Торн рассказал о возмутительном, с его точки зрения, явлении, с которым он столкнулся буквально несколько дней назад. На участок фронта, где располагался их полк, в конце января прибыла команда молодчиков из полка "Бранденбург". Здесь абверовцы переоделись в общевойсковую форму офицеров вермахта и после первой же стычки с противником не вернулись с поля боя. Знакомый капитан из "Отдела-1-Ц" объяснил Торну, что они сдались в плен красноармейцам. Это добровольное пленение преследует далеко идущие цели. Попав в лагеря для немецких военнопленных, участники этой команды должны нещадно расправляться – в назидание другим – с германскими офицерами, которые по тем или иным соображениям нарушили присягу, сдались в плен и сейчас сотрудничают с советской лагерной администрацией.
– От этой проклятой войны, – уныло резюмировал Торн, – не спрячешься даже за колючей проволокой в далекой. Сибири.
Высказывая свое мнение по этому вопросу, Самойленко осторожно заметил, что сейчас ещё трудно судить, кому из немцев больше повезло: тем ли, кто остался в фатерлянде, фронтовикам или тем, кто уже отвоевался и дожидается окончания войны в плену.
Дальнейшего развития эта тема не получила. Заговорили о другом. Конрад сделал предположение, что с появлением на фронте нового реактивного оружия русским придется туго во время весеннего наступления немцев. Майор при этом болезненно поморщился:
– Новое оружие пока очередной блеф, "рождественский подарок" для доверчивых дураков. Своего рода утешение за провал блицкрига и за разгром под Москвой. Пообещать можно золотые горы. Кроме того, в этой войне исход будет решен не силой оружия, а силой духа. Кто кого? Залпов моих пушек не выдерживает никакая броня. Мы разрушали все укрепления русских, а их солдаты вставали из-под земли и с бутылками горючей смеси шли на танки или бросались со штыками врукопашную. И под Москвой, и здесь нас остановили прежде всего не русские "катюши", а русские солдаты. С этим, господа, нельзя не считаться.
– Но вермахт за считанные недели захватил громадные пространства…
– Послушайте, господин Самойленко, заводы моего отца работают уже в основном на металлоломе. Из двух разбитых пушек отливают одну. Конрад на нашем курсе был лучшим математиком. Он без карандаша может подсчитать, на сколько у нас хватит пороху с такой арифметикой. Не так ли, Конрад?
– Своё право на подсчеты я уступаю господам Кейтелю и Йодлю. Фюрер учит нас не думать, а подчиняться. Поэтому наша с тобой задача, Георг, давать меньше сырья для заводов Торна-старшего. И вообще, господа, я считаю, что фрау Самойленко заслуживает лучшей участи. Поэтому я объявляю танцы.
Пока Конрад и Надежда Григорьевна возились с патефоном, майор неожиданно предложил Степану Лукичу немного проветриться. Вышли на крыльцо, закурили. Молчание первым нарушил Торн:
– Что вы имели в виду, говоря о преимуществе советского плена?
– Ну что вы, какие преимущества? Я человек сугубо штатский, кодекс офицерской чести не по мне, и я считаю, что самое скромное существование лучше самой геройской смерти. Люди рождаются для того, чтобы жить.
– Ну а если мы победоносно закончим войну? Что тогда? Меня будут судить и повесят, как предателя?
– Не думаю.
– Что "не думаете"? Вам неясна участь пленных или исход войны?
– В университете я изучал не только историю Германии…
– Бисмарк, кайзер… Конкретнее.
– История развития человеческого общества неопровержимо доказывает, что любая тирания заранее обречена. Националистская политика реакционна в своей сути, она не отвечает духу времени и в равной степени чужда и нам, русским, и вам, немцам.
– Что же вы предлагаете взамен?
– Я? Боже упаси! Мой удел – личные, ни к чему не обязывающие умозаключения. Судьбу Германии, её будущее будут решать немцы.
– В том числе и теперешние военнопленные, вы хотите сказать?
– Ну, знаете ли, пленный пленному рознь. Одного обкладывают со всех сторон, как волка, чтобы пленить, а другие бросают оружие по убеждению. Возможно, эти немцы и скажут со временем свое слово.
– А вы ре находите…
– Нет. Вы друг Конрада, а для меня это высокая характеристика.
– Конрад в курсе ваших… гм… умозаключений?
– В общих чертах.
– Почему же вы не убедили его последовать вашим советам? У вас для этого было достаточно времени.
– Уход Конрада к русским может стоить жизни его родителям.
– А моим нет?
– Это исключено. Ваш отец является одной из пружин, двигающих сложный механизм гитлеровского рейха. Пушки Торна-старшего для нынешней Германии нужнее какого-то там майора, который к тому же не умеет как следует стрелять из этих пушек.
– Вы завели этот разговор по собственной инициативе или предварительно советовались с Конрадом?
– Простите, Торн, но разговор начали вы.
– В таком случае я оставляю за собой право вернуться к этой теме.
Воспользовавшись своим пребыванием в штабе корпуса, Георг выхлопотал двухнедельный отпуск и на следующий день вылетел в Германию. Фатерлянд встретил майора неприветливо. Затемненные города Рейна, бесконечные проверки документов.
На аэродроме Георга ждала машина отца. Шофер был новый. Он хмуро сообщил, что фрау Торн вот уже вторую неделю лечится в Италии, а господин Торн по срочному вызову вылетел сегодня в Берлин.
К отчему дому добирались долго: многие улицы Вупперталя были перекрыты, полиция то и дело останавливала движение, пропуская санитарные фургоны и военные грузовики. Лица редких прохожих поражали Торна своей замкнутостью и какой-то отрешенностью. У многих на рукавах были черные траурные повязки. Значит, и здесь, в самом сердце Германии, война заявляла о себе во весь голос.
Прислуга в доме почти полностью сменилась, и единственным человеком, который искренне обрадовался приезду Георга, был старый садовник Курт, в дочь которого, румянощекую Марту, будучи ещё обер-лейтенантом, Торн тайно влюбился. Сейчас, судя по фотографии, нежная и застенчивая Марта стала фрау довольно внушительных размеров. Служила она во вспомогательном батальоне ПВО и, как без тени смущения доверительно сообщил Курт, ждала ребенка от неизвестного тылового сердцееда. Георг даже не понял – огорчило его это известие или нет. До поруганной ли прошлой любви было сейчас, когда с треском рушились устои, на которых покоился его замкнутый и бережно хранимый от постороннего взгляда внутренний мир.
Папаша Торн приехал лишь на четвертый день пребывания Георга дома. По его шумному вторжению в комнату сына и по бурному проявлению родительских чувств можно было судить, что дела на его заводах идут блестяще. Отец настоял, чтобы сын облачился в парадный мундир, и ещё до завтрака повез его на завод. Главный сборочный корпус они осмотрели бегло. Здесь гнали серийную продукцию – 122-миллиметровые гаубицы. Но зато у вновь выстроенного корпуса Торн-старший сделал, многозначительный жест и, словно не замечая часовых, сам широко распахнул окованную стальными полосами дверь. Экспериментальное производство было, видимо, святая святых родительского предприятия.
Подробно ознакомившись с характеристиками нового оружия, процессом сборки и надежностью механизмов наводки, Георг пришел к выводу, что армейские артиллеристы встретят его без особого восторга. Реклама, как всегда, не только опережала события, но явно преувеличивала возможный эффект от применения этих минометов.
Словно угадав мысли сына, Торн взахлеб начал перечислять преимущества "этих штучек", их колоссальную поражающую силу.
– После "знакомства" с ними, – с подъемом закончил он, – русским останется только одно: сделать "хенде хох!".
– И ты считаешь, что затраты окупят себя?
– Увы, сынок, сплошные убытки. Я на грани разорения. Но на какие жертвы не пойдешь во имя могущества рейха…
– Тогда к чему столько жертв?
– Во имя нашего будущего, Георг. Через год, когда мы освоим серийный выпуск, ты станешь одним из самых богатых наследников в Германии. Увидев их в действии, господин рейхсминистр радовался как дитя. Он пообещал, что после нашей окончательной победы он прикажет отлить мой миномет из чистого золота и выставить на Фридрихплатц в Берлине.
– Испытания проводились на фронте?
– Нет, мы пока не готовы к этому. Работаем на полигонах, но результаты потрясающие! Недалеко от Аушвица мы выбрали подходящий кусок земли, отобрали из пленных три тысячи и приказали им окопаться по всем правилам. Красные зарылись в землю, как кроты. И тогда мы одним залпом накрыли всю площадь. Представляешь, сынок, из всей этой банды уцелело не больше сотни, и то все они были контужены. Очень жаль, что ты не видел этой картины. Был полк – и нет полка. Представляешь?
Георг представил. В его сознании не укладывалось, что это существо, выворачивающее наизнанку свою звериную суть и бахвалящееся своим изуверством, является его отцом. Почему он не в смирительной рубашке?!
Дальнейшее пребывание в родительском доме стало невыносимым. Сославшись на неотложные дела в полку – скоро в наступление, – Георг в тот же день уложил свой чемодан. Отец не стал задерживать его и на прощание посоветовал быть хорошим солдатом:
– Через полгода я выхлопочу для тебя, сынок, новые погоны и место в генеральном штабе, а ты сам должен постараться и вернуться домой с Рыцарским крестом. Молодой герой-фронтовик – лучшей рекламы для нашей фирмы не придумаешь. Я надеюсь на тебя, Георг…
Через два дня Торн уже был в Белгороде. Остаток отпуска он решил провести в обществе Конрада, и Степан Лукич любезно предложил ему свое гостеприимство.
И Самойленко, и Гюнтера поразила глубокая перемена, происшедшая в майоре. Сухой, лихорадочный блеск глаз выдавал его душевную муку. Замкнутый по натуре, он ещё больше ушел в себя и на все вопросы о жизни в Германии отвечал односложно, нехотя. Всё поведение Торна говорило, что он ещё не пристал к определенному берегу и сейчас только находится на пути к правильному решению. Поэтому Степан Лукич рассудил, что торопить события не надо. Конрад, переживая душевные терзания друга, тоже понимал, что навязывать ему сейчас свою точку зрения бессмысленно. Семя брошено, и следует терпеливо дожидаться его всходов.
Георга прорвало незадолго до отъезда на фронт. После ужина он вышел на улицу, но вскоре возвратился и постучал в дверь к Конраду:
– Я тебе не помешаю?
– Нисколько.
– Неужели на прощание ты ничего не хочешь сказать мне?
– Очень многое, Георг.
– Так в чем же дело? Мы ведь всегда были откровенны друг с другом.
– Степан Лукич подробно рассказал мне о вашем разговоре в первый день встречи с ним. Вряд ли ты услышишь что-нибудь новое от меня.
– Ты тоже советуешь мне стать предателем? Но ведь ты же немец.
– И останусь им, чего бы это мне ни стоило.
– Как ты думаешь, если я приду к русским с данными нового оружия?
– Прости меня, но ты сейчас рассуждаешь, как торгаш: ты им данные о новом немецком оружии, а они тебе известные привилегии. Твой папаша был бы в восторге от тебя, Георг.
– Ты не имеешь права!…
– Имею, Георг. Я твой друг, а говорить правду, какой бы она ни была, – это право друзей.
– Что же мне делать?
– Ещё раз всё хорошенько взвесить…
Через день Георг Торн уехал в свой полк. Прощание было тяжелым. Пройдет ещё много времени, прежде чем Георг полной мерой оценит дружескую поддержку, которую оказали ему два патриота – украинец Степан Самойленко и немец Конрад Гюнтер. Тогда же, в феврале 1942 г., он был слишком занят собой, крутым и необратимым поворотом в своей судьбе. Он шел навстречу неизведанному и в глубине души страшился его. Но выбор был сделан.
Майор Георг Торн перешел на нашу сторону 11 апреля 1942 г. в районе села Старый Салтов. В особом отделе 38-й армии, куда он был сразу же доставлен, Торн рассказал, что 10 апреля в штабе их части была получена ориентировка из штаба корпуса. В ней сообщалось, что при аресте покончили с собой штабной офицер Гюнтер и хозяева его квартиры. Они были его друзьями.
…За несколько дней до этого командование Юго-Западного фронта получило сообщение об участившихся случаях арестов и казней подпольщиков в Белгороде. Были веские основания полагать, что в их среду проник провокатор. Двух мнений быть не могло – подпольную организацию надо было спасать, и такое задание Военный совет фронта дал особому отделу. Его руководство послало в Белгород уже побывавшего там оперработника из подразделения Дубровина младшего лейтенанта госбезопасности Ф.П. Голубкова, которому поручалось с помощью группы Самойленко выявить провокатора или провокаторов и обезвредить их.
Перейдя линию фронта и затем сравнительно благополучно добравшись до Белгорода, Голубков встретился с Самойленко и сообщил ему о цели своего возврата в город. Потом они и Конрад всю ночь, сидя в погребе, анализировали создавшуюся обстановку. То, что арестам подверглись товарищи из действующего подпольного парткома, а запасной его состав пока не попал в поле зрения гестапо, давало основание предполагать – провокатор проник в организацию сравнительно недавно. Нужно было скрупулезно, шаг за шагом проверить все звенья организации и связи подпольщиков – новые и старые. На свободе оставалось всего семь членов организации. С одной стороны, это сокращало объем проверочных мероприятий, а с другой – нельзя было забывать того, что кто-то из семи мог быть предателем.
Голубков буквально по крупицам восстанавливал историю провала городской подпольной организации. Возникла большая необходимость в установлении конспиративных квартир гестапо, на которых могла приниматься его агентура. И при обсуждении данного вопроса ценное предложение подал Конрад. Оказывается, в административно-хозяйственном отделе штаба корпуса весь жилой фонд города был взят на учет, и Конрад точно знает, что в этом отделе есть данные о квартирах, которые гестапо и разведчики "зачислили" за собой. Добыть такие сведения поручили обер-лейтенанту, и через два дня в распоряжении наших разведчиков были интересующие их адреса.
Началась смертельная "охота за охотниками". Её Голубков и Самойленко вели с помощью юных патриотов, выделенных для этого запасным составом подпольного парткома.
На след предателя удалось напасть лишь на восьмой день после прибытия Голубкова в Белгород. Это была его встреча с шестым из семи находившихся на свободе подпольщиков. Представительный мужчина, в прошлом директор одной из местных кустарных артелей, поначалу произвел на Голубкова хорошее впечатление. Говорил он с расстановкой, толково, обдумывая каждое слово, и главное – по делу. По его мнению, руководство парткома, ослепленное первыми успехами, утратило чувство реальности, забыло о строжайшей конспирации. Поэтому, создавая теперь новую организацию, необходимо более скрупулезно подходить к отбору, проверке и поведению товарищей. Ведь малейшая оплошность может стоить жизни десяткам патриотов. Одним неосторожным шагом можно погубить всё дело. На вопрос Голубкова, как ему лично удалось избежать ареста, он от конкретного ответа уклонился. Голубкову показалось даже, что глаза его собеседника подернулись слезой.
– Я здесь осуждал наших товарищей за беспечность, и у вас могло сложиться неправильное о них мнение. Это были настоящие коммунисты, убежденные борцы и преданные друзья. В организации меня знали лишь три человека, все – члены парткома. Их стойкости, их мужеству на допросах я, видимо, и обязан тем, что сейчас вот нахожусь здесь, рядом с вами…
Для первого знакомства Голубкова с директором этого было достаточно, и они, побеседовав на улице, разошлись в разные стороны, договорившись встретиться на этом же месте в ближайшее воскресенье в одиннадцать часов.
В этот день Голубкова подстраховывал сам Степан Лукич. Вначале он проводил бывшего директора до центра города, а потом ещё с добрый час петлял следом за ним по малолюдным улочкам. Когда сгустились сумерки, директор ускорил шаг и вскоре открыл своим ключом калитку дома номер семнадцать по Старо-Кузнецкой улице. А ещё через двадцать минут невдалеке от этого дома остановился черный "опель" и вышедший из него гитлеровский офицер направился в тот же дом, куда вошел директор. Приближался комендантский час, и Самойленко поспешил домой.
В погребе его уже дожидался Голубков. Выслушав рассказ о маневрах директора, его хозяйском поведении на гестаповской квартире и о штабной машине, он тихо сказал: "Вот тебе и конспиратор".
Новая ситуация требовала немедленных действий. Решено было сегодня же захватить предателя, доставить его в надежное место и, тщательно допросив, судить именем советского народа, именем погубленных им товарищей…
Выйдя за ворота дома Самойленко, Голубков словно растворился в темноте. Жизнь, отведенная провокатору, укладывалась в несколько ночных часов.
Но смертельная опасность подстерегала уже и Степана Лукича. Он не знал, что на Старо-Кузнецкой улице его заметил другой гестаповский холуй. И когда в первом часу ночи дежурный по гестапо разбудил штурмбанфюрера Вильке и доложил ему о дерзком похищении их сотрудника, шеф гестапо поднял на ноги всю свою службу. Тут ему и было доложено о Самойленко, находившемся вечером вблизи квартиры, из которой уведен "директор".
Две крытые машины подкатили к дому учителя, когда на востоке ещё не начала пробиваться заря нового дня. Гестаповцы окружили двор, заняли посты у окон и крыльца домика. Офицер, руководивший операцией, подошел к двери и настойчиво, но мирно постучал в неё: "Откройте, из штаба срочный приказ". Дверь по указанию Лукича открыла Надежда Григорьевна, но, увидев гестаповца, она сразу же захлопнула её и закрылась. Схватка была короткой, но ожесточенной. Автомат Конрада Гюнтера бил скупыми очередями, расчетливо и метко стрелял Степан Лукич. А когда фашисты, подорвав гранатой дверь, ворвались в комнаты, над вздыбившейся крышей дома качнулось оранжевое пламя – сработала бережно хранимая для самого крайнего случая противотанковая мина.
О подвиге группы Самойленко в особый отдел фронта доложил младший лейтенант госбезопасности Федор Голубков.