- Ни в коем случае, сэр. - Алекс повернулся в сторону десятков обращенных к нему лиц. - В этот момент, как и в несколько предшествующих дней, для меня не существовало ни врагов, ни своих. Я был вне этих понятий. Я был вне самой войны и только делал все, чтобы защитить могилу моей матери, ее город и его жителей. Я защищал Хемниц так, как если бы на него напали марсиане, и мне было безразлично, кто стоит рядом со мной: немцы, русские, англичане. Хоть демоны из преисподней. Помните изречение Уинстона Черчилля: "Если Гитлер вторгнется в ад, я встану на сторону Сатаны"? Могу перефразировать его на свой лад: "Если на Хемниц нападут ангелы Господни, я встану в ряды врагов Бога".
- Но вы хотя бы сознавали, что нарушили свой воинский долг? - спросил обвинитель, пытаясь хоть в чем-то принудить подсудимого к раскаянию.
- Я не думал об этом, но… пожалуй, что да. Да, конечно же осознавал.
- Ну хоть это! - Генеральный атторней многозначительно посмотрел в сторону присяжных. - Надеюсь, вы также сознавали, что изменили своему королю?
- Нет.
- Как нет?
- Так, нет. Королю я был верен от первого дня войны до последнего.
Обвинитель от растерянности вынужден был взять тайм-аут секунд на пятнадцать, что-то обдумывая.
- То есть воинский долг вы нарушили, но королю не изменили? Так я вас понял? - спросил он.
- Одно из другого не вытекает. Исполнение воинского или государственного долга привело кое-кого из немцев на скамью Нюрнбергского трибунала. Что касается нашего короля, то я не считаю его ответственным за бомбардировки германских городов, особенно за те, что проводились в конце войны. Впрочем, если его величество в официальном выступлении примет на себя эту ответственность, заявив, что все делалось с его ведома и одобрения и что результаты этих акций его устраивают, я признаю факт своей измены королю. Я признаю факт измены, даже если король возьмет на себя ответственность за уничтожение одного только Дрездена. Но я никогда не признаю свою вину за эту измену.
- Это как же так? По каким же морально-правовым нормам вы живете, позвольте спросить?
- Помешать тому, кто совершает преступление, будь то хоть сам король, - дело чести каждого порядочного человека. Вот мои нормы…
Его слова заглушил гул возмущения.
- Кто ему дал право решать где преступление, а где военная необходимость? - послышалось из первых рядов. - Как он смеет обвинять короля?… Что взять с иностранца, не впитавшего с молоком матери уважения к Короне и к нашим традициям!…
Когда шум стих, генеральный атторней продолжил задавать вопросы:
- Вы помните тот день, когда вам было присвоено звание офицера Королевских ВВС?
- Да. Это произошло 18 февраля 1943 года.
- Вы можете повторить сейчас, что было написано в представлении? Хотя бы примерно.
Алекс задумался:
- Я, король Георг VI, приветствую вас, мой верный и возлюбленный Алекс Шеллен, и извещаю, что присваиваю вам звание флаинг-офицера моих военно-воздушных сил. - Алекс в смущении развел руками. - Примерно так.
- Мой верный и возлюбленный! - громко повторил генеральный атторней, обращаясь к суду, присяжным и публике. - Какие чувства вы при этом испытали?
- Гордость.
- Прекрасно! А еще?
- Я был полон желания доказать королю свою верность.
- Прекрасно вдвойне! Даже ценой жизни?
- Вне всяких сомнений. Как и сейчас.
- Что?! - излишне громко и удивленно воскликнул обвинитель.
- Все эти годы до сегодняшнего дня я сохранял нашему монарху верность.
- Даже когда стреляли в его солдат?
- И они и я в тот момент были жертвой преступных приказов, к которым - я глубоко убежден - его величество не имеет отношения. Полагаю, что его даже не информировали, как и все наше население, об ужасных последствиях бомбардировок.
- Но вы убивали своих? - воскликнул один из лордов-судей. - Погибло восемь пилотов.
Алекс повернулся в сторону судейского возвышения, где под архаичными париками, за пышными алыми одеяниями, в мехах и лентах скрывались обычные, в сущности, люди, пускай и именуемые пэрами Англии.
- Здесь, милорд, более уместна арифметика, нежели такие понятия, как свои или чужие. Восемь - это в сотни раз меньше тысяч. Там, если не ошибаюсь, улица? - Алекс показал в сторону стены за своей спиной. - Давайте мысленно поставим здесь перед вами и присяжными восемь наших летчиков, а там - восемь тысяч мужчин, женщин и детей, среди которых практически не будет солдат. Итак, представьте в той толпе, запрудившей Гилтспур-стрит до самых стен собора Святого Павла, тысячи испуганных детских глаз; еще представьте, что война на самом исходе; что она в той своей фазе, когда судьба этих восьми тысяч немцев, живы они или мертвы, ни на один день, ни на один час не приблизит и не отдалит момент капитуляции противника. Постарайтесь также понять, что каждый из этих детей, - он снова показал в сторону стены, - имеет большее право на жизнь, нежели каждый из солдат маршала Харриса, хотя бы потому, что они дети. И совершенно неважно, к какой из воюющих наций они принадлежат. А еще проникнитесь мыслью, что именно им, сколько бы их ни осталось, им жить в своей стране и что ради них - в том числе ради них - мы пять лет сражались с нацистами. Во всяком случае - я!
Зал отреагировал растерянным молчанием.
- Прекрасная речь, мистер Шеллен, но почему вы говорите о восьми тысячах? - спросил Файф. - Откуда взялась эта ваша арифметика, позвольте узнать?
Алекс был готов к подобному вопросу.
- Вы совершенно правы, сэр, ставя под сомнение эту цифру. Правильнее было бы вести речь о двадцати восьми тысячах, но я предпочел явно заниженное число, как раз с тем расчетом, чтобы не услышать возражений и не быть обвиненным в заведомом искажении реалий. Ведь всякому, кто знаком со статистикой последних месяцев войны, а также с расчетами некоторых британских специалистов, понятно, что восемью тысячами в Хемнице никак бы не обошлось. Вам напомнить о Дрездене?… Что?… Лучше не стоит касаться этой темы? Тогда примите мою арифметику без возражений! Восемь тысяч - это минимально возможное число погибших в Хемнице в случае, если бы налет 20 марта удался хотя бы на оценку "удовлетворительно". Я округлил его до восьми тысяч, чтобы наглядно показать, что это ровно в тысячу раз больше числа погибших летчиков "Москито", о смерти которых я искренне скорблю. Вдумайтесь - в тысячу раз, и это малым числом! За одного солдата тысяча гражданских, которые ни по каким законам никаких Гаагских или Женевских конвенций не могут быть приравнены ни к армии, ни к фольксштурму, ни к партизанам, ни к террористам. К сожалению, нам неизвестно точное число погибших в Хемнице 27 марта, когда мечта маршала Харриса наконец-то осуществилась. В отличие от Дрездена, там уже не работали комиссии, и это число сейчас оценивают по неким таблицам, исходя из плотности населения, площади полных разрушений и тоннажа сброшенных бомб. Оно находится в пределах от десяти до двадцати пяти тысяч убитых. Впрочем, назовите вашу цифру.
Максвелл Файф не стал больше оспаривать соотношение чисел. Он продолжил задавать вопросы, касающиеся дальнейших действий Алекса, скрывавшегося под именем Генриха фон Плауена.
- Что вы чувствовали, когда гауляйтер Мучман прикрепил вам на грудь Железный крест? - спросил он.
- Досаду.
- Уже тогда вы опасались, что ваша фотография попадет в газеты и после войны вас разоблачат как предателя?
- В тот момент я опасался другого разоблачения - со стороны немцев. Во-первых, я был в розыске как сбежавший военнопленный; во-вторых, имя фон Плауена слишком приметно, и Генриха XXVI искали многочисленные родственники, о чем косвенно свидетельствует факт обнаружения меня даже в шведском лагере для интернированных.
Генеральный атторней сделал какие-то пометки в своем блокноте, после чего обратился к судьям:
- С разрешения Высокого суда я продолжу допрос обвиняемого несколько позже, но, прежде чем передать слово адвокату Скерриту, прошу мистера Шеллена ответить на последний вопрос: если бы вам не грозило разоблачение со стороны родственников дома Реусс, другими словами, если бы ваши документы были попроще - какой-нибудь Ганс Швейк, - остались бы вы в городе Хемнице до конца войны, продолжая помогать немцам в его защите?
Алекс не знал что ответить. Он сам не раз думал над этим и так и не пришел ни к какому ответу.
- Не могу сказать наверное… скорее всего - да.
Когда Алекс сел, Скеррит подошел к нему и негромко сказал:
- Неплохо, только не надо больше про Бога и про ангелов, Шеллен, умоляю вас. Я знаю, что вы неверующий, но не забывайте, что ваша главная поддержка исходит от церкви.
- Больше не буду.
- А вообще, неплохо.
После небольшого перерыва слово для допроса обвиняемого было предоставлено адвокату Скерриту. Лорд Баксфилд, как и предупреждал Скеррит, к тому времени тихо дремал с полуприкрытыми глазами, так что адвокат, дабы не тревожить "его честь", при необходимости обращался к "милорду" Гармону.
Вопросы Скеррита касались жизни Алекса Шеллена до войны, его службы в РАФ, ранения, работы в Хай-Уайкомбе, возвращения в практическую авиацию, плена и дальнейших событий.
- Скажите, когда ночью 14 февраля вы пытались вернуться к своим на вражеском истребителе (а этот факт подтвержден материалами следствия), что вам помешало?
- Только то, что у меня закончилось горючее.
- А если бы ваши баки были полны?
- Я улетел бы во Францию.
- Вы в этом твердо уверены?
- Конечно. Единственным моим желанием тогда было вернуться к своим.
Файф поднял руку, прося разрешения на реплику.
- Получается, что поворотным моментом в вашей судьбе стала пара сотен галлонов бензина, которого не было? Вы с этим согласны?
- Да, получается так.
- А теперь, - снова продолжил Скеррит, - давайте затронем самый неприятный момент во всей этой истории. Я говорю о гибели восьми наших летчиков 20 марта. Кто-то из зала выкрикнул, что их подло убили. Что вы, мистер Шеллен, могли бы ответить на это?
- Вы насчет убийства? Но убивать прилетели они, - Алекс впервые открыто и твердо посмотрел в обращенные к нему лица партера. - И все же они погибли в бою, а вовсе не были подло убиты. В нечестном бою? Согласен, но в нечестном с обеих сторон. Я - их товарищ - выдал секретный план врагу и помог ему извлечь из этого наибольшую выгоду. Но и они прилетели под покровом ночи, запутывая по пути следы, словно лисы, чтобы напасть внезапно. Напасть не на самого врага, а на жен, матерей и детей врага. Я сам участвовал в нескольких таких налетах и отношу все сказанное и к себе тоже. Мне могут возразить, мол, это практиковалось уже не первый год и должно бы у тех же немцев войти в привычку. А я не согласен. Это как преступность на улицах. Людей грабят и убивают веками, но мы же никогда не станем считать такое положение вещей нормой.
А теперь, господа журналисты, - Алекс посмотрел на противоположный от себя балкон, - прошу вас кое-что записать в ваших блокнотах. Итак, 20 марта атака шестисот пятидесяти ночных бомбардировщиков британских ВВС была сорвана в результате уничтожения четырех маркировщиков "Москито" из шести. Погибли все члены экипажей: четыре пилота и четыре бомбардира. А 27 марта, - Алекс повысил голос, - атака четырехсот двадцати бомбардировщиков удалась, но при этом огнем зениток и истребителей было сбито пять "Ланкастеров", и из всех экипажей спасся только один человек. В городе погибло, как я уже говорил, от десяти до двадцати пяти тысяч жителей (впрочем, вам это неинтересно), атакующие же потеряли тридцать четыре летчика. Сопоставьте цифры потерь РАФ: восемь - 20 марта и тридцать четыре - 27-го. А теперь я задам вам вопрос: что было бы 20 марта, если бы 14 февраля у некоего Алекса Шеллена в баках угнанного им "Фокке-Вульфа" нашлось двести галлонов бензина? Скорее всего с Хемницем произошло бы то же, что реально случилось с ним неделей спустя. И у вас нет никаких оснований полагать, что ПВО города не сбили бы в тот день те же пять "Ланкастеров", а может, и больше. И вместо восьми человек потери РАФ в тот день составили бы около сорока. Что же получается? 20 марта я своими действиями уменьшил потери британских ВВС в пять раз! И если бы сэр Харрис, которого вся Германия называет не иначе как "мясником", после той неудачи отказался от своей навязчивой идеи покарать Хемниц, на этом все бы и закончилось. Восемь погибших британцев вместо сорока двух в сумме. Так кому предъявлять счета за ваших мужей и сыновей? Мне или Харрису?
В зале поднялся шум. Некоторые не поняли, что, собственно, хотел доказать Алекс, запутавшись в цифрах и собственных эмоциях, другие им разъясняли. Оживились и чинно сидевшие до той поры присяжные. Стенографисты сверяли свои записи друг у друга - нет ли неточностей.
- Так, может, ему еще и орден дать! - крикнул кто-то из публики зычным командирским голосом.
Из-за своего стола поднялся Джон Скеррит.
- Мой подзащитный совершенно прав, - сказал он спокойно, и шум несколько утих. - Сорванная в самом начале атака стоит нашим экипажам гораздо меньшей крови, чем та, которая удалась. Вспомните так называемую битву за Нюрнберг, когда из семисот девяноста бомбардировщиков мы за полчаса штурма потеряли девяносто семь! Отсюда вывод, джентльмены присяжные и милорды Высокого суда: спасая от убийства жителей Хемница, Алекс Шеллен спасал попутно и два-три десятка наших летчиков. Просто кое-кому после этого пора было бы уже остановиться.
* * *
Поскольку традиция англосаксонского уголовного процесса не отделяет судебное следствие от прений сторон, спор между защитой и обвинением перемежался допросом свидетелей. Максвелл Файф испросил разрешения суда допросить первого из них.
Это был свидетель обвинения Энтони Осмерт, чья фамилия была записана на обратной стороне обвинительного акта, так что Алекс был готов к его появлению. Осмерт предстал перед публикой в не совсем новом клетчатом пиджаке с лицом человека, хорошо оттянувшегося после долгих месяцев плена в пабах лондонских окраин. При этом выглядел он вполне уверенно, очень довольный вниманием к собственной персоне и тем, что ему представилась возможность участия в громком процессе. На Алекса он сперва взглянул с выражением полного безразличия, затем с некоторым любопытством принялся его рассматривать и, наконец, ухмыльнувшись, подмигнул словно старому знакомому.
- Когда и при каких обстоятельствах вы попали в плен, - спросил его генеральный атторней после приведения к присяге.
- 26 марта сорок четвертого года. У меня отказали пушки, - бодро, скороговоркой ответил Осмерт. - Все знают проблему этих чертовых пушечных "Спитфайров". Пять "Мессершмиттов" взяли меня в "коробочку" - пришлось сесть на один из немецких аэродромов.
Осмерт, конечно же, сочинил бы что-нибудь другое, более героическое, если бы не помнил, что обстоятельства пленения кратко фиксировались в карте военнопленного в Германии и, значит, могли быть известны и в Англии.
- В каком звании вы были на тот момент?
- Флайт-лейтенант, однако ожидал повышения.
- Вам знаком подсудимый Алекс Шеллен?
- Еще бы! Мы познакомились в отряде Макса Гловера и, можно сказать, были приятелями.
- А в каких отношениях были Шеллен и флаинг-офицер Уолберг? - спросил Файф.
- Как вам сказать, - Осмерт напустил на лицо выражение философской задумчивости, - с одной стороны - они вроде бы старые приятели - говорят, вместе учились в авиашколе, - однако человек с острым взглядом не мог не заметить существовавшей между ними напряженности, особенно в последние два дня. Да, да, накануне ареста Уолберга между ними словно кошка пробежала. Теперь-то мне понятно, в чем дело, - Шеллен постоянно выражал недовольство нашими бомбардировками. Однажды он набросился на офицера Махта по этому поводу. Я так думаю, что Шеллен попытался склонить Уолберга к измене, но тот, как человек чести, пригрозил рассказать об этом нам - своим товарищам, за что и поплатился жизнью.
Зал разом охнул и зашумел. Заерзали на своих скамьях и присяжные. Эта новость была полной неожиданностью для всех, поскольку в обвинительном акте не содержалось никаких, даже косвенных намеков на личную причастность обвиняемого к убийству Каспера Уолберга. Сам Алекс сидел с каменным выражением лица, а когда изредка взглядывал на своего адвоката, то видел, как тот совершено спокойно, скрестив руки на груди, слегка кивал в такт словам свидетеля, словно знал наперед все, что он скажет. И Шеллену передавалась его уверенность, тем более что он был готов к чему-то подобному, так как прекрасно понимал, с какой целью фамилия Осмерта была внесена в список свидетелей обвинения.
- Что вы этим хотите сказать? - спросил Файф.
- Только то, что сказал, - важно ответил свидетель.
- Мистер Осмерт, здесь слушается дело о тяжком преступлении, и голословные намеки могут иметь неприятные последствия для тех, кто их делает, - раздраженно заметил обвинитель. - Вы располагаете какими-либо доказательствами причастности обвиняемого Шеллена к тому, что произошло 5 марта в отряде 1631?
Осмерт несколько стушевался, но быстро взял себя в руки:
- Да. Я видел, как в ночь на 5 марта прошлого года Алекс Шеллен забрался под кровать Каспера Уолберга и что-то там прикрепил.
- Что именно?
- Откуда мне знать. Наверное, то, за что потом Уолберга обвинили в мародерстве. Той ночью я внезапно заболел и утром был отправлен в лазарет под Радебойлем. В Дрезден я больше не возвращался. - Осмерт помедлил. - Между прочим, это же видел и пайлэт-офицер Махт.
Файф задал еще несколько вопросов свидетелю, из которых выяснилось, что как раз за несколько дней до этого они с Шелленом нашли в развалинах крупную пачку немецких рейхсмарок, которые потом таинственным образом пропали. Он повторил историю про больного друга и под конец намекнул, что его собственная внезапная болезнь 5 марта весьма подозрительна. Уж очень она походила на отравление. Больше ничего путного выудить из Осмерта не удалось, и обвинитель передал его защите.
- Как по-вашему, мистер Осмерт, если Уолберг знал что-то такое про флаинг-офицера Шеллена, то, вероятно, рассказал об этом лейтенанту Гловеру? - спросил Скеррит. - Или капеллану Борроузу? Ведь у него была такая возможность по дороге к месту казни.
- Мне неизвестно, была ли у него возможность, - ответил Осмерт. - Но, даже если и не рассказал, так это ничего не значит. Он ведь не знал, кто подбросил ему деньги и настучал охране. Да и Шеллен мог разыграть под конец преданного друга. И потом - это лишь мое предположение.
- Ну да, ну да, - не стал возражать Скеррит. - А в каких отношениях вы сами были с Каспером Уолбергом? Поговаривают, что не в очень? - спросил он.
- Да, сэр, друзьями мы не были, но мы не были и врагами. Там, в немецких лагерях, трения между пленными возникали сплошь и рядом. Это вам скажет любой, прошедший через плен.
- Ваша честь, - обратился Скеррит к лорду Баксфилду, - у меня к этому свидетелю пока нет вопросов, но я настоятельно прошу вас обеспечить его присутствие до самого конца процесса, так как вопросы к нему еще появятся.
Осмерт, взглянул на Алекса, ухмыльнулся и отправился на скамью для допрошенных свидетелей.
В качестве следующего судебный ашер сопроводил к свидетельскому барьеру мужчину в форме военного летчика, которого привел к присяге на англиканской Библии.