Но спасло нас другое. Два наших моряка с помощью еще нескольких человек завели под нос лодки автомобильный чехол, к углам которого были загодя привязаны длинные веревки. Чехол протащили под днище, растянули и прихватили к верху бортов гвоздями. Приток воды сразу же резко уменьшился. Мы успели ее вычерпать, а с нею, я думаю, еще и пару ведер человеческой крови. На этот раз за борт спустили уже восьмерых, в том числе и нашего лейтенанта. Еще трое умерли в течение ближайшей ночи. Но хуже всего было то, что несколько пуль попали в мотор, и он вышел из строя. Мачты, как я говорил, у нас не было; имелось, правда, четыре весла, но что от них проку. А тут еще выяснилось, что одна из пуль попала в прикрепленный на носу морской компас. Это, впрочем, особого значения не имело, поскольку у многих имелись наручные или карманные армейские компасы. А теперь вообрази наше положение: кромешная темнота беззвездной ночи (батарейки в наших фонариках разрядились); двигатель не работает; стоны раненых, шум ветра, плеск волн да бряцание солдатских котелков, которыми мы постоянно вычерпывали воду, не видя в темноте, из каких щелей она поступает. И еще лязг зубов от нестерпимого холода и сырой одежды. И при всем при этом ты понимаешь, что уже никуда не плывешь и что утром кто-нибудь мимоходом тебя добьет, словно беглого раба.
И все же рук мы не опустили. Как только забрезжило, мы с помощью веревок и гвоздей соединили попарно весла, а они на этой посудине по три с половиной метра, установили их треугольником, уперев в борта и растянув веревками на нос и корму. Еще раз проконопатив пробоины и щели, извлекли полотняный чехол из-под днища и привязали к мачте и бортам в виде треугольного паруса. Судя по тому, как натянулась кормовая веревка (моряки называли ее каким-то хитроумным термином, который я не запомнил), нас хорошо потянуло. Один из матросов, глядя на часы и бросая за борт кусочки бумаги, периодически определял нашу скорость - она колебалась от одного до двух с половиной узлов, и это вселяло надежду. Мы хотя бы не стояли на месте. Следующий день прошел без особых происшествий, если не считать, что еще двоих наших товарищей мы отправили за борт. С утра до вечера нас хлестали дожди с мокрым снегом. Зато не было проблем с водой для раненых, хотя, должен тебе сказать, когда припрет, и забортную воду станешь пить. Вот.
Потом начало штормить, и нам даже приходилось уменьшать площадь паруса. Ты знаешь, Алекс, из меня, наверное, вышел бы неплохой моряк, потому что я вдруг заметил, что уже неплохо переношу качку. Короче говоря, как мы ни всматривались в горизонт, а Готланда так и не увидели. Двое суток нас тащило в юго-западном направлении вдоль острова и дальше, потому что с таким парусом, как объяснили моряки, мы не могли идти галсами, а только плыли куда дул ветер. Я уже стал терять счет времени и не понимал, какое сегодня число. А потом, ночью, начался такой шторм, что, пока мы снимали парус, задняя веревка порвалась и наша мачта полетела за борт вместе с одним из моряков. Он мгновенно исчез в темноте. Мы только несколько раз услыхали его крик, и все. Еще через час мы на что-то натолкнулись, проломили дно и стали быстро тонуть. Если бы не твой остров, Алекс, все наши страдания оказались бы напрасными. Здесь на берегу выяснилось, что пропал кто-то еще один. А потом нашу лодку унесло…
- Тихо! - Шеллен резко открыл глаза. - Слышишь?
Он встал, медленно крутя головой и прислушиваясь.
- Самолет! Пошли, пошли…
Алекс бегом бросился к своему истребителю.
- А где ваш швед? Почему его вытащили из кабины? - крикнул он на бегу валявшимся на высушенном мху солдатам.
- Что случилось, лейтенант? - спросил вахмистр.
- Тсс! - Алекс приложил палец к губам и показал рукой в сторону облаков. - Слышите?
В этот момент он первым увидел черную точку.
- Есть у кого-нибудь бинокль?
Ему протянули полевой шестикратник.
- Ага… а я-то думаю, что за знакомый стрекот, - говоря с самим собой, пробормотал Шеллен. - "Глостер Гладиатор"! Старый знакомый.
Скоро и остальные разглядели маленький биплан, который, описывая большую дугу, медленно, словно с опаской, приближался к острову. Немцы выбежали на взлетную полосу и принялись размахивать руками. Биплан приблизился, продолжая кружить. Тем временем Алекс забрался в кабину и надел наушники.
- Говорит остров с терпящими бедствие рыбаками. Вызываю береговую охрану Швеции. Прием.
Он повторил эти фразы несколько раз на немецком и английском языках. Наконец, ему ответили на весьма посредственном английском:
- Говорит самолет береговой охраны. Что-то вы не очень похожи на рыбаков. Сколько вас?
- Двадцать пять и один покойник.
- Кто вы?
- Солдаты вермахта, прибалтийские добровольцы и ваш соотечественник по фамилии Бьёрнефельд.
- Чего вы хотите?
- Мы терпим бедствие в результате кораблекрушения и просим помощи.
- Может быть, сообщить координаты вашим властям? - Пилот явно издевался.
- А что это за остров и где он находится?
- Это шведский Скьёле, тридцать миль восточнее центра Эланда.
- В таком случае, ничего не поделаешь, но вы обязаны нас интернировать.
- Ладно, оставайтесь там и никуда не уходите.
Самолет сделал еще один круг, после чего, набирая высоту, стал удаляться на запад.
- Шутник, - проворчал Алекс, снимая наушники. - Эй, вы там, несите назад вашего шведа, и пусть он сидит здесь на связи и больше не вылезает.
Спрыгнув на землю, он рассказал остальным о своем разговоре со шведским пилотом.
- А они не стукнут людям толстого Германа или морякам папы Карла? Мол, заберите тут своих разгильдяев.
- Могут, - сурово произнес Шеллен. - Я бы на их месте так и поступил.
- Это почему?
- А возни меньше.
Через два часа к острову подошел эсминец со шведскими флагом и гюйсом. Он встал на якорь в нескольких кабельтовых, выслав к берегу катер. Немцы, кто был в состоянии доковылять, построились на бетонном пирсе. Они не могли скрыть радостных улыбок. Они были везунчиками, избранниками судьбы, любимцами богов. Война для них заканчивалась наилучшим образом. Ад Восточного фронта, животный страх перед большевистским пленом, недавнее беспощадное истребление среди холодных морских волн - все с этого момента переходило в категорию кошмарных сновидений. Можно уже подумать о доме, побеспокоиться о родных и близких, набросать в уме строки первого письма на родину.
Алекс поддался всеобщему ликованию. Стоя в одном строю с вражескими солдатами, он снова не ощущал себя их противником. Рядом с ним чихал и кашлял радостный Очкарик. Разве он был врагом? И разве мог Шеллен выйти сейчас вперед и перед всеми объявить себя солдатом вражеской армии? Нет, только не сейчас. Он сделает это позже. У него еще будет время.
Шведы проверили документы, составили список. Тяжелораненым вкололи морфин и противостолбнячную сыворотку и на носилках перенесли на катер. Несколько человек тем временем обследовали остров.
- Ваш самолет? - спросил один из офицеров Шеллена. - Исправен?
- Думаю, да. Так… несколько царапин.
- Сможете перегнать на наш аэродром?
- Без проблем.
Однако после переговоров по радио поступила команда оставить пока "Фокке-Вульф" на месте.
- Завтра его заберут наши летчики, - пояснил шведский офицер. - У нас скопилось уже столько ваших самолетов, что некуда ставить, - вероятно, пошутил он.
В это время катер, перевезший раненых, вернулся за остальными. Покидая островок, Алекс в последний раз окинул его взглядом. "Действительно Скьёле, - подумал он, - иначе и не назовешь".
Через два часа эсминец доставил всех подобранных на Скьёле в порт Бургсвик на юге Готланда. Здесь им объявили, что они интернированы и их судьбами отныне занимается шведский Красный Крест. Из порта всех, кто был здоров, перевезли на автобусе к окруженному распаханными полями и густыми рощами крохотному городку Хавдем. Дорога заняла не более двадцати минут. Рядом с городком, более походившим на скопление фермерских усадеб, находился летний военный лагерь, в котором уже размещалось около сотни немецких солдат и офицеров. Пару месяцев назад одну из казарм лагеря, носившего название Линген, обнесли гладкой проволокой без колючек, прикрепив ее к вбитым в землю полутораметровым кольям. Вышек не было. Охрану поручили роте пехотного полка, расквартированного на Готланде. Это была узкая южная часть острова, так что от ближайшего восточного побережья лагерь отделяло чуть более четырех километров, а от западного - около восьми.
- Нашего полку прибыло, - приветствовал новичков старший офицер в чине гауптмана. - Откуда вы, парни?
После короткого знакомства гауптман Дильс рассказал вновь прибывшим о порядках, установленных в лагере Линген:
- Шведы относятся к нам вполне лояльно, поэтому и мы должны вести себя соответственно. Никаких трений с местным населением я, как старший офицер, пока меня не сменит кто-то другой, категорически не допущу. Условия здесь не отличаются от тех, в которых живут шведские солдаты. Кормежка и табак по нормам их армии; раз в неделю - смена нательного белья; каждые десять суток - выплата денежного довольствия. В месяц вы имеете право на два письма и четыре открытки. У нас имеется радиоприемник, несколько книг, а комендант Рольф Угглас регулярно получает газеты. Так что, если кто понимает по-шведски, можете обращаться. Ну а у кого чешутся руки, те могут найти им применение на полях фермеров или на строительстве дороги и коровников. Да! Раз в неделю по субботам - перекличка личного состава. Отсутствие на перекличке без предварительной договоренности считается побегом. Поймают - лишат возможности выходить за ограду. Вопросы?
Вопросов было много. Вахмистр Блок задал, пожалуй, самый идиотский:
- Сколько времени нас здесь собираются продержать?
- Сначала нужно дождаться окончания войны. Или вы снова хотите на фронт?
Несколько следующих дней Алекс вместе с остальными отсыпался и, по большому счету, откровенно бездельничал. Ему, как лейтенанту, выплатили двадцать крон. Вилли Гроппнера приравняли к рядовым и выдали положенные в этом случае двенадцать крон, на которые через солдат охраны он тут же накупил почтовых конвертов, конфет, печенья и заказал книги на немецком языке.
Однажды они сидели на лавочке возле казармы и грелись на солнце.
- Хорошо! - Очкарик прикрыл глаза. - Послушай, Генрих, как ты считаешь, Германию ведь оккупируют?
- Само собой.
- А Саксонию?
- Ну а ты как думал.
- А кто?
- Не знаю; полагаю - русские.
- Ты уверен?
- Я же сказал - не знаю. Когда я уезжал, они были совсем рядом.
- Как же мы вернемся? Ведь у меня там мама…
"А ведь он не знает, что случилось с Дрезденом, - догадался Алекс, - рассказать или пока не стоит?"
- Сначала посмотрим, какая будет обстановка, - сказал он, - а там видно будет. Тебя еще никто не собирается отпускать.
- А как думаешь, сколько нас здесь продержат?
- Поговаривают - после войны еще месяца три.
- Тогда поеду в Кёльн к тетке, - Гроппнер закинул руки за голову и мечтательно уставился в небо. - Поехали со мной? Я познакомлю тебя с кузиной…
- А если и там будут русские?
- Алекс… то есть, прости, Герман, не шути так. Не могут же они быть везде.
- Кто их знает…
Видя, как шведы вкапывают новые столбы, чтобы огородить еще несколько казарм, интернированные догадывались, что лагерь готовят к приему большого пополнения. И оно не заставило себя ждать. Начиная с двадцатого апреля не было дня, чтобы в ворота Лингена не вошла очередная партия немецких солдат. Все они бежали с побережий Курляндии на катерах, буксирах, тральщиках и простых лодках-плоскодонках, и по их виду можно было догадаться, сколько всего выпало на долю этих людей за последние недели. В основном они самостоятельно достигали Готланда, некоторых подбирали шведские рыбаки или военные моряки. В начале мая у южной оконечности острова шведы обнаружили изрешеченный пулями немецкий десантный катер. Из находившихся на его борту девяноста человек шестьдесят были убиты, а все остальные ранены. Убитые так и лежали на палубе, руки и головы некоторых свисали с бортов. От прибывших в лагерь в начале мая Алекс узнал, что в район Либавы протянули воздушный мост для эвакуации окруженных частей, и что мост этот организовали не фюрер и не Геринг, а кто-то другой. Говорили, что самолеты взлетали с норвежских аэродромов, где их заправляли англичане. Людей вывозили в Данию или Шлезвиг-Гольштейн, запихивая, когда не было "Юнкерсов", по три-четыре человека (помимо пилота) в кабину и фюзеляж "Фокке-Вульфов".
Известие об окончании войны в Лингене встретили со смешанными чувствами. С одной стороны, все его ждали, с другой - это был далеко не Компьенский мир, а позорная безоговорочная капитуляция. Но и после 8 мая в лагерь продолжали прибывать небольшие партии тех, кто чуть ли не на самодельных плотах сумел бежать с Хельской косы и прилегающих побережий. К середине мая общее число интернированных в Лингене достигло пятисот человек. Их разбили на отряды примерно по сто человек, в каждом из которых назначили старшего и заместителя.
Это были непростые дни, когда радость спасения одних наталкивалась на горечь поражения и обиды других. Узнав из газет, как союзники раскроили Германию, немцы, чьи дома находились в ее западных или южных областях, чувствовали себя намного комфортнее тех, кто был родом из восточной зоны. В наиболее же незавидном положении оказались балтийские добровольцы, служившие в войсках СС или в вермахте. Путь на родину был им отныне навсегда заказан. Иногда можно было услышать обвинения тех, кто воевал до самого конца, удерживая свои позиции до 8 мая, и даже после, в адрес тех, кто оставил их за месяц до этого. Алекс наблюдал как-то небольшую потасовку между обвиненным в дезертирстве вахмистром Блоком и одним оберлейтенантом, который раненым был вывезен с аэродрома Либау-Зюйд 10 мая.
- Из-за таких, как вы, мы проиграли войну! - кричал офицер. - Вас, Блок, когда мы вернемся в Германию, следует отдать под суд.
Блок оправдывался тем, что у них не было никакой информации о реальном состоянии дел и что в начале апреля город был пуст, а потом, вероятно, в него вошли немецкие войска, выбитые с других участков фронта. Собралась толпа. В спор вмешался старший офицер, функции которого в тот момент исполнял артиллерийский полковник.
- Никого мы судить не будем ни здесь, ни там. Судей на нашу голову будет предостаточно и без того. Приказываю прекратить взаимные обвинения и не позориться перед шведами.
- Нет, вы видели, каков! - подошел распаленный Блок к Шеллену, когда толпа рассосалась. - Он будет меня судить, сволочь. Нашел старшего! А лейтенант? А обервахмистр? Кстати, вы знаете, что Кленце умер? Да, я справлялся - бедняге отрезали руку, но это уже не помогло. Уж я-то за пять лет войны гангрену от чирия отличать научился.
Со временем страсти в Лингене улеглись. В конце мая на Балтику пришло настоящее лето. Природа и сельская тишина, запахи моря и свежих трав, смешанные с ароматом соснового бора, способствовали человеческому умиротворению. Большинство интернированных записались в трудовые бригады и работали у местных фермеров, оправдывая свое пропитание. Шведы снабдили лагерь спортинвентарем, завезли музыкальные инструменты. Тем, чья одежда пришла в негодность, выдали летнее полевое обмундирование шведской пехоты, на которое немцы нашили свои петлицы и погоны. Все, у кого были награды, надевали их в выходные и праздничные дни. Выход за территорию лагеря, не связанный с работой и официальными мероприятиями, был практически свободным - требовалось только подать утвержденный старшим офицером список на КПП.
Шеллен продолжал оставаться лейтенантом Генрихом фон Плауеном, твердо решив сначала вернуться вместе с Очкариком в Германию, а потом думать, как ему быть дальше. Откровенно говоря, он просто не знал, как поступить, и это сильно его тяготило. Гроппнер несколько раз спрашивал, почему он такой невеселый, но Алекс неизменно улыбался, клал на плечо друга руку и говорил: "Все нормально, Вилли". Его сердце разрывалось между двумя странами. В Германии теперь не было нацистов, и ничто не мешало ему вернуться на родину и привезти туда отца. Еще в середине мая Алекс написал ему письмо. Он знал, что шведы их корреспонденцию не перлюстрируют, но опасался, не произойдет ли это в Англии. Поэтому он приобрел дорогой конверт, подписал его вымышленным шведским именем и передал не в лагерный почтовый накопитель, где на конверте проставили бы штемпель Лингена, а попросил отправлявшегося в увольнение знакомого шведского солдата забрать письмо с собой (а заодно и десять крон) и отправить его с главпочтамта любого города. Письмо из Швеции от шведа не должно было вызвать подозрений. Тем не менее он писал отцу эзоповым языком: мол, жив, здоров, живет хорошо и скоро думает приехать. Еще он писал, что видел брата, что тот его по-прежнему любит, но, что с ним и где он сейчас - не знает. Ответ он просил не присылать, так как постоянно переезжает с места на место и не знает, где окажется через неделю.
Планы Алекса вернуться в Германию все больше и больше завладевали его сознанием. Вот только с документами Генриха фон Плауена это было совершенно невозможно. Нумерованные Генрихи в княжеских семьях дома Реусс наперечет. Их и так-то осталось немного, и они конечно же ищут своих. Шеллен понимал, что разоблачение грозит ему каждую минуту, даже здесь в лагере, ведь данные обо всех интернированных поступили в Международный Комитет Красного Креста и уже начали публиковаться в его толстых бюллетенях по всей Европе. Возвращение же собственного имени вызовет десятки вопросов со стороны британских спецслужб. Ему уже доводилось сталкиваться с офицерами из МИ-5, и он прекрасно знал, какие это дотошные ребята.
В начале июня Вилли Гроппнер узнал, что Дрезден был сильно разрушен. Он как-то увидал несколько фотографий в одной из шведских газет и хотел уже перевернуть страницу, но что-то привлекло его внимание. Сначала он даже не понял, что именно. Развалины большого города. Но таких теперь много в Германии. О трагедии Гамбурга, например, он узнал еще два года назад, а уже здесь ему попадался журнал с руинами русского Сталинграда. Он присмотрелся к одному из снимков повнимательней и вдруг понял - это же башня городской ратуши! Их городской ратуши! Она одиноко возвышается над бескрайним ландшафтом из пепельно-черных зубцов, бывших когда-то городскими кварталами. Подписи к фотографиям подтвердили его страшную догадку - это Дрезден.
В тот день Шеллен долго не мог найти Очкарика, пока не увидел его лежащим в высокой траве в одном из дальних закутков лагеря. Он лежал ничком, уронив голову на согнутые в локтях руки, уткнувшись лицом в рукава своей куртки. Алекс сел рядом и поднял газету.
- Т-ты знал? - не поднимая головы, глухо спросил Гроппнер.
- Да.
- П-почему молчал?
- Не хотел тебя расстраивать.
- А я жду писем от мамы, от сестры…
- И правильно делаешь - они наверняка живы.
Очкарик поднял голову и посмотрел на друга красными заплаканными глазами. Потом он сел, выхватил из рук Алекса газету и принялся что-то разыскивать в тексте статьи.
- Что здесь н-написано? - спросил он, ткнув пальцем в строчку, в которой бросались в глаза цифры "200-300".
- Не знаю. Я, как и ты, не понимаю по-шведски, - ответил Алекс.
- Это двести тире триста тысяч погибших! - почти прокричал Гроппнер, снова роняя голову на мокрые уже от слез рукава куртки.