И сразу стало темным-темно. Владимир чуть прибавил яркость подсветки приборов и вперился глазами в горизонтальную планку авиагоризонта.
Этот момент перехода от зрячего полета к слепому, или, правильней сказать, к полету по приборам, всегда нужно преодолеть усилием воли, твердо веря, что приборы совершенно надежны и ни в коем случае не подведут. Но дело в том, что в первую минуту, когда глаза за окном самолета уже ничего не видят, в силу особенностей нашего вестибулярного аппарата летчику начинает казаться, что самолет только что летел как надо, а теперь начинает почему-то крениться. Больше, больше… Ну просто катастрофически валится на крыло! Еще немного - и опрокинется навзничь. И надо сказать, это впечатление переворота на спину - реально, особенно для новичка. А между тем приборы показывают, что самолет летит вовсе без крена, совершенно нормально. И в этот момент не поверить им, приборам, вздумать бороться рулями с кажущимся кренением - значит погибнуть!
Опытный летчик Владимир Пономаренко почти незаметно для себя преодолел психологический рубеж от зрячего полета к слепому.
Минута-другая терпения, доверия приборам, и организм свыкается, пилотирование становится нетрудным, почти таким же, как и при видимости земли. Натренированный летчик может лететь так часами, видя перед собой "живую" планочку искусственного горизонта и трепетание приборных стрелок. Пусть за стеклом впереди и непроглядная тьма.
И вдруг эту кромешную тьму впереди разорвала ослепительным нервным росчерком молния. Владимир крепче стиснул штурвал, стараясь, однако, не мешать машине самой бороться с внешними возмущениями. (Корабль Пе-8 отличался достаточной степенью самоустойчивости.)
На борту напряженно молчали. Каждый из одиннадцати, впрочем, вслушивался в непрерывный теперь треск наушников шлемофона. Вдруг голос штурмана по самолетному переговорному устройству - Михаил сам удивился, услышав свой голос:
- Командир, фронт грозы прямо на пути.
- Как нетрудно догадаться… Что предлагаешь?
- Обходить правее, ближе к Балтике.
- …Давай курс.
- Десять вправо.
- Есть… Радист, рацию выключил?
- Так точно, командир!
Михаил Легкоступ подсветил карту, наметил на ней взятый курс, и тут совсем близко ударила молния. Он вздрогнул, кинул поспешный взгляд по сторонам: увиденное потрясло его воображение - пропеллеры вращались в нимбах голубых сияний. Впереди свет вспыхнул; штурман взглянул через плечо на своего помощника: бомбардир застыл как изваяние. Между стволами спаренных пулеметов нервными ручейками струился синий свет… или огонь. И от света или от огня кабина озарилась таинственным мерцанием, которое с каждой секундой набирало интенсивность.
Зачарованный, Михаил не в состоянии был оторвать от пулеметов глаз. Самолет, как конденсатор огромной емкости, до предела зарядился статическим электричеством. И емкость, словно дождевая бочка в ливень, выплескивает избыток тысячевольтного заряда вокруг себя. Источает не всей массой, а лишь с остроконечных, выступающих частей: с законцовок крыльев, с лопастей винтов, со стволов пушек и пулеметов, с антенн… Всем одиннадцати на борту казалось, что самолет, будто бы подожженный со всех концов, горит жутким и чарующим спиртовым пламенем… Штурман Легкоступ вспомнил: "Огни святого Эльма!" Так говорят люди, застигнутые грозой в горах, когда с ногтей их пальцев стекает кинжалами голубоватый свет.
Близкий разряд молнии вывел всех из оцепенения. В кабине стало светло как днем. Резко усилилась болтанка. Огромный самолет швырнуло вверх-вниз с неистовостью двенадцатибалльного шторма. Крылья застонали, и эти их холодящие душу стоны слышались явственно сквозь гул моторов и шум винтов. Провалы в воздухе и впрямь стали напоминать гигантские "воздушные ямы"; люди, на несколько секунд повисая на ремнях, цеплялись за что попало руками, чтоб надежней удержаться. А крылья, потеряв под собой опору, не желали больше держать самолет. Тело ощущало себя в лифте с оборвавшимися тросами. Стрелка высотомера, сбегая на глазах влево, едва успевала сбрасывать по сотне метров высоты. Сердце у командира корабля мучительно сжалось: острее других он чувствовал приближение последующего мгновения. Знал, падение вдруг прекратится, крылья сразу обретут утраченную опору, испытают троекратную перегрузку… Но выдержат ли?
Владимир ждет этого мгновения с трепетом. Вот оно!
Кресло становится упругим, жестким, толкает летчика снизу вверх. Толкает так, что позвонки сжимаются от перегрузки. Многотонный корабль в считанные секунды возносится на сотни метров. Владимир успевает убрать газ, видя, как чрезмерно нарастает скорость. Вперившись в приборы - в авиагоризонт, гирополукомпас, указатель скорости, - Владимир осторожными движениями рулей помогает самолету сохранить горизонтальное положение в этом свирепом, предельно наэлектризованном, взбудораженном пространстве. При очередном резком нарастании перегрузки сердце летчика сжимается. Он призывает к себе на помощь всю волю и самообладание и, стискивая штурвал до боли в пальцах, замирает, стараясь по возможности не дышать. Потом ему будет странно об этом вспомнить, но в этот момент кажется: еще чуть-чуть, малейший трепет, неосторожное дыхание - и крылья отлетят, корабль рассыплется.
Что это? Страх? А почему бы нет? Все подвержены чувству страха. И пилот - такой же сын земли.
Вспомните свою грозу, когда она застала вас в поле, у реки. Вспомните, было ведь страшно. А под ногами твердая почва. А тут - хрупкий воздушный корабль весь во власти грозы на высоте. И она в своем неистовстве швыряет его, корежит, избивает градом, леденит, стремится опрокинуть навзничь, пронзает молниями, в любой момент грозит разрушить, уничтожить. Страшило даже не то, что гроза не позволит спастись на парашюте, ибо станет носить в тучах, пока не обледенеешь, а что погибнешь безвестно, без малейшей пользы для дела, во вред ему. Еще подумают, что смалодушничали, снизились и бессмысленно погибли.
Именно это приводило Владимира в смятение. Сам того не замечая, он начинал шептать слова, похожие на заклинания: "Дружочек, не подкачай!.. Ну, еще немного!.."
И корабль, на удивление, то возносясь вверх до семи с половиной тысяч метров, то падая вниз до шести тысяч восьмисот, "топал" на северо-запад, упрямо продвигаясь к цели.
Вдруг новая напасть. Из микроскопических щелей - их в фонаре кабины оказалось достаточно - стала проникать мельчайшая снежная пыль. Ею покрылись стекла кабин, за ними запорошило все вокруг. Пыль, как мука, как пудра. Летуча, вездесуща и настырна. Белая пыль на приборах, на кислородной маске, на ресницах. Пыль, проникающая под веки. Никаких сил нет управлять машиной, и еще поминутно смахивай перчаткой пыль с приборных стекол!
Смахнув очередной раз снег с авиагоризонта, Владимир увидел, что визирная планка, указывающая положение самолета в пространстве, вдруг резко завалилась на бок. "Зашкалился!" - похолодел он, метнув взгляд на соседний прибор "пионер" - указатель скольжений и поворотов: его шарик и стрелка, нервно шевелясь, оставались в центре. Это означало, что не корабль опрокинулся, а лишь отказал "проклятый" авиагоризонт.
Худшего подвоха и придумать было невозможно. Как ни холодно было в кабине, Владимир ощутил на лбу жаркий пот. Теперь была одна надежда на "пионер" - прибор, трудный для пилотирования вслепую, - и указатель скорости. Он стал колотить перчаткой по авиагоризонту, но планка его, зашкалившись, так и осталась неподвижной. Пилот понял: снежная пыль забила трубку Вентури.
Не слишком доверяя авиагоризонту, Владимир всегда тренировался в любом слепом полете вести свой самолет, пользуясь лишь показаниями "пионера" и указателя скорости. "Пионер" позволял ему выдерживать прямую беа кренов и скольжений, а указатель скорости - держать самолет в продольном отношении горизонтально. Такое пилотирование для него, опытного летчика-ночника почтовых перевозок, было бы и не так уж сложно, если бы не гроза и не эта сводящая с ума снежная пыль.
Однако воля победила. Непрерывными движениями правой руки на штурвале, движениями ног на педалях он умудрялся выдерживать режим полета по двум приборам, с которых еще нужно было непрерывно смахивать снег. Эти минуты оказались наитруднейшими во всем его полете на Берлин.
А моторы АМ-35А - советские авиамоторы конструкции Александра Александровича Никулина - на редкость молодчаги. Гудят себе, будто в полном небрежении ко всему небесному кошмару. Временами, при сильнейших бросках, слегка меняют тон; а так тянут отменно. Хоть они радуют душу. Владимир привык к их мерному гулу, не видит их, почти не слышит. А услыхал бы тотчас, чуть стал бы один из них дурить.
…И так же внезапно все стихло, будто и не было грозы. Чуть еще покренило с боку на бок и затихло. А слева, между крылом и носом, откуда ни возьмись повисла вдруг луна.
- Командир! Луна!
- Гляди, ребята, луна!
- Да, луна, и я бы сказал, даже круглая, - тихо согласился Владимир. - Слушай, Макаренко, возьми управление, я малость передохну.
Пономаренко замер и сидел так некоторое время, по шевелясь. Потом, как бы намереваясь сбросить с себя первый слой усталости, приподнялся, разогнул ноги, стряхнул с себя снег. По голосам почувствовал, как мигом изменилось настроение на корабле: шутка сказать, миновали такой фронт грозы!
- Штурман, как слышите? - спросил Владимир.
- Отлично, командир, - спокойно, как всегда, ответил Миша, будто минутой раньше ничего не было. - Сейчас по Полярной определю местонахождение и доложу.
- И у своих запросите пеленг. Это я вам, радист. - Запросить пеленг, вас понял, командир.
- Отлично. Как у вас с горючим, капитан Дубовой?
- Остаток семь триста, командир.
- М-да, - неопределенно отреагировал Владимир.
Хорошо стало лететь. Хотелось отбросить мысль о новой грозе, но яркость вспышек все нарастала. Постепенно эти вспышки стали выявлять громады облаков во тьме горизонта. Еще несколько минут спокойного полета, и луна, звезды исчезли. Самолет стал нервно вздрагивать, как бы предупреждая, что дальше идти опасно. Отворачивая, Владимир еще больше накренил машину, чтобы лететь по краю грозового фронта, чтобы не угодить сразу в клубящиеся, зловещие тучи. Совсем близко вспыхнула молния и осветила молоко тумана вокруг. Вот он, где-то рядом с ними, новый хаос грозового столпотворения. Как обойти его, не оказаться в его нещадной пучине?
Четыре с половиной часа борьбы со стихией в полете. Им удалось счастливо миновать вторую и третью грозы. Крылья теперь застыли недвижно, "переводя дух" от тяжких дел. Схватка с циклоном, блуждание возле грозовых туч отняли еще час летного времени. Владимир понимал, что на обратный путь к своему аэродрому горючего и кислорода может не хватить. Земля была полностью затемнена и сливалась с тьмой ночи на горизонте, но тусклый свет луны теперь купался в безбрежных водах. Легкоступ доложил, что они над Балтикой, почти точно на маршруте, что через час пятнадцать минут будут над Штеттином, откуда рукой подать до рейхсканцелярии.
- Эй, друзья, - окликнул всех Владимир, - смотреть теперь в оба: небо ясное и мы в самом центре вражеской территории. За воздухом, за воздухом следить!
Тускло светит извечная спутница влюбленных. Они над Центральной Германией. Здесь будто и не ведают войны. Города, поселки, реки и земля - все спит. Мириады огней на небе, и ни единого на земле! Все мирно спит вокруг. Никак не верится, что внизу их уже ищут жерла пушек. Но ровно гудят четыре неутомимых мотора, и все на борту понимают, что там, внизу, их слышат, притаились.
Высота 7400. Вдруг голос штурмана:
- Командир, мы на боевом курсе! Берлин в тридцати километрах впереди.
- Проверь еще раз, он ли это?
Несколько секунд Легкоступ молчит, потом клокочет его голос:
- Сомнений нет, впереди он, Берлин!
- И все же немцы что-то подозрительно молчат.
- Это уловка, командир. Они не хотят себя обнаруживать одиночному самолету.
- Пожалуй, Миша, ты прав.
- Пять градусов влево, командир. Сейчас они заговорят!
Владимир молча давит унтой на левую педаль, и самолет слегка отводит в сторону нос.
- Хорошо. Так держать. Открываю бомболюки. Пошла решительная минута. Глухо скрипнули створки бомболюков, в кабине почувствовалось, как завихрившийся внизу воздушный поток стал монотонно ухать, словно пульсируя.
- Володечка, чуток правее. С волос… Тю, тю, ось!.. Эта минута - вся во власти штурмана. Владимир не дышит. Михаил ждет, уткнувшись глазом в прицел, замер, не шелохнется.
- Еще чуть вправо, командир. И… и… Отлично, так держать. Замереть!
Теперь Владимир отчетливо слышит биение собственного пульса. Бегут секунды, стучат, как пульс, в висках. И вдруг:
- Сброс, командир! Серией! Пошли…
И без его слов на борту поняли, что пошли. Самолет шесть раз подряд вздрогнул, все заметней облегчаясь, все больше "вспухая".
- Все шесть пошли, командир.
- Следите за разрывами, доложить результат.
- Еще бы… Слежу!
- Смотреть за воздухом, сейчас начнется.
И только лишь вспыхнул на земле первый разрыв, словно кто-то нажал кнопку! В мгновение небо рассек наискось луч голубого прожектора, за ним белой щетиной потянулись вверх сотни лучей, застригли тьму вокруг, нервно пересекаясь.
- А, зашевелились, гады! - прошипел Легкоступ, все еще не отрываясь от прицела. - Командир, Владимир Васильевич, хлопчики, бачу разрывы наших бомб! По цели! По самому логову! Ура, братва! Можно разворачивать обратно. Курс девяносто.
- Радист, доложите командованию: "Задание выполнено. Все шесть - на Берлин, по цели".
- Передаю, командир.
Сильно приглушив двигатели, Владимир почти успел развернуться на обратный курс, когда лучи прожекторов захватили в свой пучок корабль. И сразу зафонтанировали вокруг разноцветные трассы зенитного огня. И тут же вспышки, копны черных разрывов! Один совсем близко, так близко, что в кабине запахло порохом. Крыло, огромный фюзеляж прикрывали снизу кабину летчиков, и все-таки предметы в кабине словно купались в солнце.
Владимир делает вид, будто идет по прямой. На самом деле то и дело боковым скольжением уводит корабль то вправо, то влево, вместе с этим меняя все время скорость. Конечно, эта хитрость немного уменьшает вероятность попадания снарядов, но Владимир свято верит в нее, ибо она ему пока неизменно удавалась.
Невыносимо долго тянутся первые пять минут отхода от цели. Глаза некуда девать от солнц-прожекторов. Запах артиллерийского пороха лезет под кислородную маску. Гул моторов раз за разом прерывается сухим треском близких разрывов снарядов. Иногда кажется, что горстью щебня рассыпаются осколки по консоли. На борту все напряженно притихли, поэтому Владимир вздрогнул, услышав голос кормового пушкаря:
- Командир, позади нас обстрел прекратился!
- Так… Что я говорил! Теперь приготовьтесь к атаке ночного истребителя!
Пушкари и стрелки подтвердили свою готовность открыть огонь, лишь только истребитель себя обнаружит. Но Владимир прекрасно понимал, что к озаренному прожекторами самолету истребитель может подойти незамеченным. А когда станут видны от него трассы, будет уже поздно. Поэтому, не долго думая, он решил развернуться прямо на интенсивный зенитный огонь, предпочитая вести открытую игру с зенитчиками, нежели играть втемную с истребителем.
И эта его хитрость оказалась удачной. Лишь только он повел самолет разворотом в сторону рвущихся снарядов, как тут же снарядные разрывы появились и за хвостом корабля. Конечно, съежилось сердце в опасении, как бы не угодили, и все же Владимир со злорадством подумал о немецких истребителях: "В эту "баньку" не полезут, стервецы!"
Так, продолжая лавировать среди месива из дыма и огня, корабль отходил на восток. Мало-помалу последние лучи прожекторов и вовсе наклонились к земле, затем погасли.
Летчики-ночники первыми встречают солнце. Идя обратно к себе на восток, когда внизу еще совсем темно, они уже замечают тончайшую полоску розового света на горизонте. Но радуются они первым признакам солнца на высоте лишь тогда, когда линия фронта останется у них за хвостом.
А на земле, куда они летят, на их аэродроме как-то неприкаянно, пустынно. Ремонтируют одинокий самолет, а на другом конце поля еще один, задравши хвост у тира, плюется короткими очередями пристреливаемых пушек и пулеметов. Но никого это не занимает, никто этого не слышит и не видит: на аэродроме нет жизни, ибо его крылатые люди, летчики АДД, улетели. А те, кто остался, напряженно ждут; не знают ни отдыха, ни сна, ни аппетита, пока основных обитателей на аэродроме нет.
И вот чуть свет, опережая восход солнца, слышится отдаленное гудение первой возвращающейся машины.
Все бегут к стоянкам. Вместе с ними откуда ни возьмись, пыхтя черным дымом, выползают тяжелые топливовозы. Еще через несколько минут самые беспокойные, нетерпеливые механики выходят далеко в поле против своих стоянок, ломая и грызя стебельки травы.
Наконец один за одним, с интервалом в несколько минут идут на посадку ночники. Те, кто уже приземлился, Рулят, вздымают пыль на краю полосы, а глаза ожидающих беспокойно всматриваются-в номера на килях: "Мой? Не мой! А-а, наконец-то! Ночной бродяга! Мой, мой, мой!.."
Вокруг уже слышатся радостные крики и грохот, шум рулящих машин, писк огромных колес. Раскрасневшиеся люди, поспешая, растопырив руки, зазывают к своим стоянкам самолеты. А они полны достоинства, плавно покачивая рябыми крыльями, ползут вдоль кромки леса, взметая за собой веселое кружение пылевых вихрей.
Было совсем светло, когда корабль Пономаренко пересек линию фронта. Под крыльями проплывали огромные, будто архипелаги, и мелкие, как островки, слоисто-кучевые облака - остатки ночных гроз. Лишь изредка просматривалась земля. Кислород на борту кончился, пришлось снизить высоту полета. Линию фронта пересекли в плавном снижении, летя на приглушенных моторах. Хоть было и светло, но многослойная облачность избавила их от встречи не только с вражескими истребителями, но и со своими.
И как обрадовались, увидев прифронтовой аэродром! По показаниям бензиномеров, в баках горючего не оставалось, и моторы могли остановиться в любой момент. Поэтому на посадку подошли с прямой и перевели дух, только когда колеса плавно коснулись великолепной пойменной травы.
Спускаясь по гибким алюминиевым лесенкам, не чуяли под собой ног, не слышали ни своих голосов, и ничего вокруг. 11 часов 40 минут грохота моторов! 1 час 30 минут - в буйстве молний и 15 минут - в аду артиллерийского огня!
Хотелось сразу рухнуть на траву и провалиться в сон. Но подбежавший к самолету дежурный офицер предложил им улетать как можно быстрей, сказав, что в любой момент могут нагрянуть вражеские бомбардировщики. Поэтому пришлось, приняв в баки немного бензина, тут же стартовать и продолжать путь к себе на базу.
В этом небольшом уже полете над своей территорией все на борту, кроме Пономаренко, Легкоступа, Дубового, крепко спали. Пилотируя корабль, Владимир то и дело раздирал пальцами веки.