…Когда самолет прокатился по бетонке далеко вперед, летчикам стали сигналить, приглашая вернуться к началу полосы и проимитировать приземление сызнова. Оказывается, наехали из Москвы "киношники" и изъявили желание заснять для истории их возвращение из глубокого рейда в тыл врага через грозовой перевал. На это Владимир, изнемогая от усталости, лишь отмахнулся досадливо и порулил дальше, к себе на стоянку. В другой раз, он, может, и рад был бы увековечить себя в самолете, как в триумфальной колеснице, только не сейчас… Но "киношники" в другой раз уже не появились.
Может возникнуть недоуменный вопрос: как синоптики, давая летчикам сводку погоды, не предусмотрели их встречу с грозой? Синоптики и в наше время далеко не боги. А в самый трудный год войны они не имели веских оснований утверждать, что в ночь намеченного вылета в дальний рейд гроза непременно будет: из Центральной Европы к нам тогда не поступала информация о фактической погоде. И приходилось синоптикам строить такие прогнозы, которые нередко воспринимались летчиками с усмешкой: либо будет, либо нот, либо дождик, либо снег!
Ну хорошо, а если все же синоптики предупреждали о возможной встрече с грозой, как поступало командование?
За ответом на этот вопрос позволю обратиться к командующему АДД военного времени Александру Евгеньевичу Голованову.
"Вряд ли для летчика есть в воздухе что-либо страшнее, чем попасть в грозу, разве что пожар, но при пожаре можно в конце концов покинуть самолет и спуститься на парашюте. Стремительные же восходящие и нисходящие потоки воздуха в грозе подчас столь велики, что разваливают самолет, и летчик в этих условиях совершенно беспомощен… Я лично не знаю человека, который, по тем или иным причинам зайдя в грозу, сделал бы это вторично…" И далее там же:
"Как всегда, ночью позвонил Сталин, спросил, как идут дела. Я доложил, что экипажи в районе Кенигсберга встретили грозу, бомбят запасные цели и возвращаются на свои аэродромы.
- Как же метеорологи не предусмотрели этих грозовых явлений?
- Метеорологи, товарищ Сталин, предсказывали грозы.
- Так кто же тогда послал самолеты? За это нужно привлечь к ответственности.
- Приказ на вылет самолетам дал я и допустил ошибку. Больше в этом никто не виноват.
Последовала длительная пауза.
- И часто вы даете приказания на вылет самолетов, когда синоптики считают погоду нелетной? - спросил Сталин.
- Думаю, товарищ Сталин, что не ошибусь, если скажу - восемь раз из десяти.
- Вот как? А сколько экипажей вы сейчас недосчитываетесь?
- Пока десяти.
- У вас есть уверенность, что они придут на свои аэродромы?
- Нет, такой уверенности нет.
- Это серьезный вопрос, и нам надо в этом разобраться.
В трубке раздались частые гудки. Невеселый разговор был закончен.
Днем мы получили сообщение, что пять из десяти невернувшихся экипажей совершили посадку на других аэродромах. На душе стало легче. Некоторое время спустя появились еще три экипажа: их самолеты во время грозы развалились… Тем временем я подробно доложил Сталину, почему приходится принимать решение на вылет вопреки прогнозам синоптиков. Если бы такие решения не принимались, число наших боевых ударов по глубоким тылам резко сократилось бы…"
И далее.
"Описанный мною случай массового вхождения в грозу был первым и последним в истории АДД, но два экипажа мы тогда потеряли".
Что можно по этому поводу сказать в заключение? Очевидно, на войне и гроза как на войне.
Следующий налет на Берлин дивизия АДД предприняла тут же, вскоре, в ночь с 29-го на 30 августа. В этом новом налете на фашистскую столицу участвовали многие прославленные экипажи АДД, в том числе экипаж Энделя Пусэпа.
Погода на сей раз благоприятствовала полету. Полет был бы простейшим, если не считать тридцати двух минут ада в районе цели, когда все корабли подверглись страшному обстрелу зенитной артиллерии и атакам ночных истребителей. Каждый из наших самолетов был в эпицентре огненных смерчей, и не верилось, что они все еще летят, не рассыпаются в прах.
Но пусть и ожесточилась вражеская оборона, налет на Берлин в ночь с 29-го на 30 августа сорок второго года надо признать для многих экипажей, многих летчиков удачным. Да, удачным для многих, но не для всех. Всем кораблям удалось сбросить бомбы на столицу рейха, но не всем суждено было вернуться.
Когда Владимир Пономаренко после одиннадцатичасового полета зарулил на свою стоянку под корабельные сосны, он тут же заметил: соседняя стоянка пуста. Хотя можно было надеяться, что корабль с хвостовым номером "5" минутами позже приземлится, у Владимира сразу заледенело сердце. Он гнал от себя тягостные опасения.
Так прошел час, и тогда все, кто еще оставался у самолета вместе с Владимиром, понуро замолкли, всем стало ясно, что "пятерка" не прилетит. Но друзья еще надеялись, что там просто-напросто не хватило бензина добраться до своего аэродрома, что "пятерка" все же линию фронта перетянула и прилетит завтра.
Надеялся и Владимир. На другой день он не раз бегал в штаб узнать, нет ли каких вестей, и, когда через сутки опять услышал мрачное "нет", понял, что корабль его закадычного друга Бориса Кубышко сбит.
Владимир пошел вперед и оказался в поле. Побродив немного, приблизился к пустой стоянке. Там лежали баллоны сжатого воздуха, ящики из-под патронов, стремянки - свидетели недавней жизни корабля. С сосен, как траурный флаг, свисала маскировочная сеть. Никого из наземного состава экипажа невернувшегося корабля Владимир здесь не увидел. Присев на ящик, он ссутулился и замер…
С Борисом Кубышко Владимир подружился в начале тридцатых годов на станции Минеральные Воды. Оба тогда учились в железнодорожном училище. По путевке комсомола отправились в летную школу, решив посвятить себя авиации. Оба стали гражданскими летчиками. Пономаренко летал на почтовых линиях, Кубышко, приобретя опыт линейных полетов, смог поступить пилотом на международную линию Москва - Берлин. Линия эта была основана еще в 1922 году русско-германским обществом "Дерулюфт" и для своего времени была неплохо радиофицирована и оснащена маяками, так что на ней выполнялись рейсы почти во всякую погоду и нашими и немецкими летчиками.
Ежедневно, в ясную и ненастную погоду, пролетали их самолеты по трассе в один и тот же час с точностью, достаточной, чтобы в деревнях на этом маршруте люди могли по гулу моторов проверить ходики.
Но грянула война, Борис Кубышко пришел в дальнюю авиацию, и пришлось ему снова приобщаться к полетам по знакомому маршруту Москва - Кенигсберг - Берлин. В руках теперь он держал штурвал тяжелого бомбардировщика ТБ-7 (Пе-8).
И вот в ночь на 30 августа 1942 года Борис отправился в полет по этой трассе, в свой последний полет.
Погруженный в думы, Владимир не услышал легких шагов. Когда же поднял глаза, увидел трех девушек, по щекам их катились слезы. Одна спросила:
- Скажите правду, товарищ командир. Он помедлил. Потом сказал вставая:
- Надежд никаких. Повернулся и пошел прочь.
Первые сведения о пропавшем корабле с "пятеркой" на хвосте поступили из английских источников. В одном журнале появилась фотография нашего бомбардировщика, подбитого при возвращении из рейда на Берлин. На вертикальном оперении его отчетливо виднелась цифра "5"; англичане, очевидно, перепечатали фото из швейцарского журнала.
После войны удалось узнать о трагедии, постигшей наших героев.
Подбитый над Берлином, корабль Кубышко долго тянул к себе на восток. Баки корабля оказались пробитыми, и бензин постепенно вытек. Один за другим двигатели остановились, и Борису пришлось сажать самолет среди ночи куда придется.
Приземлились они так, что экипаж не пострадал. Но вот стало рассветать, и они заметили приближающихся немцев. Один из близких друзей Кубышко - майор Колечко вызвался прикрыть пушечным огнем с борта корабля отход наших людей к лесу. Немцев было много, и ничего другого не оставалось.
Десять человек вместе с их командиром Борисом Кубышко, захватив с собой гранаты, сумели скрыться в лесу, пока их товарищ, пожертвовав собой, обеспечил им отход. Долго бродили по лесам, зарывались в болотах, когда слышали лай собак, но, пробродив без пищи две недели, свалились в изнеможении и были схвачены преследователями.
Настали для них жуткие дни концлагерей. Но Кубышко и здесь не оставлял мысли о побеге. При попытке к бегству его сразила автоматная очередь.
Случилось это при налете группы тяжелых самолетов АДД на Орел в ночь на 20 июля 1943 года, иначе говоря, в самый разгар Орловско-Курского сражения: два наших корабля загорелись, и один из них был кораблем Владимира Пономаренко.
…Мы сидим с Володей в маленькой белой кухне. Он обхватил лоб обеими руками, стиснул ладонями виски, локти его оперлись о стол, между ними - чашка уже остывшего чая. Оба молчим. Я - жду, он - собирается с мыслями. Только слышится грустное цоканье дождевых капель в стекло. За шторами темень глубокой осени 1974 года…
Они имели задание разбомбить железнодорожный узел в Орле и шли во главе колонны из двенадцати самолетов.
К цели приближались так, чтобы выйти на нее прямо на боевом курсе. Было уже темно, и только позади-справа осталась тонкая полоска отблеска давно зашедшего солнца. Где-то глубоко-глубоко под ними отчетливо просматривалось огненное клокотанье великой людской битвы: вспышки артиллерийских залпов, огни пожаров.
А здесь, на высоте шести километров, было удивительно тихо, спокойно, недвижен воздух, крылья в нем застыли, как в твердой массе.
Но спокойствие в воздухе оказалось коварным. Они уже видели перед собой цель - железнодорожный узел, и тут штурман Миша Легкоступ нарушил напряженную тишину:
- Командир, вон там, чуть правее, за водокачкой, мой дом, там осталась моя мать…
- Она и сейчас там? - спросил Пономаренко.
- Да. Не успела уехать.
- Худо, брат! - пробормотал Владимир, не зная как быть.
Помолчали. Прошло еще минуты три. В это время Михаил лаконично корректировал курс:
- Пять вправо, командир. Владимир молча давил унтой на педаль.
- Угу, так хорошо. Еще. Попрошу два градусика вправо.
Пономаренко не выдержал:
- Черт возьми, все же бери левее водокачки!
- Чуточек вправо. Во-во… Так идти. Открываю бомболюки. Так. Так. Самую малость вправо… Ось! Замереть!
- Сброс!
- Пошли, тупорылые! - крикнул левый подшассийный стрелок.
Пономаренко уже ввел корабль в плавный разворот, и тут воздух совсем рядом встряхнуло разрывом зенитного снаряда. Все на корабле отчетливо услышали сухой треск разрыва, будто молния раскроила вековой дуб. Грохот двигателей после этого разрыва показался урчаньем кошки. Корабль подкинуло, качнуло на крыло. Еще серия разрывов, тоже очень близких. Владимир, затаив дыхание, круче наклонил самолет в развороте: "Уйти бы, уйти!.." Но эта мысль прервалась сильнейшим ударом слева. Тут уж без сомнения. Четкий щелчок. "Где-то тут… По крылу… Совсем близко".
И он услышал то, что так не хотел услышать и что ежесекундно, всегда ждал на фронте.
- Горит третий! - закричал центральный стрелок-пушкарь Секунов.
А тревожный голос борттехника Моштакова продублировал:
- Пожар на третьем моторе. Включаю огнетушение, командир.
Продолжая разворачиваться на обратный курс, Владимир стал скользить, пытаясь сбить пламя. Но огонь охватил всю правую часть центроплана. Осколки снаряда пробили баки, и бензин, выхлестываясь, образовал за крылом гигантский огненный шлейф. Ни потушить, ни сбить это пламя не представлялось возможным.
- Приготовиться всем к прыжку! - крикнул Владимир, ощущая уже дым в кабине.
Разворот удалось выполнить, и теперь корабль тянул к линии фронта.
Огонь гудел рядом в крыле. А сверху правое крыло все охвачено пламенем. Медлить было нечего, и Владимир скомандовал всем прыгать. По устремившемуся назад дыму понял, что за спиной его открылся фонарь и второй летчик покинул самолет. Вообще дополнительный приток воздуха сразу же ускорил ход событий: интенсивней потянулся дым и дышать стало трудно, а пламя, поигрывая ослепительными бликами, уже где-то позади прорвалось в фюзеляж. Владимир крикнул:
- Всем прыгать! Кто еще остался на борту? В наушниках шлемофона никто не отозвался.
Он сбалансировал триммерами рули, чтоб можно было в любой момент бросить штурвал. Тут, глянув вниз, увидел в огненном озарении свои унты - ворсинки меха, как раскаленные проволочки, так и сияют. Он снова закричал, теперь уже истошно:
- Прыгать всем, прыгать! Покинуть всем немедленно корабль!
И опять никто не отозвался.
Понимая, что ждать больше нечего, что самолет вот-вот взорвется, Владимир рванул над собой красную ручку фонаря, крышка над его головой распахнулась. А пламя как будто ждало этого - зафырчало, загудело в щелях с правого борта, как форсунки в топке.
И с этого момента, на удивление, Владимиру стало казаться, что все вокруг он будто видит в замедленном изображении на экране: и дым, и огненные ручейки потекли, как бы притормозившись, лениво, вяло. Да и действия собственных рук показались на редкость медлительными. Медленно расстегнули эти руки пряжку привязных ремней, лениво откинули их с плеч. Он хотел поторопить руки, а они действовали как бы сами по себе и вовсе не желали торопиться… Все тем же будто бы сонным движением рука в перчатке прикрыла лицо от пахнувшего жара.
- Ну, кто еще не прыгнул?! - спросил он, не узнавая своего голоса.
Ответа не последовало.
"Прыгнули, должно быть. Или отсоединились ларингофоны? Что делать?"
А корабль доживал последние мгновения в огне. И тут раздался ужасающий треск с правой стороны: оторвался третий двигатель. Самолет стал крениться.
"Пора!"
Руки искали опору, чтобы приподняться. Он еще успел услышать, как по самолету прокатился тяжелый грохот, и сиденье резко просело. Владимир спружинил ногами и очутился в темноте, вылетев из кабины. Что-то мелькнуло рядом. Он почувствовал, как быстро вращается в своем падении.
Раскинув ноги и руки в стороны, он мало-помалу прекратил самовращение. Продолжая теперь падать на спине, видел над собой звезды. Спустя еще несколько секунд он повернулся головой вниз и теперь увидел под собой землю. Все те же вспышки орудийных выстрелов, яркий свет повисших осветительных ракет. "Не торопись… Не торопись!.." - твердил он себе, ощущая в руке кольцо парашюта. Круг луны тускло оловянил землю. Край неба озарили три падающие кометы. Догадался: "Мой корабль". Больше не стал тянуть время и дернул кольцо…
Крепко рвануло кверху. Даже на мгновение отшибло память: где верх, где низ? До земли всего метров триста. Что это под ним, озеро? В лунном свете странно белесое. Ближе, ближе. В последний момент отстегнул лямки, готовясь приводниться. Плюхнулся в какую-то высокую траву. По запаху понял - гречишное поле. Вскочил на ноги, быстро собрал в узел парашют, сунул его в гущу гречихи. Тут же припал к земле.
От большой затяжки, от быстрого перепада давления оглох совершенно. Пролежал неподвижно какое-то время. Не осознал сколько: одну-две минуты или пятнадцать? Потом приподнял голову: "Где я? Надо как-то определиться…"
Решил действовать методично. Извлек из карманов две "лимонки". Снял с себя меховой комбинезон, упрятал его в гречиху. Отошел, взглянул сбоку: будто не видно. Слух чуть прорезался и стал улавливать отдаленное буханье орудий. Еще спустя некоторое время услышал нарастающий гул мотора. Мелькнула мысль: "Не танк ли?" Но это был самолет, и пролетел он очень низко, почти над ним. Как ни глухи были уши, а узнал по звуку, обрадовался: "Вот те на! У-2, наш! Бомбить поди полетел. "Ночник" ведь тоже. Ай молодчага!"
На таком маленьком биплане Владимир когда-то учился летать. Ему даже вспомнился первый самостоятельный вылет на У-2. Но гул стосильного мотора М-11 вскоре умолк, и до ушей по-прежнему доносилась лишь отдаленная пальба. Ближе всего било 45-миллиметровое орудие. Оно и вернуло Владимира к действительности: "Вот и пойми, где ты: у своих или чужих?"
Решил осторожно двигаться на север. Глаза вскоре различили грунтовую дорогу. Гречиху сменила пшеница, и, держась в ее тени, Владимир продвигался краем проселка. Спустя некоторое время заметил на пути одинокую фигуру. Притаившись, стал наблюдать.
Это был солдат да еще и с автоматом. Но как ни велико было напряжение момента, Владимир не мог не удивиться, затаенно разглядывая этого воина. Солдат со всей очевидностью воспользовался минутной паузой войны и размечтался, глядя на звезды. По одежде вроде не немец. А кто его знает, свой ли, чужой? Он слышал, что под Орлом орудовали немецкие каратели, переодетые в советскую форму.
Все же Владимир понял, что солдат стоит в охранении. Слух окончательно вернулся к летчику, и он услышал отчаянную брань, крики: "Навались, братва! Еще, еще раз! Сама идет!" Владимир сообразил, что дорога сворачивает в овраг, и там, в глубине его, расчет вытаскивает застрявшее орудие. "Фольклор" несколько обнадежил Владимира, но не позволил утратить осторожность: могло быть всякое.
Что делать? Как убедиться, что это наши, и не выдать прежде времени себя. Пономаренко решил подкрасться к мечтателю и взять его в плен. Благо парень был упоен своей мечтой и позабыл, кто он и где. Только когда Владимир приставил к его затылку пистолет, он, медленно отрешаясь от грез, приподнял руки.
- Тихо… Ни звука!.. - Рука с пистолетом ощутила, как парень "завибрировал". - Я советский летчик, а ты кто?
Тот сперва не мог вымолвить ни слова.
- Ну же! Только тихо. Убью! - прямо в ухо шепнул Владимир.
- Я… я артиллерист… У нас на батарее уже есть один летчик. Только что спустился на парашюте. Да свои мы, товарищ, свои, советские!
- А что там за крики? - Пушку тянут в гору.
- Ну веди к ним, коль не врешь! Подойдем поближе, окликнешь того летчика, пусть назовется. Больше ни звука. Слышишь?
Солдат окончательно пришел в себя.
- Все ясно.
Они спустились в овраг, и, когда стало видно людей у пушки, солдат окликнул:
- Летчик, что спустился на парашюте, отзовись, как фамилия?
- Кораблинов… А что там?
- Да тут еще ваш товарищ нашелся.
- Жив, не ранен? Кто такой? - голос Кораблинова прозвучал беспокойно.
- Живехонек! И даже очень. - А сам тихо Владимиру: - Товарищ командир, не говорите старшему лейтенанту, что арестовали меня. Крышка мне будет!
Пономаренко спрятал пистолет:
- Ну что ты… Спасибо, и не серчай. - И громко вперед: - Кораблинов, друже, это я, Пономаренко! Вы как?
Стрелок-бомбардир Кораблинов, с ним несколько солдат устремились навстречу.
- Я совершенно здоров, товарищ командир, а вы?
- В порядке. Ну, привалило счастье, что у своих…
Они обнялись. И тут командир батареи, старший лейтенант, подошел, поздоровался с Пономаренко, радушно сказал:
- Вам, товарищи, крепко повезло: всего час назад здесь были немцы. Как раз в этом овраге. Только что откатились.
Владимир спросил бомбардира, как прыгали остальные.
Бомбардир ответил, что прыгал за штурманом Легкоступом, а бортмеханик Маштаков стоял у люка, пропуская их вперед.
- Должно быть, за мной он и прыгнул, - убежденно добавил бомбардир, желая успокоить Владимира.
Командир батареи предложил летчикам поесть, но было не до еды.
Пономаренко сказал: