- Москва! - отвечает приглушенно невидимый.
Тут другие разведчики берут связанного немецкого солдата и несут в штаб. За ним устало передвигает ноги Остапчук. Он снял с головы ушанку. Пар идет от него, как от загнанной лошади.
Так называемые социально-демографические данные пленного выяснены. Номер части также. Пленный не лжет: передо мной его солдатская книжка. Наконец, задаю вопрос о численном составе его гренадерского полка, поддерживающей артиллерии, местах расположения огневых точек. Пленный молчит. Вопрос задается вторично. Пленный молчит.
- Разрешите, товарищ майор,- говорит угрюмо Остапчук,- я фрица приведу в чувство.
Но командир полка строго смотрит на разведчика.
- Идите отдыхать,- приказывает он, и разведчики удаляются.
- Будете ли вы отвечать? - спокойно произносит майор и поднимается с ящика из-под снарядов. Он подходит к пленному и в упор смотрит на него.
- Я прошу разрешения задать один вопрос,- говорят пленный.
Его первый страх уже прошел. Он чувствует себя не так напряженно, как несколько минут назад.
- Здесь задает вопросы только старший русский офицер,- отвечаю я,- извольте выполнять его приказание.
- Пусть задаст,- отрывисто бросает Алексеев.
- Вам разрешено задать вопрос,- перевожу я.
- Когда меня сюда тащил, как овцу, ваш господин солдат,- говорит пленный,- у него часовой спросил пропуск. Я понял это, потому, что и сам солдат, хотя стал им недавно, Я.- токарь. Вот мои руки.
Он показывает грязные, давно не мытые ладони, с большими и твердыми желтыми мозолями.
- Перед тем, как попасть под Москву, я воевал на Украине и узнал несколько ваших слов. Правильно ли я понял пароль, унд фельдруф, пропуск и отзыв? Москва и мир? Мир - это фриден?
Я утвердительно киваю головой.
- Так вот мой вопрос, господин офицер: как же в такое лихое время пропуск может гласить о мире?
Он выжидательно глядит на меня, потом переводит глаза на майора.
- Вы, оказывается, с головой,- неожиданно потеплевшим голосом говорит командир полка.- Знайте же: среди нас нет никого, кто не стоял бы сейчас за войну до полной нашей победы, но мы - мирные люди. Мы защищаем нашу землю, наши семьи, наше народное богатство. Не мы нападали на вас. Эго Гитлер вероломно двинул на нашу страну свои войска. Но поднявший меч от меча и погибнет. Пусть все, держащие за пазухой разбойничий нож, помнят об этом.
Я агроном, ставший военным, потому что этого, оказывается, захотел Гитлер. Да, мы за мир, были и будем за мир. Мы хотим, чтобы и ваша страна была всегда за это же, чтобы весь мир был только за это. Чтобы земля цвела в посевах, а не была растерзана бомбами, чтобы в реках текла прозрачная вода, а не кровь, чтоб ночь не разрывалась проклятыми ракетами, чтоб матери и жены были всегда спокойны за своих близких.
Я взглянул на пленного. На бледном до этого лице его выступили красные пятна. Подбородок чуть заметно дрожал. Он стоял с закрытыми глазами, будто не решаясь поверить.
Майор рукавом шинели вытер выступивший на лбу пот. Потом вытащил из кармана платок, провел по лицу.
- Все матери и жены,- добавил он совсем тихо.- И ваши, Вальтер, и мои…
- Дайте слово офицера, что это правда,- глухо сказал пленный, широко раскрыв мигающие исступленные глаза.
Я прочел в них тоску, и мольбу, и надежду.
- Я даю еще более веское слово,- торжественно, как присягу произнес майор,- слово коммуниста.
- Товарищ майор Алексеев,- в землянку просунулась голова ординарца,- вас к телефону требует генерал.
Командир полка вышел. Пленный стал давать показания…
У соседей хлопнула дверь. Вздрогнув, я очнулся от воспоминаний. Снова я был у себя дома, в Москве, в своей комнате. Сидел в пальто на стуле. На коленях лежал раскрытый немецкий журнал.
"Заветное слово "мир" и не менее заветное - "Москва", - писал в конце статьи Вальтер, - были не только пропуском в расположение русских войск. Они послужили мне пропуском и в сегодняшнюю жизнь Демократической Германии, борющейся за мир".
Я снова поглядел на фотографию немецкого токаря, и мне стало грустно, что агроному Алексееву не увидеть ее, уже не читать этих строк. Он пал в боях за счастье и той страны, где родился и трудится для мира Вальтер…
Нет, Алексеев не обманул Курта.
РАССКАЗ О ПОДМОСКОВНОЙ СОСНЕ
В зиму того года Москва была еще недалеко за нами, хотя войска нашего фронта значительно продвинулись вперед, освободив десятки населенных пунктов. И, может быть, не вспомнить бы мне ни того немца, ни Лешу Худина, лихого разведчика нашего гвардейского стрелкового полка, в свободные часы пописывавшего стихи, ни всей этой истории, если бы совсем недавно служебные дела не заставили меня поехать в тот маленький городишко, куда путь от станции идет по большому лесу, каким так богато Подмосковье.
Вез меня седобородый колхозник, у которого не по годам розовое лицо было испещрено густым сплетением синих прожилок, так что невольно пришло на ум неожиданное сравнение с картой железных дорог.
Погоняя каурую лошаденку, он торопливо, как бы боясь, что не успеет, рассказывал о восстановлении после войны своего колхоза, о том, как нынче хорош урожай, о двух земляках, ставших Героями Советского Союза.
- Тут кругом нас война бушевала,- говорил он,- страсти-то навидались. И люди, и природа-голубушка понатерпелись. Гляди-кось,- он протянул кнутовище в сторону, и я увидел недалеко от дороги четыре дуба, неуклюже срезанные почти под самый корень и здесь же лежавшие на земле, а между ними, высоко закинув в вечернее небо свою пышную крону, непреклонно стояла стройная сосна, строгая и прекрасная в синеющих сумерках. Одна из ее больших толстых ветвей была надломлена и висела, как подбитая рука.
- Дубы-то сосенку спасли,- произнес мой возница. И тут я вспомнил все, поспешно соскочил с подводы, подбежал к сосне и приник к ней, как к матери, нежданно встреченной после долгих лет разлуки.
Да, конечно же, это то место, та самая сосна. Вот и пуля, засевшая в ее стволе. Вот и воронки от снарядов, обильно заросшие высокой травой.
Старик сошел с подводы вслед за мной, осмотрел сосну, пощупал зачем-то пальцем, затем вытащил из кармана брюк огромный складной нож, раскрыл его, вложил лезвие с такой осторожностью и нежностью в то место, куда вошла пуля, как будто это было не дерево, а нечто более живое. Из отверстия показалась крупная, янтарная, душистая слеза.
- Вот она пулька-то, - произнес он и подал мне. - Возьми на память. Гитлерская?
- Да, дед, фашистская, - ответил я, медленно возвращаясь к подводе.
…Леша Худин и Вася Прозоров с друзьями по разведвзводу в ту ночь приволокли на НП полка "языка". НП находился в лесу. Командир полка со своей штабной оперативной группой лежали каждый в своем ровике. Не поднять головы. С ревом и свистом пролетали над нами тяжелые снаряды, с глухим хриплым поем рвались мины, татакали автоматы, как швейные машины в портновской.
Допрашивал я пленного, лежа. Рыжий парень с глазами навыкате сидел подле меня на корточках, окруженный возбужденными разведчиками.
Ефрейтор Рихард Краузе, помимо всего прочего, особенно важного для нас в ту ночь, показал, что служил в зондеркоманде авиапехотного полка 2-го авиаполевого корпуса генерала Шлемма. Корпус брошен в бой на Калининщине. Полк носил наименование "Москва". Так впервые узнали мы тогда о существовании у немцев части, название которой было с таким откровенным, наглым бахвальством дано ей Гитлером.
- Их хабе шон ди назе фоль фон дем криг,- сказал пленный,- ляс аллес гейн цум грунде .
И только успел он это сказать, как две молнии одна за другой ударили перед моими глазами, я увидел взметнувшиеся вверх дубы, искривленное страданием лицо Васи Прозорова, падающего на меня, и стройную, крепкую сосну, гордо вскинувшую в ночное зимнее небо свою тяжелую крону.
Очнулся в медсанбате. На шинели, которой я был накрыт, лежал лист почтовой бумаги.
- Разведчик Худин для вас оставил, - сказала сестра.
Я прочел:
"Москау бренит" - горит Москва,
Кричат немецкие газеты.
Но слова правды нету в этом,
И знаю я - стоит Москва.
Москве стоять - веков не счесть.
В том русских гордость, русских честь.
Но будет "бреннен" ваш Берлин;
Настанет и такая дата,
Как справедливая расплата;
Клянусь гвардейством в том своим.
Москве стоять - не счесть веков.
Наказ большевиков таков!
Почтовый листок с этими наспех написанными строчками я сохранил и по сей день.
В прошлом году, проезжая на машине по дорогам Германской Демократической Республики, я вынужден был остановиться в небольшом хуторке: спустили баллоны.
Пока водитель возился с машиной, я разговорился с пожилым и грузным усатым немцем, который, попыхивая трубкой, рассказал:
- В тридцать пятом году Гитлер сказал: "Дайте мне десять лет сроку, и вы не узнаете Германию". Он был прав. Мы ее не узнали в сорок пятом… Геринг заявил как-то: "Если хоть один вражеский самолет пролетит над Берлином, то я больше не Геринг, а Майер". Но дело в том, что сейчас он даже уже и не Майер. Геббельс же в последнюю пятницу (а он еженедельно по пятницам от восьми до полдевятого вечера выступал по радио) так он в последнюю свою радиопятницу изрек:
"Если мы не проиграем войну, так мы ее выиграем". Ведь всех нас они считали совсем дураками.
- Два моих сына погибли, а третий вот, Рихард, вернулся из русского плена. Я счастлив, что живу в ГДР. Знаете, там, - он неопределенно махнул рукой в сторону,- там снова попахивает горелым. Нет, нам уже надоел этот запах. Вир хабон шон ди назе фоль фон дем Криг. У нас уже нос полон войной.
Он вытащил из бокового кармана куртки бумажник, извлек оттуда фотографию.
Удивленный, увидел я на ней рыжего парня с глазами навыкате.
- Вот он мой сын, который был у вас в плену - Рихард. Снимался до фронта. Сейчас на одном из дрезденских заводов. Отлично работает.
- Мы знакомы с ним,- сказал я, улыбнувшись, - еще под Москвой слышал я от него эти же слова о войне, которые вы произнесли сейчас. Он мой "крестник". Первым в русской армии допрашивал его я: он служил в полку, называвшемся "Москва". Не находите ли вы несколько неудачным это наименование для немецкой части?
- Неужели было такое название? - засуетился усатый Краузе. - Странно. Более чем странно.
…Вспоминая до мельчайших подробностей это, я рассказал все своему вознице, покуда его лошаденка везла нас сквозь потемневший в ранней ночи подмосковный лес.
- Наши дети заслонили собой столицу. Как эти дубы, многие из них полегли. Но сосне стоять! Как это высказался ваш разведчик-то? Москва будет стоять не сосчитать веков? До чего правильные слова!
Помолчав, он добавил:
- А может, и сейчас какие-либо соседушки придумали для своего полка этакое же имя "Москва"? Если так - чудаки, право! На свою ж голову!
- Эх, ты! - и он подстегнул лошаденку.
ГОЛУБЬ МИРА
Загороженный от села березами и кленами, стоит на взгорье дом. Ставили его умные руки. С расписным затейливым коньком, с узорчатыми наличниками, с низкой дверью, он кажется теремом-теремком, перенесенным из русской сказки.
Внизу, под горой, во всю ширь раскинулись колхозные луга. Они тянутся вдаль до широкой зигзагообразной каемки на горизонте. Это Волга синей запятой поворачивает свои воды к Плесу.
Перед избушкой низенький старик с платиновой бородкой клинышком и густыми черными бровями, из-под которых глядят карие моложавые глаза.
- Что, или высоки пороги на ваши ноги? Входите.
Мы заходим в дом. Старик ставит на лавку против печи лукошко, снимает с головы картуз с потускневшим и потрескавшимся лаковым козырьком, открывая редкие седые волосы, начесанные на большой лоб ребячьей челкой. Протягивает маленькую, сухонькую руку.
Минуя небольшую комнатку с верстаком у окна и низким табуретом, которую хозяин называет мастерской, мы проходим в просторную и широкую горницу. На комоде, накрытом вязаной скатеркой,- зеркало в окружении всевозможных фотографических карточек. Фотографии и на стенах. В углу висят старинные часы в резной дубовой оправе. Бой у них хриплый. А под полкой с книгами, у репродуктора, красуются на стене аттестаты и грамоты на русском и многих других языках.
- Дипломов и медалей на всяческих выставках еще с того века много, - произносит старик равнодушно, как будто не о себе, а о постороннем и совершенно чужом ведет рассказ.- Из чистого серебра, а то и с позолотой…
Вот вы интересуетесь географией моей жизни: кто я, откуда, чей? Природные мы ювелиры. Хотя счет наш почище аптечных, но кругом нас серебра-золота, каменьев ценных завсегда видимо-невидимо. А как жили, спросите? Раньше, когда у отца городские скупщики, бывало, про жизнь интересовались, он им завсегда отвечал: "Слава богу, понемногу стал я расширяться - продал дом, купил ворота на ночь запираться".
Он встал, приглашая меня движением руки последовать за ним в мастерскую.
Вечер за окном набросил на ствол березы темный чехол. Уже стемнело. Хозяин повернул выключатель. Над верстаком вспыхнула большая лампа. Я даже зажмурился.
- Сколько в ней? Свечей пятьсот?
- Не знаю, не считал. У нас, в артельных мастерских, лампы дневного света поставлены. Я единственный член промартели, что на дому роблю. К годам снисхождение. Председатель говорит: "Мы тебе, Леонид Лександрович, на будущий год на квартире тоже дневной свет оборудуем". Работа наша мелкая, немало мастеров глаз лишилось.
Был знаменитый в старое время в соседнем селе филигранщик Архип Ерофеич. Воздушные подстаканники, сухарницы из тонкой серебряной нити ладил. Великое мастерство в его пальцах заложено было. Сколько тыщ на нем купец Чулков заработал - не сочтешь. Но когда ослеп Архип Ерофеич да пришел за помощью к купчине, тот его, подлятина, со двора погнал.
Па краю верстака лежат очки. Они в металлической оправе, как носили встарь. Одна дужка сломана. Леонид Александрович медленно надевает очки, оглядывает с любовью все, что лежит перед ним на верстаке и, приподнимая каждый предмет, как бы знакомит меня с ним:
- Вот циер для гравировки, пилочки, плавцинки, вот это называется бурницей - припой в ней для плавки. А это ножницы для металла. Конечно, промысел наш ручной. Вся сила в ручном умельстве заложена. Но наша власть - умница, не только придумывает всякие шагающие, эти самые, как их?
- Экскаваторы.
- Ну, да. Она и нас не забывает, старается облегчить и наше дело. Вот, к примеру, артель наша получила эксцентриковый пресс - вручную металл в мастерских больше не режут. Ноженки только у меня сохранились. В город, в музей сдать собираюсь. Штамповка в свой черед тоже механизацию получила.
Прежде для припайки чем пользовались? Февкой. День-деньской изо рта этой медной февки-трубки паяльщик не выпускал. Легкие, как меха, подавали воздух. А паяльщику, глядишь, десять или одиннадцать годков. К двадцати-то всех зубов решался. А сейчас, пожалуйста, воздух подается компрессором.
И домами отдыха, курортами нас не обижают. Тоже передовиками производства величают. Понимаю я так, милок, что и наше старание при коммунизме в загоне не будет. Ювелирная выработка - это, дорогой товарищ, не роскошество.
- Над чем сейчас работаете?- спрашиваю хозяина.
- А это, преуважаемый товарищ, уже особое жизнесловие. Известно ли вам прозвание соседской деревеньки? Нет? Здемирово. А почему так? Тут мирение с татарами вышло. Еще при князьях московских. "Буде зде мир",- от слов этих.
Моя внученька на почте работает, в конторе "Союзпечати". У них там справочник имеется: все-все города и деревни по России, да и по другим советским республикам в той книжке. Она для своей матери, для дочки моей, списала кое-что, поинтересуйтесь.
Леонид Александрович подходит к комоду, открывает верхний ящик и, порывшись в нем, находит исписанный лист бумаги.
Я читаю вслух:
- Мир Хижинам - Куйбышевской области, Миргород - Полтавской, Миргородка - Западно-Казахстанской, Миренки - Чувашии, Мирная Долина - Луганской, Мирная Долина - тоже в Донбассе.
Хозяин кивает головой, как бы подтверждая правильность читаемого.
- Мирное - в Осетии, Мировая - Днепропетровской области, Мировка - Воронежской, Мировка - Киевской, Миргоща - там же, Мирча - тоже там, Миролюбовка - Могилевской, в Белоруссии, Миролюбово - Курской, Миронеги - в Валдайском районе, Мирополь - Днепропетровской области, Мирополье - Сумской, Мирославка - Ярославской, Мироханово - Чухломского района Костромской области.
- Соседи,- довольно вставляет хозяин.
Я продолжаю читать.
- Хватит, - говорит старик, - разве не ясно, что испокон веков русский, и белорус, и чуваш, и другие народы миром жили, за пики да мечи браться нужда заставляла? Разве Петр Лексеич на шведскую землю посягал, а не они на Полтаву? Разве русские ядра на Лондон летели, а не английские на Малахов Курган? Разве мы в Нью-Йорке, а не американцы в Архангельске да Владивостоке разбойничали? А гитлерска шайка… "Рать стоит до мира, ложь до правды". С давнишних времен русский человек сравнивал мир с правдой. А уж советский человек - тем боле. Что такое есть мир? Мир есть жизнь без ссор и вражды, без кровопролития, полная тишина, лад да спокой - такое мое понятие. Мир, как бы сказать, весь белый свет. Вот какое пребольшое значение у нас в это слово вложено.
Старшая дочка моя при Советской-то власти институт окончила. У нас в селе над школой директорствует. Перед тем, как ей в город ехать на областную конференцию (назавтра обратно ждем), она интересную книжку мне читала. Вот обождите-ка. Куда она ее запрятала? Ага, нашел. Читайте-ка тут, где ленточка заложена.
Он подал мне том избранных произведений армянского классика Ованеса Туманяна.
- Давайте-ка вслух. Умные вещи не надоедает слушать,
- "Присмотритесь внимательно, - стал я читать, - к знаменам различных государств, и вы увидите на них почти всегда зверей и хищных птиц. На знамени же Советской власти - серп и молот.
Тысячелетиями мечтали народы о мирном труде и мирной жизни, но на знаменах своих государств они видела лишь львов и волков, а у знаменосцев окровавленные руки…"
- Справедливо,- заметил старый ювелир.- Дальше, дальше,- прибавил он торопливо.
- "На знамени же Советской власти,- продолжал я чтение, - человечество видит символ труда - серп и молот. Эта власть ведет народ не на войну и убийство, она несет мир и спокойную жизнь, основанную на честном труде".
- А позвольте узнать, в каком году это армянским товарищем писано? Что-то запамятовал с прошлого раза.
- Дата указана: год 1921-й.
- На зорьке Советской власти, значит. Выразительно!
Он помолчал немного, потом встал, взял книгу и положил обратно на полку.
- Вы задали вопрос, над чем новым мысль бьется? Человек я политичный. Должен и я за общее дело-то в многоборство вступать. Негоже в эдакие времена к сторонке отойти, орешки щелкать. Вот тут-то я и довел вас до самого дела.