- Ты у меня доулыбаешься, Седых! С завтрашнего дня тебя отстранят от полетов. А потом посмотрим. Будешь упираться или сознаешься и чистосердечно раскаешься? Ты не мог не знать, кто это сделал.
"При чем здесь полеты?" - растерялся Седых.
Оказалось, что капитан Углов слов на ветер не бросал. Вечером Женю остановил Толя Скорняков, взял за рукав, отвел в сторону.
- Держись, Женя, - тихо произнес он, - тебя только что вычеркнули из плановой таблицы. Сказали - приказ сверху.
Женя ошалело повел глазами, будто не узнавая друга, сцепил зубы и, покачиваясь из стороны в сторону, бросился бежать. Толя догнал его, схватил за плечи, но Женя вырвался, упал на траву и застучал по земле кулаками. "За что? За что?"
Слезы неудержимо лились из его глаз, и он, размазывая их по лицу, катался по траве, стучал от бессилия кулаками, бился головой о землю, мучаясь от удушья. В груди нестерпимо жгла обида. Все он был готов перенести, любое, самое строгое взыскание, но только не отстранение от полетов. Это - конец! Конец мечте!..
На следующее утро Женя едва поднялся с койки. Куда идти? У кого просить защиты? Подавленный и разбитый, он все еще надеялся на чье-то благосклонное отношение к нему, пошел к командиру эскадрильи майору Байкалову и попросил помощи и совета. Тот долго молчал, стараясь не встречаться с Женей взглядом. Что он мог сказать курсанту, что посоветовать? Есть такие обстоятельства, когда человек бессилен. На фронте, в бою, все было ясно: впереди "мессер", в его кабине враг, и ты обязан его сбить. Или идет девятка "юнкерсов" бомбить наш передний край. Ты обязан костьми лечь, но не допустить вражеские бомбардировщики к нашей передовой. Крутись ужом, падай соколом на врага, рази его из всех точек, но не пропусти. Прозевал мгновение - по тебе ударили, не успел отвернуть машину - думай о том, как самолет спасти и как "юнкерсов" отогнать. А уж когда горит твой "як" и кабина полна дыма, то пора подумать и о парашюте, если все "юнкерсы" ушли на запад, а если один из них остался - бей его своим крылом или всей машиной, иди на таран…
Что сказать курсанту Седых? Отмолчаться - совесть не позволяет. Посоветовать писать? А куда? Какая инстанция приняла такое жестокое решение? Что делать? Конечно же, не Седых бросил кошку в колодец… Говорят у него в биографии какой-то непорядок, с отцом что-то было еще до войны. Но его отец воевал, погиб под Сталинградом. Да и при чем здесь сын?.. Комэск Байкалов сам многого не понимал в то время и не раз свои сомнения высказывал вслух, среди летчиков. Но однажды командир полка вызвал его к себе в кабинет и строго предупредил:
- Смотри, Вася, договоришься! Предложил тебя в замы, а мне в ответ: "Он еще не созрел до этой должности. Обстановки не понимает". Вместе воевали, я, знаешь, в бою за чужие спины не прятался, не мандражил, ребят в воздухе не бросал. Сейчас же тебя защитить не могу - мой голос не последний. Думай!
- Сходи, Седых, еще раз к Углову. От него многое зависит. И держаться! Это мой приказ! Нюни не распускать! - Майор Байкалов подтолкнул курсанта в плечо. - Иди!
Седых повернулся, ссутулился по-стариковски и, как ни тяжело было, как ни противен ему был Паганель, зашагал к тому самому домику, в комнату с серыми обоями. Возле двери постоял, старательно вытер ноги о половичок, постучал, вошел.
- Сам пришел? Я тебя не вызывал. Или жареным запахло? - Капитан небрежно протянул руку; ладонь была от влаги липкой, и Женя сразу же отдернул свою руку. Наблюдая за капитаном, он заметил, что тот часто вытирал потные ладони о брюки. Капитан вынул папиросу из пачки, закурил, прошелся по комнате. - Я не ошибся, нутром почуял неладное. Ты, оказывается, скрыл, что твой отец был судим. В автобиография написал: "Ближайшие родственники не судимы". Обманул! Но мы, Седых, бдительности не теряем!
- Отец не виноват! - крикнул Женя. - Он погиб на фронте.
- Речь не об отце. - Углов зло посмотрел на Жене, - а о тебе. Ты скрыл его судимость.
- Об этом я узнал всего год назад от матери. Она щадила меня, не говорила… Судили бригадира за то, что заморозил десять мешков картофеля, а отца, как председателя колхоза, наказали за халатность. Двадцать пять процентов высчитывали из зарплаты по месту работы. Отец не виноват!
- У нас невиновных не судят, Седых! Запомни это, пожалуйста.
- Когда я в училище поступал, ничего плохого не нашли…
- С запросом мы еще разберемся. С того, кто потерял бдительность, спросят по всей строгости. А твоим полетам - конец! Мы тебе не доверяем!
Заявление Евгения Седых о поступлении в училище рассматривалось в райкоме. Заведующий отделом знал, что Женин отец был другом первого секретаря райкома - оба из одной деревни, вместе учились, росли, вместе пошли на партийную работу. С должности инструктора райкома Седых попросился в отстающий колхоз. Просьбу удовлетворили, послали в "медвежий угол". Хозяйство дальнее, славилось тем, что за все годы ни разу не выполнило ни госпоставок, ни финплана; председателей меняли через год-два, но дела там не улучшались. Седых за пять лет колхоз вывел из отстающих, артель открыл - зимой колхозники мастерили канцелярские счеты да линейки для школьников. Колхозники стали получать на трудодни и зерно, и картофель, и сено, и деньжат иногда подбрасывала колхозная кассирша. Немного, но ведь раньше и этого не было. Все шло на улучшение, если бы в колхоз не влили еще одну деревню, люди которой работали спустя рукава.
Нужно было время, чтобы они поняли и осознали необходимость напряженного труда…
В тот год колхоз собрал хороший урожай картошки, но хранилищ не хватало. По решению правления сделали бурты. То ли бригадир недоглядел, то ли кто-то из колхозников поленился, но весной, когда вскрыли бурты, выяснилось, что картошка поморожена…
Шел заведующий отделом к первому секретарю, вспоминал предвоенные годы, видел трудягу Седых и не верил, что уже сын его в летчики лыжи навострил; казалось, совсем недавно Николай Седых с маленьким мальчиком приезжал в район на старом тарантасе. Идут годы. Вся жизнь, вся история теперь на две части поделилась: до войны и после войны. Четвертый год, как кончилась война, а все перед глазами…
Он вошел в приемную секретаря, поздоровался с помощником, снял заношенную защитного цвета кепчонку, повесил ее на крючок, одернул гимнастерку и толкнул дверь кабинета.
Разговор сначала был о делах неотложных и беспокойных, и только перед уходом на стол первого секретаря легло заявление курсанта Седых; секретарь повертел бумагу, сдвинул брови к переносице и сказал:
- Прошу тебя об одном: не ломай парню мечту. Я не смог тогда друга уберечь, хотя все знали, что главный виновник - бригадир. Подумать, сколько той картошки было - десять мешков. И под суд! Сейчас бы нам побольше требовательности! - произнес секретарь райкома. - Недавно возвращаюсь из глубинки, смотрю и глазам не верю: комбайны, косилки, водовозки, неисправные тракторы в поле брошены и уже снежком присыпаны. И ни у кого сердце не заныло! Конечно, на бюро наказали председателя колхоза, но разве бесхозяйственность одними выговорами устранишь? Десять мешков замороженной картошки по нынешним ценам - рублей пятьдесят? А здесь - десятки тысяч! Да разве только это… - Он шумно вздохнул, курил, потер виски, придвинул поближе анкету с фотографией Евгения Седых.
- Женька - вылитый отец. Брови густые, изогнутые дугами, и глаза отцовские.
Анкету прочитал всю, долго водил карандашом по строчкам, вчитывался в ответы.
- Видишь, как у обоих Седых: отец под Сталинградом в сорок втором, а сын в это время в комсомол вступил, - Он стукнул широкой ладонью по сукну стола. - Так и напиши: компрометирующих данных на товарища Седых нет! И точка. Согласен?
- Не возражаю.
- И прекрасно! Спасибо тебе.
* * *
Оглушенный приговором капитана, Женя задохнулся, широко открыл рот и, едва удержавшись на краешке скрипучего стула, почти беззвучно прохрипел:
- Как… конец? Совсем? - И, перехватив дыхание, умоляюще, все еще надеясь на благополучный исход, попросил: - Что угодно, любое взыскание, только не отчисляйте из училища! Понимаете, полеты - моя мечта, мое… моя жизнь! - почти выкрикнул Женя, приподнимаясь со стула.
Он теперь отчетливо представлял все, что ожидало его. Все рухнуло в один день. Конец мечте… Конец всему… Без полетов невозможно жить. Почему так несправедливо устроен мир? За что человек лишается счастья… А что будет с мамой, когда она узнает об этом? Она не перенесет удара, не выдержит сердце. Единственный сын, и у того отняли мечту…
Женя молчал. Он едва сдерживал подступившие слезы, часто моргал, не давая им соскользнуть из уголков глаз на лицо. Сквозь водянистую кисею увидел в окне строй курсантов с шлемофонами в руках - шли на аэродром; за ними потянулись к двери автобуса инструкторы и командиры; на сиреневый куст с громким щебетом уселась стая беспокойных воробьев, раскачиваясь на тонких ветках. Там, за окном, продолжалась жизнь; люди как люди: одни заканчивали пить чай после завтрака, другие уже готовили самолеты к полетам, третьи, сдав дежурство, шли отдыхать. И никому нет дела до того, что здесь, в этой комнате с серыми обоями, решалась судьба человека. Да и кто бы смог помочь, если сам командир эскадрильи, которого все любили за мужество на войне и справедливое отношение к людям, оказался бессильным…
Жене захотелось выпрыгнуть в окно и убежать от людей в глухой лес, остаться одному и выплакать все свое горе…
- Ну, коли полеты так тебе дороги… - Капитан на какое-то мгновение замялся, хотел предложить что-то, вытер ладони о галифе и протянул руку к краю заваленного бумагой стола, но в самый последний момент сдержал себя и виновато посмотрел на сгорбленного Женю. - Пойми, с меня ведь тоже спрашивают. А тут еще проклятая кошка. Одно к одному, никуда не денешься. - Он подошел к притихшему курсанту, притронулся рукой к локтю Жени, но тут же руку отдернул. - А выход есть, - неожиданно бодро произнес капитан. - Семь бед один ответ! Вот, - он протянул лежавший на краю стола лист исписанной бумаги, - прочти и подпиши. Я доложу, и дело закроем.
Женя осторожно взял исписанный мелким почерком лист. "Видел в темноте… Часовой Скорняков кошку… колодец…"
- Нет! Это же неправда! - едва не закричал Женя. - Скорняков не бросал кошку в колодец! - Он хватал по-рыбьи воздух, беззвучно открывая рот, стараясь сказать еще что-то в оправдание своего напарника по посту. - Я не могу! Это же ложь!
- Ну и черт с тобой! - Капитан ходил из угла в угол, размахивая длинными руками. - Как лучше хотел сделать, а ты психуешь. У него биография чистая, не то что у тебя. Понимаешь, дурень? Решил, мол, он поиграть с кошкой, да засмотрелся. И все. Вызову его пару раз, постращаю для порядка. Соображаешь? Я не должен тебе этого говорить. Выбирай: полеты или эта бумажка. Ради тебя. Ну, теперь что скажешь?
"Какая же это бумажка? - сам себя спросил Женя. - За бумажкой - живой человек. Ради моих полетов, ради моего счастья… Принести человеку страдания, возвести на него напраслину. "У него биография чистая, не то что у тебя". Мечта… Наговор на человека ради мечты… Нет! Пойти против своей совести? Никогда!
- Не могу… Скорняков не бросал кошку в колодец, - выдавил сквозь бескровные губы Женя. - Это подло… Не могу…
8
0 часов 37 минут 8 секунд. Время московское.
Напряжение, вызванное полетом Грибанова, постепенно спало, на командном пункте снова стало шумновато, громче велись переговоры через ГТС, люди переходили от одного рабочего места к другому, о чем-то перешептывались, спрашивали друг друга, не спешили покинуть КП. Штурман и оперативный дежурный вернулись на свои АРМы и сидели рядом. Смольников и Прилепский - оба крепко сбитые, поджарые, с загоревшими лицами, словно братья, были похожи друг на друга, только Смольников был выше ростом. Он, как и Прилепский, до недавнего времени летал на самых новейших машинах, а потом врачи сказали "стоп" - зрение подвело. Совместные дежурства, похожие летные судьбы сдружили их, и они доверяли друг другу самые сокровенные мысли. Прилепский шепнул Смольникову на ухо:
- Уму непостижимо! Как это командующий успевает все охватить!
- Теперь ему легче стало - ЭВМ помогает, - кивнул Смольников в сторону основного планшета.
- Цифры и есть цифры, - не унимался Прилепский. - Мне кажется, что иногда он обгоняет ЭВМ. И где он только этому научился?
- Наверное, от природы, - ответил Смольников. - Человек по-настоящему увлечен делом. Рассказывали, что в академии слушатели выпускного курса вечерами преферанс расписывали, а он, как первокурсник, в классе сидел, схемы в тетради вычерчивал.
Прилепский заметил, как Скорняков снова дал задание начальнику АСУ и поспешил поделиться с другом:
- Опять Анатолий Павлович что-то просчитывает. Нет, что, Юра, ни говори, а голова у него светлая. Такой командир в войну зазря людей не положит. Прежде чем дать команду, все просчитает, с товарищами посоветуется. И голоса зря не повысит. Не то что некоторые. Чуть что: я вам покажу, да еще непотребное слово в догон, но когда дело касается его персоны - тут все для себя или под себя. А наш командующий больше для других, для общего дела.
- Смотри, Вадим. На табло новые цифры. ЭВМ подтвердила решение командующего!
- Все так и должно быть! - Прилепский вздернул голову, выказывая радость за своего старшего товарища.
"Один полководец, - размышлял Прилепский, - добивается успеха ценой больших потерь, другой - мудростью и хитростью, третий предпочитает досконально знать противника, до изнеможения тренировать людей еще до боя и, оберегая войска от лишних потерь, мучить себя расчетами, до крови сдирать кожу на коленях, ползая по "диспозиции на земле". Скорнякова он без колебаний отнес к третьей группе. Как знать, может, Анатолий Павлович и выше пойдет, есть такие предположения - в Москву его хотят забрать. А если останется на месте - тоже хорошо. Скольких начальников и уму-разуму наставит, и считать по-настоящему обяжет, и глубоко мыслить научит.
Однажды Вадим Прилепский после непрекращающихся стычек с Лисицыным решил зайти к Скорнякову и обо всем рассказать. Шел и думал, как поделиться с ним наболевшим, как рассказать о придирках Лисицына за каждую мелочь, нет сил оставаться спокойным, когда тебя, словно котенка, чуть ли не каждое дежурство тычат носом…
В кабинет вошел не без волнения. Скорняков сидел за столом, головы не поднял, тихо произнес:
- Садись, Вадим. - Он протянул руку; лицо осунувшееся, озабоченное. - Вот задача, Вадим, посоветуй, что делать. Вот представление к снятию комбата.
- За что?
- За дисциплину. Не тянет. Второе чепе в этом году. Видно, опустил руки. А когда-то хорошим офицером был. Да, согласен с выводом командира полка - надо понизить в должности. А у него, у этого комбата, - детей трое и мать парализована. Усек? Вот и сними такого с должности - рука подписать представление не поднимается! Знаю - надо командира поддержать. Но куда потом бывшего комбата девать? В гарнизон, куда кадровики прочат, нельзя - квартир свободных нет. А главное - трое детей и больная мать. Веришь, Вадим, голова от таких вводных раскалывается. А решать надо! - Скорняков поднялся и принялся нервно ходить по большому, устланному ковровой дорожкой кабинету. - Как все в жизни сложно. Или вот еще "дельце". Жена одного одаренного инженера-ракетчика написала в Москву письмо с требованием исключить из партии и уволить из армии ее мужа, подполковника. Послал в часть офицера для рассмотрения письма, попросил генерала Снежкова направить туда же политработника. Поработали в гарнизоне, побеседовали с обеими сторонами, вернулись и доложили. Что же выяснилось? Жена подполковника, как говорят, женщина с характером. Никогда и нигде не работала, детей у них нет и не будет. Мужик после неоднократных предложений взять ребенка из детского дома каждый раз получал отказ жены. Думал-думал, а потом взял да и влюбился в другую женщину. Бывает же такое, жизнь - сложная штука. Разумеется, дело запахло разводом. Тут-то она не одно ведро помоев вылила на мужа! Я не сторонник разводов, когда есть дети. Но когда любовь прошла, детей нет, ничего мужа и жену не связывает… Что ей отвечать теперь? Требует "крови" женщина! Или вот еще… А впрочем, хватит! Что же ты, Вадим, посоветуешь с комбатом? - И, не дождавшись ответа, взял представление, отложил его в сторону. - Сделаем-ка мы так. Попрошу члена Военного совета подобрать крепкого, молодого политработника в помощь комбату, вызовем комбата на Военный совет. Поговорим, строго предупредим, потребуем навести в батальоне порядок. Как думаешь, Вадим?
- Думаю, что все верно. Поймет человек, чего от него хотят. Мог же в прошлом хорошо работать.
- Ну, спасибо! Так-то вот, дружище и работаем: без четверти восемь люди уже хоккей по телевизору смотрят, а у меня, как видишь, полный стол бумаг. И конца им нет.
Прилепский бросил взгляд на заваленный папками, скоросшивателями, письмами стол и подумал: "Тяжко Анатолию Павловичу. Работы и забот хватает. Стоит ли еще и мне со своими передрягами усложнять ему обстановку? Может, все уляжется. Пожалуй, и в самом деле ему не до меня. В другой раз". С этой мыслью попрощался и вышел из кабинета. Работенка… Командиру полка трудно, а здесь еще труднее, да и ответственность не сравнимая…
… ЭВМ выдала результаты отражения налета "противника", количество учебно уничтоженных целей, расход ракет - все, что раньше, часто с запозданием, заносилось в толстые тетради учета.