* * *
Утро вставало хмурое, задымленное, в кровавых блестках росы. Из долин, заглушая душистую свежесть земли, веяло гарью. С вершины высоты, впереди, несколько влево, виднелась усадьба алпатовского хлопкосовхоза. Еще левее над местностью возвышалась пышными зарослями садов станица Микенская. Вероятно, позади этой станицы двигались железной дорогой только что прибывшие наши бронепоезда. Были слышны и выстрелы из тяжелых орудий, и характерный свист снарядов, - они рвались по линии вражеского переднего края. Впереди как-то сразу исчезали туманные заводи, и знакомые эти места казались совершенно другими.
Мельников звонил, поминутно спрашивая: "Все ли боеприпасы стягивать на высоту?" И затем: "Явились ротные старшины, требуют почти весь запас противотанковых гранат. Как прикажете?"
Симонов озлобленно закричал в телефонную трубку:
- Слушай, "философ"! Чем же роты будут встречать вражеские танки? Гречневой кашей, да?
Размахивая руками, словно отталкиваясь от стен в узкой траншее, в окоп вбежал Пересыпкин.
- Почему долго не возвращался? - хмурясь, спросил Симонов.
Готовясь отрапортовать по-положенному, Пересыпкин пошатнулся. Штабной телефонист прыснул подавленным смехом, но, встретив взгляд майора, торопливо схватился за телефонную трубку.
- Ну, что же, вижу, где-то уже "хватил" - строго спросил Симонов.
- Никак нет, товарищ гвардии майор. Самая незначительная оплошность произошла… Как мы взяли эту вторую фортецу, старший лейтенант Метелев мне приказал: "Получай баклажку, говорит, это для комбата". А баклажка, оказывается, ихнего происхождения. Тут, по роду службы, проверить имел желание. Ром это, а может, отрава? Отпил я самую малость и убедился, что это не ром. Резануло по животу, будто ножом… А ром, обыкновенно, как всякая жидкость, вполне безвкусен!
- Что же хватил ты, чертушка? - засмеялся Симонов.
- Спирту! Так что знакомый, я его сразу признал. Наш, отечественный, на девяносто шесть… У нас на Слободском заводе курили такой.
- Иди-ка поближе! - не зло, но строго приказал Симонов. - А еще о сержантском треугольнике мечтаешь! Вот ты каков. Бугаева ты видел?
- Товарищ политрук Бугаев в третьей роте старшему лейтенанту приказали в новые окопы… И потом сердиты ужасно. Я как есть передал им ваши слова.
- И что же?
- Товарищу командиру третьей роты старшему лейтенанту Метелеву пообещали гамак доставить. Потом ужасно закрученным словом обругались. "Давай вперед!" Так это тихо вымолвили и сами первыми поползли. И я, конечно, при них. В этом случае две гранатки израсходовал.
- В третьей роте видел полкового комиссара?
- Так точно… то есть - нет, они там были и ушли.
- Ну, а дальше?
- Дальше не помню, товарищ гвардии майор. Кажись, орал во всю глотку. Спрыгнули мы в ихнюю траншею. Оглядываюсь. Ножишко достал. Перочинный, конечно, а все же, думаю, послужит.
- Дальше что же?
- А дальше ничего не произошло. Удрали немцы!
- Удрали?
- В жизни не обманывал. Хотя бы дохлый какой остался. Ужасно хотелось притащить языка.
- Не вышло?
- Никак не вышло! - сокрушенно сказал Пересыпкин, потирая свои короткие руки. - Но, ей-ей, достану!
- Давай-ка проспись, Аника-воин!
- Никак не могу, товарищ гвардии…
Симонов резко оборвал связного:
- Я не желаю помощи от пьяного. Ступай!
Пересыпкин попятился в угол траншеи, не понимая, отчего бы майору так ожесточиться против него.
Тонкий туман впереди снова разорвался. Ослепительно мелькнуло пламя. Вокруг траншеи засвистели осколки. Снаряды рвались вблизи, вздымая черные тучи пыли.
Склонившийся над телефонным аппаратом связист крикнул:
- Товарищ гвардии майор! Петелин вас просит.
Будто из-под земли до слуха Симонова донесся возбужденный голос лейтенанта Петелина:
- Установлено: противник спешно отводит свою пехоту!
Симонов бросил телефонную трубку, рукавом вытер вспотевшее лицо.
- Выбросили тонны снарядов для того, чтобы прикрыть отход пехоты! - сказал он насмешливо. - Думают - очень красиво сделали. Связист!
- Слушаю!
- Штаб полка вызывайте, да быстро чтоб мне!
Минуту спустя Симонов докладывал Булату:
- Отступают! Нельзя допустить, чтобы они оторвались. Продолжают обстреливать тыл. Я поднимаю батальон. Что-о?
Он поднял голову. Слух уловил отдаленный гул моторов. Этот гул нарастал и приближался.
- Да, я слышу. Кажется, идут левее, - ответил он и положил трубку.
- Товарищ майор, а если встретить? Наши противотанковые на высоте, - предложил Пересыпкин.
У Симонова не было желания ни возражать, ни соглашаться со своим связным. Его одолевала злоба, потому что все получалось не так, как он рассчитывал. Молниеносно приняв решение, он выскочил из траншеи и побежал к своим противотанковым пушкам.
- Наводите? - крикнул он издали, видя лихорадочную подготовку артиллеристов.
- А как же, - ответил лейтенант Игнатьев. - Ждем.
- Как всякие уважающие себя артиллеристы, товарищ гвардии майор, - отозвался наводчик.
Уверенность пожилого солдата была приятна, однако пушки смущали Симонова. "Возможно, самолеты покажутся в тысяче метров над нами, а как определить расстояние до цели? Нет ориентиров, чтобы на них заблаговременно навести. И дальнометра тоже нет".
Он обернулся к Пересыпкину.
- Сигналь: бить изо всех средств по самолетам! Держать их на высоте!
- Есть держать на высоте!
Осадистый гул все нарастал. Самолеты все явственней обрисовывались на горизонте. "Ну, лейтенант, действуй!" - мысленно произнес Симонов.
Лейтенант Игнатьев высчитывал дальность. В его бинокле головной самолет укладывался в половину дробного деления сетки.
- Головной под углом в три тысячных.
- Есть! - отозвался наводчик.
- Быстрее наводить! - отрывисто командовал Игнатьев. - Огонь!
Вокруг самолетов вспухли серые дымки. Звучно ударили наши автоматические зенитки.
- Огонь!
Наводчик остановил руку. Механизм больше не двигался. Ствол пушки достиг предела.
- Самолетов в панораме не видно, - ответил солдат, стоя навытяжку.
- Отстрелялись… готово! - проговорил Симонов с горькой усмешкой.
Подойдя к установленному противотанковому ружью, Игнатьев сказал раздраженно:
- Попробую. Это годится под любым углом…
Из-за обвального грохота авиабомб Симонов не услышал первого выстрела. Но вот головная машина задымилась и, оставляя за хвостом черную полосу, ринулась вниз. За высотой тяжело грохнул взрыв. Восемь остальных "Юнкерсов" уже ложились на обратный курс.
- Ну, слушай меня, Пересыпкин, - сказал Симонов, взяв за локоть связного. - Мы снова пойдем вперед! Я думаю, не следует нам с тобой время терять на завтрак, а?
Пересыпкин ответил невозмутимо:
- А уж это как есть. Хлеб заработать надо.
Симонов погрозил тему пальцем:
- Смотри, увижу еще раз под градусом, отправлю на кухню картошку чистить.
XXXIII
Песчаные буруны чередовались впереди с каменистыми низменностями и пологими скатами. Чахлая растительность скручивалась и блекла под лучами солнца. Между увалами и меж сыпучими сопками все было погружено в тихую дрему.
Редкие пешеходы, встречавшиеся Рождественскому и Лене, окидывали их подозрительным взглядом и торопливо проходили мимо. На лицах степных жителей лежал отпечаток настороженного выжидания.
Лена говорила Рождественскому:
- Люди здесь отчужденные, Александр Титыч.
- Люди как люди, но незнакомых сторонятся. По-видимому, есть у них основание, Аленка, быть отчужденными.
И они шли дальше. Мягкая, сыпучая почва уходила из-под ног, но, подражая Рождественскому, Лена старалась ступать потверже и не спотыкаться. В глазах комиссара было что-то безжалостное к своим и к ее физическим страданиям. Лицо его исхудало еще больше, высокий выпуклый лоб почернел и обветрился.
- Смотри, отстанешь! - не оглядываясь, с усмешкой говорил он ей.
На малом хуторке Рождественскому м Лене встретился длинный, будто умышленно неопрятно одетый человек в синих очках. Пиджак из желтого сукна висел на нем, точно на вешалке; здороваясь, незнакомец выпячивал тощую грудь. Усы этот немолодой человек лихо закручивал кверху, что придавало ему вид намалеванного гусара. В низенькой хатке хуторянина они разговорились.
- Как вы тут поживаете, люди добрые? - спросил Рождественский, присаживаясь. - Мы вот с сестрою из степного плетемся. Тяжело там дышится. А тут как у вас?
- Что им! - размахивая руками и распахиваясь, словно собираясь сбросить желтый пиджак, ответил долговязый за хозяина дома. - Врага почти не видали. Живут, опустя руки. Неопределенность большая.
- Неопределенность жизни разъедает привычку к труду, - делая вид, что соглашается, сказал Рождественский.
- Вот, вот, - подхватил долговязый. - Именно - разъедает. А сами ничего не делают, только ахи да вздохи, да никчемные проклятия в адрес оккупантов. Разве это поможет? Живут, ну прямо, как те скорпионы. Подавленностью величайшей, тоской по советской власти убивают себя. Тлеют душою, цели не видят! И труд, и борьбу с врагом, - все считают напрасным… Рассея!
- Вот оно как! - удивленно произнес Рождественский. - Рассея, значит?..
Долговязый зашевелил усами, будто принюхиваясь к пришельцам.
- Я вот и говорю, чего силу держать в мешке без полезного применения? А по-вашему как же? Жди, придет, мол, враг, все равно погибель?
"Ну… милый дядя! - мысленно произнес Рождественский. - Вопросы-то у тебя слишком грубоваты". Он пристальней вгляделся в лицо долговязому. Тот улыбнулся, ног улыбка была фальшивой, и по-прежнему холодно блестели глаза.
- А ты тоже не здешний? - ответил Рождественский вопросом.
Крутнув ус, долговязый встал. Смерив Рождественского взглядом, он сказал властно:
- Я всюду "здешний"! моя фамилия - Парфенов. Может, слыхали? - В метр шагнул к двери и, не прощаясь, вышел во двор.
Выглядывая в окно на улицу, Рождественский проговорил в раздумье:
- Может быть, и слыхали…
- Надо уходить, - шепнула Лена, - это он…
Под вечер Лена и Рождественский ушли с хутора. Чтобы отдохнуть и отоспаться, они остановились в опустевшем овчарнике. Сквозь разорванную крышу виднелось безоблачное небо. В сарае стояла прохлада, пахло пересохшим навозом, из двери открывался унылый вид, - словно застывшие морские волны, до самого горизонта залегли гривастые песчаные дюны. Глядя на них, Лена говорила:
- Ходить-то как нам приходится: то, вытягивая шеи, присматриваемся, то невольно склоняем головы. На нашей, на советской земле, и прятаться довелось… Господи, ноги натерла, а больно сердцу!
- Я хочу знать, Лена, почему ты так мало ешь? - спросил Рождественский.
- Не хочу есть, не идет…
- А я приказываю. Понимаешь? Этак от голода можно свалиться.
- Хотите сказать: подбрасывай топливо? - засмеявшись, спросила девушка.
- Ты должна беречь себя. Ты - мои уши. Мои глаза и твои глаза - ориентир нашему командованию. Что же я без тебя стою, не зная вражеского языка?
Он развязал холщовый мешок, достал крупное яблоко и протянул Лене.
- Это же наше "нз", - запротестовала она.
- Ты для меня самое дорогое "нз".
- Спасибо, - вымолвила Лена, опуская ресницы.
Через некоторое время он уснул, раскинув крепкие руки. Лена осторожно прикоснулась к его волосам. Потом, застыдившись, поднялась и вышла за ворота.
Срывался стелющийся лязг железа. Он плыл вместе с дрожащим маревом дня.
Рождественский спал так крепко, что вбежавшей в сарай Лене было жаль его будить. Но в это время металлический гул танков стал отдаляться и таять в бурунах. Наконец, он совсем заглох.
- Стороной прошли, - с облегчением вздохнула девушка и вновь вышла к бугру.
Глядя в мертвенную степь, она села на камень.
Проснулась она от холода и быстро вскочила на ноги. Через провалы в крыше сарая за темной далью виднелись звезды. "Где я, почему… как я очутилась здесь?"
- Скоро будет светать, - тихо сказал Рождественский.
- Как я очутилась в сарае?
Рождественский молчал некоторое время, потом засмеялся.
- Я на посту уснула?
- Да, уснула. Ты свалилась с камня, уснула мертвецки. Я сюда и перенес тебя. Вт до чего умаялась. Плохо, очень плохо, Лена.
- Очень плохо! - повторила она. - Это больше, чем плохо.
- Я сказал: плохо то, что ты так устала. А впереди - море, целое море сыпучих песков.
- Именно, - горячо воскликнула Лена. - А я позабыла, разлеглась, уснула.
- Успокойся, - Рождественский взял ее руку и положил в свою. - Ты даже не разлеглась, а просто свалилась. А теперь нам уже время - идем.
Они вышли к буграм. В небе уже меркли звезды. Ночью в песках звуки искажаются. Как-то незаметно в тишину вкралось сухое постукивание. Оно долетело до слуха методичным звоном железа… Поднимаясь с низин на гребни, увязая ногами в бестравном песчаном грунте, разведчики все явственней различали таинственный звон. Наконец они достигли последнего бугра, из-за которого доносился гул моторов и гомон людей.
- Какая-то дикая свадьба… Право!
- Ничего удивительного, авторемонтный батальон, как видишь. Может, и танки ремонтируют, - пояснил Рождественский.
- Здесь, в пустыне?
- Выходит, что здесь. Должно быть, мы недалеко от населенного пункта.
- Неужели Ачикулак?
- Нет, рановато. Но мы в зоне таинственной армии.
- Вы уверены? Вы так думаете, Александр Титыч?
- Здесь не могло быть какого-либо резерва. Слишком далеко от основных коммуникаций. Здесь и находится то, что мы ищем.
Разведчики засели за песчаным гребнем, всматриваясь в огромную низменность, покрытую степными лопухами. Впереди виднелись груды песка, золотящегося под первыми лучами солнца. А еще дальше вспышки голубоватого огня обнаруживали работу сварщиков.
- Смотри! - взволнованно прошептал Рождественский, оседая в яму. - Вот оно что! Так я и ждал, Ну, теперь все ясно…
Из-за дальнего гребня показалась башня с пушкой, затем выползла серая коробка. Мощно рыча, танк отошел от песчаной гряды и стал. На нем отчетливо белел крест.
- В траншеях ремонтируют танки! - проговорила Лена. - А у нас нет рации… Вот жалко!
- Клубочек развертывается, - радостно сказал Рождественский.
В течение двух следующих суток они бродили вокруг хуторов. С бугра на бугор карабкались наощупь, часами лежали в ямах у дороги, стараясь различить, на каком языке говорят проезжие. Один из хуторов решили обойти с обеих сторон. Они разделились.
К условленному бугру Рождественский пришел раньше Лены. Тревожась, долго выглядывал из-за осыпи. Наконец он увидел ее. Лена выходила дорогой из хутора. Подойдя, она сказала:
- Александр Титыч, ни одного гитлеровца на хуторе нет.
- Слишком рискуешь! - хмурясь, заметил Рождественский.
Протягивая ему бутылку со свежей водой, Лена равнодушно ответила:
- Всякая разведка - риск!
- Риск - только спутник разведки, девушка. Вот возьму и надеру уши… заплачешь?
- Мне заплакать не мудрено, если обидит свой.
- А приходилось плакать на войне?
- Однажды плакала… помню, - призналась Лена.
- При каких же обстоятельствах?
- Печальная история, - ответила она тихо. - Я находилась в войсках Рокоссовского. Служба у меня такая - огонь не огонь, все равно надо ползти. Выбираешь раненного, кто в более тяжелом состоянии. Вытаскиваю я одного - стонет! Потерпи, ну, миленький, родненький, немножечко еще потерпи. Страшный мороз, а я обливаюсь потом. Он перестал стонать, и на душе у меня легче стало. Послушался, думаю, вот молодчина. Тащу дальше: наконец, первый перевязочный. Остановилась, взглянула на раненого, а он бровью не поведет, глаза закрыты, не дышит. Расстегнула полушубок, руку за пазуху - боже мой! У него сердце не бьется. Обидно, понимаете. Сколько мучилась, радовалась: жизнь человеку спасаю. Могла же другого взять, кто жил бы. Вот тогда я заплакала. Да врач появился: "Что вы над трупом нюни распускаете?" Я уползла, ждали же другие. Но этот случай забыть не могу…
Заглядывая со стороны в лицо девушки, Рождественский спросил:
- Где это было, в каком месте?
- Восточнее Волоколамска. Недалеко от деревни Чисмены.
- Знаю. В тех местах наш полк действовал совместно с танковой бригадой полковника Катукова. Я там ранен был.
- Но оказалось, что этот раненый был жив, - вздохнув, продолжала Лена, - ведь я бросила его на снегу! Потом, когда стала искать, чтобы забрать документы, родным написать, мне и сказали: в санчасть увезли! Бросилась я туда. Но его увезли еще дальше. Вот… Этого случая я не могу простить.
Она не заметила ни взгляда Рождественского, ни его взволнованно дрожащих губ.
- Потом были у Тулы. Наконец - Харьков! О, здесь было от чего потеряться совсем. Но потом прошлое незаметно отошло куда-то, выдуло его ветрами, выпалило солнцем… О собственной жизни я перестала думать, поверьте. Слишком напряжены были нервы. Так много потеряла я друзей…
Она замолчала, глядя вдаль, где поднимались округлые глыбы валунов.
XXXIV
…Рождественский помнил эту степь иной. После работы, когда вечерами люди, бывало, съезжались на общие стоянки, степь оглашалась песнями, говором, смехом. И ласковей выглядели эти гребни песчаных дюн, и дальние холмы, и серые валуны, отшлифованные дождями и обожженные солнцем. Это была его земля, с детства знакомая, близкая сердцу. Может быть, поэтому и сейчас не хватало у него сил молча пройти стороной мимо встречных прохожих.
- Здравствуйте, добрые странники, - приветливо воскликнул Рождественский. - Откуда и куда так торопко путь-то держите?
Три женщины, мальчик-подросток и старик остановились.
- Степь велика, да у каждого суслика своя норка, - уклончиво ответил рыжебородый старик, оглядывая Рождественского и Лену. - Где бы зверек ни бегал - однако ж мчит он к своему углу. А вы-то куда? Впереди же Анчикулак, а там нехристи!
- Куда же в теперешний момент можно податься, где этих нехристей нету - проговорил Рождественский, сумрачно сдвинув брови. - Есть там у нас свои - приютят, угол дадут. А немцев много там, что ли?
- По всему было видно, что много. И тут они есть - в степи не очень им попадайся. Мы с бабами песками пробирались, все в стороне от дорог. Пастухами мы тут прежде служили в совхозе, каждую тропку знаем.
Когда разведчики снова двинулись в путь, Рождественский сказал Лене:
- Теперь главная наша цель - Анчикулак. Надо проверить, что там за части. А сначала обследуем вот этот населенный пункт.
- Как мы пойдем?
- Я с одной стороны, ты - с другой. Предупреждаю - осторожней. Местных людей ты не знаешь. Помни, тебя не спасет твое деревенское платье.
Лена встала. Она завязала платок концами назад, подобрала волосы, достала зеркальце. Подняв его на уровень лица, она хотела увидеть сзади Рождественского. Он смотрел ей в спину, задумчивый, хмурый, точно прощался навеки. "Ага, жаль меня!" - с трепетом подумалось ей.