- Нынче, слушайте-ка, невеселы что-то. Все промеж собой по-своему бормочут. Глаза б не глядели… Настя сказала, очевидно, тысячу раз думанное, желанное, с глубоким и искренним чувством презрения к гитлеровцам. Но для Лены ее замечание не было уже открытием. Она теперь и сама это чувствовала. В ответ Насте только подморгнула, усмехнувшись. Утвердительно затем кивнув головой, продолжала прислушиваться к разговору капитана и лейтенанта, все время стараясь не пропустить ни одной какой-нибудь важной, оброненной врагами фразы. По мере того как она доосмысливала все услышанное, ее все сильнее охватывала радость от предчувствия, что у немцев скоро перестанет ладиться дело. "Вот, заговорили-то они как! - думала она. - О, как хорошо, что я знаю немецкий язык и они не догадываются об этом".
Затем у нее возник вопрос: "Но как сообщить нашему командованию об этом? Всего же не передашь, - надо хорошо, коротко и понятно изложить о главном: немцы здесь думают зимовать, а часть своих войск куда-то перебрасывают. Владикавказ? - мысленно повторила она. - Ведь это, кажется, по-теперешнему город Орджоникидзе?". И она уже хотела о том спросить у Насти, как вдруг за спиной у себя услышала шаги - легкие, но быстрые, как дуновение ветра.
К ним вышел лейтенант. Он утром видел здесь Лену. Подойдя ближе, присел на скамейку, поставив локти на стол. Так он долго сидел в одном и том же положении, собираясь о чем-то заговорить, но всякий раз останавливался, задумываясь о чем-то.
- Милай барышня, ви сыграит нам немножко? - спросил он, наконец, подавшись вперед лицом.
Лена медлила с ответом, в то время как Настя, прямо еле сдерживаясь на своем месте, со страдальческим сочувствием смотрела на нее, а затем, точно метая искрами в глазах, коротко бросила взгляд на гитлеровца.
Дайте хоть щи дохлебать, - не выдержала она.
Для Лены музыка была чем-то святым, временно отступившим в глубину ее сердца. И тревожить сейчас эти упрятанные в себе чувства ей было больно. И все же она ответила несколько уклончиво:
- Не знаю, выйдет ли у меня, - я пальцы исцарапала, - с видимым сожалением сказала девушка и показала лейтенанту свою правую руку, пальцы на которой действительно оказались с запекшейся кровью на кончиках.
- Очшень жал, очшень. Позволийт поцеловать ваш маленький пальчшик, милай барышня? - и он схватил ее ладонь, припав губами.
Лена еле сдерживаясь, чтобы не вырвать руку и не вскрикнуть от чувства гадливости, ощутив прикосновение холодных и сухих губ его к коже руки своей. Но она этого не сделала, мысленно произнося: "Спокойно, это тебе, Лена, еще не последнее испытание".
Часть вторая
I
Войска Северной группы Закавказского фронта не соприкасались с войсками Черноморской группы: они были разделены горным хребтом. Но в Моздокскую степь доходили слухи, что дивизии Клейста, прорываясь к Черноморскому побережью, устремляются к Туапсе. В сторону Новороссийска они заняли Горячий Ключ.
С октября 1942 года на левом берегу Терека наступил период позиционной войны. Противник не переходил в решительное наступление, а наши к такому наступлению готовились. В районе Ищерской катился неумолчный гул: снаряды и мины непрерывно рвали землю. Между буграми, в глубоких впадинах застаивался смрадный дым. Он медленно расстилался низом и степи и проникал в окопы, заглушая горьковатый запах полыни. Дни были теплые, и чад затруднял дыхание.
Разминая затекшие ноги, Симонов шагал за бугром позади своего наблюдательного пункта. Затем он снова забрался в окоп на бугре и, вооружившись биноклем, стал подсчитывать расстояние, насколько его минометчики перехватили дальше окопов противника.
Позади комбата, за бугром в траншейке, расположился телефонист. Не поднимая головы и не двигаясь, Симонов передавал:
- На себя пусть потянут, на себя метров сто!
Минуту спустя снова ухнули мины.
Пятна земли, черневшие левее и дальше от цели, окутались дымом.
- Опять перелет! - с досадой проговорил Симонов.
- Перелет! - дуя в трубку, крикнул телефонист. - Перелет, да!
Спускаясь к телефонисту, Симонов увидел Магуру, пробиравшуюся к наблюдательному пункту. Подойдя ближе, она сказала:
- Решила навестить, не помешала?
Не ответив, Симонов приказал телефонисту:
- Свяжитесь с нашей батареей. Игнатьева мне!
- Я к вам по делу, разрешите, товарищ гвардии майор? - официально обратилась Магура.
- Разрешаю, в чем дело?
- Напротив вашего наблюдательного пункта за два дня четыре ранения!
- И один убит наповал, - поправил Симонов.
- Андрей Иванович, - тихо проговорила Магура, - все четыре раненых утверждают, что это снайпер действует. Нужно убрать!
- Лейтенант Игнатьев у телефона, - доложил телефонист.
Указав на траншейку, Симонов приказал:
- Залезайте. - Магура повиновалась. - Но как же его убрать, Тамара Сергеевна? Об этом вы, конечно, не думали.
Магура отрицательно покачала головой.
- Не знаю, а надо. Я сама готова ползти, зубами перервать ему глотку, негодяю…
- Верю, Тамара Сергеевна. Ценю побуждение…
- Людей выводит из строя, калечит…
Симонов взял телефонную трубку.
- Лейтенант Игнатьев, достаньте карту. Так. Вами занумерован ориентир номер семь. Да, обгорелый танк. Слушайте мою команду. Я скорректирую! Не бывает непознаваемого, есть только непознанное, слушайте. Ориентир семь, влево один двадцать, больше - шесть - снайпер! Один снаряд!
Передав трубку телефонисту, Симонов вскарабкался на бугор, достал карту, стал ждать.
- Снайпер в обгорелом танке? - спросила Магура.
- Никак нет, - ответил телефонист. - Триста метров левей. - Затем он заученно вскрикнул: - Выстрел!
Магура услышала легкий взрывной звук, донесшийся из-за линии обороны.
- Недолет, - отозвался с бугра Симонов.
Тамара Сергеевна не вытерпела и быстро поднялась к нему.
- Зачем вы сюда? - продолжая глядеть вперед, спросил он недовольно.
Она промолчала, прилегла почти рядом, наблюдая за передним краем противника. Три последующих выстрела все еще не накрыли цель. Магура это поняла по рассерженному голосу Симонова, то и дело выкрикивавшего какие-то цифры, которые повторял телефонист. Наконец, он вскрикнул:
- Батареей - огонь!
И только после четвертого залпа он обрадовано улыбнулся и коротко бросил:
- Прекратить огонь!
Магура вопросительно взглянула на майора.
- Да, кончили, - поняв немой вопрос, ответил он. - Давайте-ка спустимся вниз. Сожалею, что у меня нет полковой пушки, я тут вижу все… А так - сидим, постреливаем…
Он помолчал некоторое время, закуривая.
- Вам надо уйти отсюда.
- Если я уйду, вам станет легче? - с живостью спросила Магура, глядя ему в глаза.
- Да нет - легче или тяжелей, не в этом дело.
- А в чем?
- В боевой обстановке ваше место не здесь.
- Короче - по команде: кругом, шагом марш, так? - спросила Магура, кажется, больше с сожалением, чем с упреком.
Они стояли за изгибом траншеи так, что телефонист не видел их. Симонов взял ее руку, мягко спросил:
- Хочешь, я поцелую тебя?
- Только для того, чтобы я ушла?
- Безусловно и обязательно.
- Что это, Андрей Иванович… комедия?
- Нет, не комедия. В твоих же интересах - призываю: отправляйся в санпункт и здесь не появляйся без дела.
- А я не без дела сюда, - стараясь придать голосу твердость, сказала Магура.
Лицо ее, похудевшее и еще более удлиненное, стало вдруг сумрачным. Глядевшему на нее в упор Симонову даже подумалось, что она не такая уж красивая, как прежде ему казалось. Выражение темных, немного прижмуренных глаз сделалось каким-то неясным, - теперь в них уже не вспыхивали то задорные, то суровые огоньки. "Измоталась она - думал Симонов, чувствуя, что ему хочется сказать ей что-то ласковое. - Устала - вон губы как обветрились, покрылись множеством мелких морщинок, кое-где переходящих в кровоточащие трещинки. А за губами белые зубы - ишь, какие они у нее ровные. К ним, наверное, никогда не прикасался инструмент стоматолога, и она их аккуратно чистит даже на передовой. Вот только несколько тяжеловата у нее нижняя челюсть, - удлиненное лицо. А впрочем, все-таки Тамара красива".
- Часто случаются ранения с артериальным, опасным для жизни кровотечением, - после длительной паузы глухо, словно из отдаления, заговорила она снова, не торопливо, но четко. - А я иногда долгое время не знаю о таком положении человека. Не сразу ведь, а только когда стемнеет - несут, а раненый истек кровью!
С Симонова будто дуновением ветра сдуло мгновенное оцепенение, - вопрос о жизни людей всегда волновал его сильнее всяких личных переживаний.
- А что же прикрепленные к ротам ваши санитары? - почти сердито спросил он.
- Каждая рота расположена в полкилометра по фронту. Разве могут везде поспеть два санитара?!
- Хорошо, - подумав, сказал Симонов, - реализуем вашу просьбу.
- А я не прошу, но требую, - возразила Тамара Сергеевна. - Служебное положение обязывает вас дать распоряжение ротам: в случае ранения, пусть не ждут санитаров, выносят сами!
- Ну, хорошо, хорошо! - согласился он, взяв ее за руку.
Магура резко вырвала свою руку из его огрубелых пальцев. Не сказав ни слова, круто повернулась спиной, прикусив губу, как бы сдерживая какие-то резкие слова, и пошла прочь, вся сжавшись.
А Симонов глядел ей вслед, любуясь ровным размашистым шагом и удивляясь, что вот идет она и даже не оглянется! Хотя над степью посвистывали шальные пули, Магура продолжала удаляться, не пригибаясь и не убыстряя своей размеренной поступи.
"Ишь ты, характер показывает! - вздохнул он. - Эх, Тамара, Тамара…". И после, вспоминая ее походку, уже тогда, когда она скрылась за бугорком, он почувствовал, как сердце сжимается от тоски.
С еле заметной усмешкой он думал долго и нелегко: "Почему я стал относиться к ней или по-идиотски делать вид, что я отношусь к ней легко и просто, как ко всякому подчиненному, выделяя ее среди остальных лишь постольку, поскольку она женщина? Ее это раздражает, по-видимому. Не любят меня женщины, не любят!.. Потому что я слишком прямолинеен и грубоват. А им надо что-то непознанное, так сказать - загадочное. Вот Ткаченко - тот скрытен при них, - эх, черт!.. Должно быть, товарищ женщина, здорово ты любишь интригующее, одним словом, все то, что тебе самой непонятно. Ну, что ж, если она не может полюбить меня таким, какой я есть, - так и будет… А ковыряться во мне, доискиваться без конца, заслуживаю ли я ее любви, - хватит! Одним словом, если так - прочь от меня. Мне, брат, так: или все, или ничего не надо!".
* * *
В полдень, сидя в некотором отдалении от санпункта, Магура вспоминала деловые и частые разговоры с Андреем Ивановичем. "А пожалуй, я сама виновата, сама заронила сомнение в его сердце. Еще этот Ткаченко… Пусть он только явится, я теперь знаю, как поступить". И затем Симонов вновь встал перед ней, обыкновенный, немного рассерженный, но всегда справедливый. Ее злило, что разговоры с ним в лучшем случае заканчивались шуткой. "Что ж, будем на все это глядеть веселей!" - сама на себя мысленно прикрикнула она.
Она вскинула брови, усмехнулась.
- Уныние тебе не к лицу, Тамара, - вслух подумала она. - Не все еще рухнуло! - достав из кармана зеркальце и заглядывая в него, пальцем пригрозила себе: - Ах ты, старенькая, старенькая. А что же, скажешь нет, не старенькая? Двадцать семь - не восемнадцать лет. И к тому же - вдовушка! Да, да - старенькая, сознайся.
- Тамара Сергеевна, - крикнул ей Шапкин, - смотрите, уже несут!
Магура вскочила и крупным размашистым шагом пошла к санпункту, прошептав на ходу: "Безобразие, о чем размечталась!..". Еще издали она повелительно бросила Шапкину:
- Воду, мыло, полотенце, халат! Прокипятить инструменты!
- Все готово, товарищ гвардии военврач третьего ранга. Санпункт к приему раненых готов! - доложил Шапкин с таким сосредоточенным выражением лица, точно сейчас предстояла серьезная операция.
Это был только санпункт первой помощи. Тем не менее лечение раненых начиналось именно здесь. Главной задачей, которую перед собой ставила Магура и от успешного выполнения которой чаще всего зависела жизнь раненых, - было остановить кровотечение. "Первая опасность - кровотечение!" - всегда говорила она своим помощникам.
- Я не хочу вас, оставьте! - стонал раненый, отмахиваясь от Шапкина, подбежавшего, чтобы помочь санитару Лопатину поставить на землю окопные носилки. - Пусть посмотрит товарищ докторша… Она-то мне скажет…
Вымыв руки и вытянув их вперед, Магура командовала:
- Халат!
Когда ее одевали, она нарочно не глядела на раненого, делала вид, что ее не волнует его стон, что она совершенно спокойна.
- Шапкин, переложить на полевые… санитарные!
- Есть на полевые санитарные!
- Ранение?
- Пониже бедра, - доложил санитар Лопатин.
- Кровотечение?
- Все еще сильное.
- Выходное отверстие?
- Не обнаружено!
- Разбинтовать!
Подойдя ближе взглянув на перевязку, она тихо сказала:
- Ущемили кожу. Почему палец не положили на месте закручивания жгута?
Лопатин молчал, виновато моргая усталыми глазами.
- А это что за тампон? - увидев на ране сомнительной чистоты тряпицу, вскрикнула Магура. - Я вчера дала вам вату и стерильный бинт! Вы перевязывали, Лопатин?
- Он, товарищ доктор, он, - за перепуганного санитара ответил раненый.
Как только чуть приподняли накладку, Магула отметила: "Так, не венозное, а капиллярное, не паренхиматозное…".
- Шапкин, вы понимаете?..
- Неужели артериальное ранение? - с дрожью в голосе проговорил Лопатин.
- Жгут! - приказала она и в тот же миг двумя пальцами прижала повыше рану над бедровой артерией в паховом сгибе. - Я вам не прощу, Лопатин, если… - она пропустила слова "занесли инфекцию". - Вы позабыли правила антисептики!
У Шапкина было все наготове: и марлевая подкладка, и свитый полотняный жгут.
- Закручивайте. Так, еще… Ну!
Продолжая придавливать артерию, Магура смотрела на ногу пониже раны. Вдруг цвет кожи стал восковым, и Магура почувствовала, что кровь больше не пульсирует.
- Немного ослабить! Что же вы, Шапкин, не знаете, что ли, что слишком тугое перетягивание может привести к параличу конечности?
- Доктор, я не хочу… Товарищ доктор, ногу мне?! - умоляюще проговорил раненый.
- Все идет хорошо. Шапкин - йод, накладку, бинт.
- Есть!
И только после того, как раненый был перевязан и лежал, плотно сжав зубы, словно боялся приоткрыть рот, чтобы не вскрикнуть, Магура разогнула спину. На ее раскрасневшемся, потном и утомленном лице появилась радостная улыбка.
- Шапкин, мы еще одну жизнь спасли. Торжествуйте!
* * *
Под вечер Симонов вернулся на командный пункт батальона. К нему подошел человек в гражданской одежде. Он держался с такой уверенностью, что Симонов невольно им заинтересовался.
Это был парень невысокого роста, кряжистый, круглолицый, давно не стриженный и не бритый. Он глядел уверенно, улыбаясь открыто и смело. Светлые глаза его показались знакомыми Симонову. По выправке этого человека он сразу признал солдата.
- Разрешите, товарищ гвардии майор? - обратился парень, вскинув к картузу ладонь.
- Да. В чем дело? - с любопытством спросил Симонов.
- Рядовой Рычков прибыл для дальнейшего продолжения службы.
- Рычков?! - изумленно переспросил Симонов. - Ты Рычков? Разведчик, что с комиссаром?..
- Я, товарищ гвардии майор, - смутившись, подтвердил Рычков. - Прибыл вот…
- А где же комиссар? Ну, здравствуй, Рычков! Почему же один?
Поняв беспокойство Симонова, Рычков заявил:
- У нас все в порядке. А комиссар в штабе дивизии.
- А Кудрявцева?
- Ее оставили там, - кивнув головой к фронту, сказал Рычков. - И радист с нею, двое их осталось. А мы вернулись.
- Пересыпкин, водки, закуски!
- Есть - водки, - откликнулся связной. Он выглянул из окопа, узнав Рычкова, проговорил: - Ух, мало тут, - и метнулся в окоп, крикнув: - Сейчас будет генеральская!
Подступив ближе, Симонов спросил:
- Н-ну? Как же он, комиссар наш?
- Борода - во! - засмеялся Рычков. - Усы!
- Ты был с ним в песках?
- Нет, я оставался в Ищерской. Они с Леной… Возвращались у берега, около Терека. Карася же схватили - знатный, видать.
- Какого карася?
- Офицера. Группа их в секрете сидела, а мы с тыла… Скрутили одного. Других - тех пристрелили.
- Живого приволокли?
- Живого. Ох, и брыкался он сперва! У нас чуть-чуть не отобрали пленного.
- Кто? Немцы?
- Нет, из другой дивизии повстречали. Капитан доложил, кто мы, - не верят. Так нас и пригнали под конвоем вместе с пленным. А в нашем штабе извинились. Полковой комиссар Киреев здорово ругал их.
II
Утром с юго-востока показалась черная туча. Пониже солнца она наплывала от Грозного, далеко простираясь в сторону гор и к северо-востоку в буруны. Солнечные лучи еле пробивались сквозь сплошную муть, а полем все приближалась и приближалась огромная, глазом неохватимая тень. Стало сумеречно. Сквозь эту необыкновенную тучу солнце проглядывало, как накаленный красный кирпич.
- Странная туча, - удивленно сказал майор Беляев. - В жизни не видел такой тучи.
Подполковник Василенко хотя и знал, что это не туча, а копоть от горящей нефти в Грозном, не ответил майору, не сказал, что немцы бомбили город. Он думал в эту минуту: "Представить не трудно, что там делается сейчас. Восемьдесят шесть самолетов сразу!..". Обернувшись к Беляеву, он с просил:
- Рождественский проснулся?
- Беседует с полковым комиссаром.
- А как самочувствие господина фон Эгерта?
- Не спал всю ночь напролет, спрятал физиономию в ладони, сидит, покачивается. Так и просидел до рассвета.
- Нервничает?
- Заметно.
- Это хорошо. Я пойду к полковому комиссару. Пленного туда приведите.
- Слушаюсь.
Капитана фон Эгерта совершенно покинула прежняя самоуверенность. Утратив спокойствие, всю ночь вспоминал он о своем детстве, проведенном в Дрездене, думал о жене и о сыне. Но сильнее всего волновало его приближение рассвета. "Плен или расстрел?". Люди, которые теперь окружали его, были замкнуты и молчаливы. За отсутствием каких-либо ясных мыслей, - охваченный страхом, утомленный, издерганный фон Эгерт закрыл глаза. Под согревающими лучами солнца он, наконец, уснул.
Потревоженный толчком, он не сразу проснулся. Ему показалось, что он мчится в поезде. Даже подумалось: еще успею проснуться до Дрездена. Но второй толчок часового вывел пленного из оцепенения. С испугом он уставился на солдата и после томительной паузы спросил:
- Меня… расстреляют?
- Будет зависеть от вашего поведения, - с усмешкой ответил часовой, отступив в сторону. - Вставайте!
- Большевики же расстреливают пленных?
- Ишь, напугали-то как тебя! - усмехнулся солдат. - Ну, вставай, чего мне с тобой… Пойдем.