- Предположение остается предположением, - согласился член Военного Совета, - но предосторожность не кажется мне излишней - донской кавкорпус нужно оставить там же.
- Этот вопрос мы решим несколько позже, - возразил командующий. - Я хочу повидаться с капитаном Рождественским. Важно знать, куда Гельмут Фельми нацеливается. В каком направлении он намерен двинуть "африканский" корпус?
Червоненков снял телефонную трубку, приказал полковнику Сафронову:
- Ко мне зайдите! Что? Разве он уже здесь? Отлично. Нет, сначала зайдите сами, его пригласим потом… - Положит трубку, он сказал: - Оказывается, Рождественский вчера еще прибыл. Полковник говорит - есть дополнительные, очень важные сведения.
Вскоре Рождественского вызвали к командующему.
Войдя в кабинет, он предстал перед смуглолицым, высоким и широкоплечим, несколько грузноватым генералом, сверху вниз холодно глядевшим на него большими глазами. С минуту генерал хранил молчание и как будто старался вспомнить, кто он, этот Рождественский. Под этим испытующим взглядом Рождественскому стало как-то не по себе, хотя о своем прибытии он доложил четко, без тени смущения.
Однако стоило Червоненкову произнести несколько слов, какие обычно говорят в начале приятного знакомства, как Рождественский сразу осмелел. Он почувствовал, что перед ним не только строгий начальник, но и обаятельный человек большой душевной силы и простоты. Правда, командующий не пытался обласкать его, он даже не предложил ему сесть, но и сам слушал стоя, не отводя взора, словно старался запомнить облик разведчика.
Куда девалась сдержанность Рождественского, когда он живо и просто, короткими фразами второй раз в этот день стал рассказывать о том, что видел в песчаных бурунах Ногайской степи, и о показаниях капитана фон Эгерта.
Лицо генерала было почти равнодушно. Такое спокойствие невозможно изобразить только по необходимости, чтобы по долгу службы показать подчиненным, как легко человек владеет собой.
Червоненков уже знал все, о чем Рождественский доложил полковнику Сафронову, но терпеливо, до конца выслушал капитана, - на доклад потребовалось около получаса.
- Все? - наконец спросил он. - Значит, по вашему мнению, в районе Ищерской гитлеровцы не готовятся к штурму наших войск?
- Так точно, товарищ генерал-лейтенант.
- А какие признаки послужили вам основанием такого утверждения, товарищ гвардии капитан?
- В Ищерской, - сказал Рождественский, - разобран не один бревенчатый сарай. У линии железной дороги срезаны телеграфные столбы. Даже шпалы выкопаны… весь этот материал завезен к переднему краю. - Помолчав некоторое время, он в раздумье продолжал: - Из станицы гитлеровцы гоняли народ на отработку траншей. Возвращаясь домой, люди видели построенные убежища, блиндажи, приспособленные огневые гнезда для минометных батарей, закопанные в землю подбитые танки. Словом, устраиваются так, словно они зимовать собираются в окопах. И в то же время некоторые части постепенно оттягиваются с переднего края. Куда-то их переводят… Почти вся третья танковая дивизия переброшена на правый берег Терека.
- А как, по-вашему, куда генерал Фельми нацеливает свой "африканский" корпус? Не было ли заметно передвижения частей этого корпуса к фронту? - спросил Червоненков. - И в каком направлении?
- Нет, "африканский" корпус стоит на месте. Фельми ждет, пока Клейст прорвет нашу оборону.
Русских, стоявший у раскрытого окна, заметил с усмешкой:
- Без вмятин в боках, целехоньким хочет прямо в Иран…
- Очевидно, так, - проговорил Рождественский.
Переступая с ноги на ногу, он продолжал:
- Где бы Клейст ни прорвался, - что к Гудермесу, что к Орджоникидзе, - на этих маршрутах почти одинаковое расстояние до теперешнего расположения "африканского" корпуса. Может быть, поэтому Фельми и держит свои части на одном месте. Окружает себя таинственностью…
Червоненков несколько раз прошелся по кабинету, затем вернулся к своему креслу, прислонился к спинке, усмехаясь про себя, глядя на карту. Затем, как бы в раздумье, молвил:
- Фельми все пыжится, надеется окружить свой корпус таинственностью, но я не думаю, что сам он верить в эту романтику. Однако к решению вопроса о судьбе "африканского" корпуса вернемся позже. Скажите, вы женаты, товарищ капитан? Где ваша семья?
- А Ростове жила, товарищ генерал-лейтенант, а теперь… - Рождественский пожал плечами. - Мать жила на хуторе, это недалеко от станции Терек. Но и о ней не знаю… Возможно, у дочери, - сестра моя в Моздоке. Она агрономом работала, - возможно, у нее, но я не знаю об этом…
"И этого человека терзают открытые душевные раны, - подумал Червоненков. - Но в опасный для жизни момент, в разведке, едва ли он думал о том, что ему, возможно, не удастся увидеть свою семью".
- Сколько у вас ребятишек? - спросил он.
- Было трое…
Командующий хотел спросить: "Почему - было?", но сдержался. Он подошел к Рождественскому и протянул ему руку.
- Вы сделали много, капитан… Благодарю!
Рождественскому навсегда запомнилась эта минута, и крепкое пожатие теплой руки, и открытый, уже не холодный, улыбающийся взгляд внимательных глаз командующего. Словно исчезла на какое-то мгновение огромная разница в званиях, которая их разделяла, и с особой, волнующей торжественностью он понял, что оба они равны душевно, оба - люди одной великой семьи коммунистов.
Это волнующее, озарившее его чувство как-то сразу преодолело и внутреннее напряжение, и усталость. Он знал, что это чувство сохранится у него навсегда.
Уходя, Рождественский услышал, как Червоненков, обращаясь к Русских, энергично сказал:
- Вот теперь, дивизионный, мы продолжим наш разговор о замыслах Клейста…
IV
На исходе лета Рождественский прибыл в Алпатово. Прислонясь плечом к углу полуразрушенного здания станции, с радостным волнением он ожидал первого залпа бронепоездов.
Над железной дорогой и над опустевшим поселком тихо колебался вечерний воздух. С переднего края доносился роком пулеметов. Лязгая буферами, к строениям медленно подкатил первый бронепоезд. Темно-серые стальные вагоны словно приросли колесами к рельсам. Из вращающихся башен к небу неторопливо поднялись орудийные стволы. Затем донеслись отрывистые слова команды. И грянул залп… Снаряды шарахнулись к вражескому переднему краю.
Приветливо помахав рукой удаляющемуся бронепоезду, Рождественский зашагал в степь.
В штабе дивизии лицом к лицу он столкнулся с Бугаевым.
- Павел! - воскликнул он, рванувшись навстречу политруку. - Павел… - повторил он, задыхаясь от радости.
На круглом, скуластом, потном лице Бугаева расплылась широкая улыбка, мохнатые брови от неожиданности взметнулись на лоб.
- Александр Титыч!
- Ну, здравствуй, Павел, - овладев собой, сказал Рождественский. - Помнишь, я тебе говорил: подожди, вернусь…
- Вернулся… Ох, и хорошо же, слышь! Ну, сегодня целиком счастливый день. Ни одного убитого, ни одного раненого, а пополнения - сто пятьдесят - плюс вы! Сто пятьдесят первый!
- Идем посмотрим… Они, новички-то эти, здесь еще?..
Еле поспевая за Рождественским, бугаев рассказывал:
- Дошли до Ищерской - ни взад, ни вперед. Симонов целыми днями сидит на НП у переднего края. Он говорит: "Не надо время терять даром. Будем перемалывать живую силу противника". А эта "живая сила" зарылась в землю, не показывается. Дуют в губные гармошки! А чуть кто высунется из наших, ну, как травинку, срубают. Очень у них плотная и хитроумная оборона, слышь…
- Проводили партсобрания?
- Как же, проводили. Перед боем коммунистов созывал… Вообще, дрались мы тут отчаянно, но теперь… такая нудота в этой обороне, чтоб она сгорела вместе с гитлеровцами!
Уже стемнело, когда Рождественский зашел к капитану Степанову, чтобы узнать, что сообщает Лена Кудрявцева. Начальника разведки он нашел у рации.
- Помолчите, у рации Ищерская, - приложив палец к губам, попросил Степанов.
- Товарищ капитан, - проговорил радист, обращаясь к Степанову, - она требует, чтобы в дальнейшем все указания давались нешифрованные.
- Еще что?
- Да черт… не понял!
Минуты две спустя радист сообщил:
- Говорит, что не умеет пользоваться шифром, а с нашим радистом несчастье… Что-то случилось там у них.
Помолчали. Рождественский подумал с тревогой: "Неужели схвачен?". Он кивнул начальнику разведки:
- Разрешите?
- Только осторожней с подбором слов, - согласился Степанов.
- Хорошо. Товарищ радист, спросите, в каких указаниях она нуждается?
Сквозь дым от папиросы Степанов прищуренными глазами установился на Рождественского.
- Это неосторожно… она может ответить напрямик.
- Ничего, скажет, что надо, - возразил Рождественский.
Через некоторое время радист сообщил:
- Первое: до каких пор ей оставаться здесь? А где - не говорит.
- Что еще?
- Просит подтвердить районы разведки.
Прикурив от недокуренной папиросы, Степанов промолчал, задумавшись. Но у Рождественского внезапно возникло подозрение.
- Странно, - проговорил он, - район разведки ей был указан совершенно ясно.
- Ничего странного, - сказал Степанов. - Кудрявцева нервничает, она осталась одна…
- Стойте! - вскрикнул Рождественский. - Возможно, вам отвечает противник! Спроси у него, что случилось с бараном, который отстал от стада.
В то время, когда радист непрерывно повторял: "Что случилось с бараном, который отстал от стада, что случилось…", Рождественский шепнул Степанову:
- Об этом знает только она, только она. Ну что, радист?
- Ни звука! Не отвечает… - с досадой проговорил радист.
- Это, значит, не Лена, а другой кто-то, раз она не знает, что барана волки слопали! - убежденно проговорил Рождественский. - Кудрявцевой указано: находиться в Ищерской. Если же спрашивают о районах, это означает, что вражеской контрразведке неизвестно местонахождение нашей рации.
- Пожалуй, - согласился Степанов, удивленно глядя на Рождественского. - Ну, а вопрос о том, до какого времени ей находиться?
- Простачков ищут, - сказал Рождественский. - Когда-де, мол, рассчитываете занять станицу!
Степанов заметил радисту:
- Учитесь, эфирный лазутчик!
И улыбнулся Рождественскому.
- Идемте, сегодня утром Кудрявцева сообщила о вашем сыне.
- О Яше? - чуть слышно переспросил Рождественский, сдерживая дыхание. - О моем сыне?!
- Да, о нем, - рассеянно повторил Степанов, видимо, думая уже о чем-то другом. - Мальчик живет, - как это она сообщает? Да, он усыновлен каким-то Федором рыжим. Вы знаете этого Федора?
- Яша у Федора? - еле шевельнул губами Рождественский, словно вслушиваясь в биение своего сердца. - Это он стоял в огороде - худенький, странный… сыночек!
* * *
Сколько времени ждал Рождественский этой минуты! Наконец-то он прибыл в свой батальон! Симонов еще издали увидел Рождественского, бросился к нему навстречу и, сдерживая нахлынувшую радость, жмурясь лукаво, протянул ему руку.
- Получается лучше, чем ожидаешь! - громко сказал Андрей Иванович. - По секрету скажу, ты явился, дорогой мой, как нельзя более кстати. Ну, здравствуй! Мы слышали про твои мытарства, Саша.
- Обыкновенное дело, Андрей Иванович, - ответил Рождественский. - Я не ожидал иного, идя в пески. Как дела тут у вас?
- Сам видишь, - "обсушиваемся", боеприпасы пережигаем.
- Дома я, наконец! - с облегчением сказал Рождественский. - Знаешь, Андрей Иванович, страшно соскучился по батальону.
- Давай рассказывай, - требовал Симонов, - обо всем, без малого два месяца не было тебя.
Рождественский был рад увидеть своих людей, таких близких его сердцу. Он и Симонов спустились в тесный окоп и, выглядывая из-за чахлой полыни, старались рассмотреть, что происходило в расположении противника.
- Дзоты, блиндажи повсеместно. Они связаны между собой ходами сообщений в виде глубоких траншей, - тихо сказал Рождественский. - Свое начало берут от самого Терека. От железной дороги и до реки по обрывистому бугру проволочные заграждения.
- Близко ли к станице?
- Линия обороны проходит километрах в трех от Ищерской. Она простирается по отлогим буграм на север, в глубину степи. Конечно, там реже, слабее всякие траншеи и окопы. Но в песках достаточно сконцентрировано войск. Потом, Андрей Иванович, ты слыхал о корпусе генерала Гельмута Фельми?
- Но ведь Фельми метит в Иран?
- А будет туго - могут бросить корпус и против нас.
Вопросам Симонова, казалось, не будет конца. Весь этот день они не расставались. Симонова интересовало все, что делается в тылу врага. Рождественский расспрашивал о недавних боевых действиях. Он уже познакомился с батарейцами, побывал у Дубинина, у минометчиков и в санпункте. А вечером сказал Симонову:
- В окопы теперь пойду. Меня интересует моральное состояние солдат, Андрей Иванович. И хочу повидаться с Петелиным.
…Казалось, он нисколько не изменился, увлекающийся, нетерпеливый и решительный Петелин. Когда они встретились, Рождественского даже смутила шумная радость лейтенанта. Ему еще не приходилось видеть Петелина таким счастливым.
Рождественский рассказал о своих мытарствах в разведке, а Петелин не мог оторвать от него взора, словно завидовал всему, что он пережил. Но как только Рождественский спросил о потерях, Петелин вспылил.
- Что-то часто стали говорить об этом! - сказал он. - До многих из нас очередь дойдет. Но не скажешь же самому себе: "Брось, не воюй". А Грозный рядом - там для всей страны люди добывают нефть. Если мы начнем жалеть себя, что будет тогда с нашим тыловым народом? Другой повесит котомку за плечи и пошел! А куда?
Издали донеслось гудение моторов. Поворачиваясь на звук, Петелин выглянул из окопа. С тыла, из-за кромки бугра, звено за звеном появились бомбардировщики. Они шли тройками, тяжело обвисая над степью. По земле впереди самолетов быстро передвигались тени.
- Солидная демонстрация! Смотрите… девять, пятнадцать, восемнадцать! Ого!.. Ого!.. - воскликнул Петелин, невольно оседая на дно окопа.
- Это же наши! - сказал Бугаев.
- Наши?!
Несколько секунд Петелин приглядывался.
- А верно же, наши! - закричал он восторженно.
- Сейчас они сыграют противнику "попурри"! - пошутил Бугаев. - Красиво идут, товарищ капитан!
Рождественский предупредил:
- Сейчас майор откроет пальбу по самолетам. Из ракетниц, конечно…
И действительно - к небу взмыли девять разноцветных ракет.
- Это зачем? - удивился Петелин.
- Так условлено, чтобы они не разгрузились над нашим передним краем.
С грозным и нарастающим гулом самолеты приближались к расположению батальона. От гула моторов зябко дрожала земля. Но дойдя до переднего края, группа бомбардировщиков разделилась и веером разошлась над линией обороны противника. Петелин наблюдал за вторым звеном, как бы заваливающимся на левый бок. Головная машина сразу перешла в пике. Из-под ее крыльев оторвались мелкие черные комочки. Авиабомбы ринулись к притихшей земле с яростным свистом.
Ощутимо вздрогнула почва, затем прохлестал переливчатый треск взрывов, бесконечно повторяющихся по фронту.
После второго захода гул стало относить к Тереку. И вот только дым, медленно струившийся над степью, напоминал о том, что произошло минуту назад.
Петелин порывался что-то сказать, но видел, что все сосредоточенно чего-то ждали.
- Молчание! - криво усмехнулся он. - Молчание и молчание, - повторил он, привычно и поспешно застегивая ворот потной гимнастерки.
- А что же, ура кричать, что ли? - отозвался Бугаев.
- А почему бы и не кричать?
- На это будет приказ. А пока - жди!
- О, конечно! - не унимался Петелин. - Ждите, терпение!
"Все тот же, - подумал Рождественский. - А Симонов говорил, что наш Петелин изменился".
- Вам, наверное, кажется, что кто-то специально задался целью попридержать Петелина? - засмеялся Рождественский.
Петелин придвинулся ближе.
- Да не во мне же дело! Может быть, враг тут, в траншеях, надолго осел. А мы вот и будем топтаться в обороне. Вы сами говорили, что создается новое, Орджоникидзенское главное направление. Зачем же мы будем давать Клейсту передышку? Он всю основную силу двинет через Осетию, через верхний Терек на Грозный! А тут бы - бросок-два, - и душа с них вон! Как раз после бомбежки. И разворотили бы эту их оборону.
- Главное сейчас не в прорыве вражеской обороны, - возразил Рождественский.
Достав кисет, Петелин закурил.
- В чем же главное?
- После прорыва мы должны обеспечить развитие дальнейшего наступления, вот в чем!
- Обеспечим, если захотим.
- Ну знаете, Петелин, много вы на себя берете…
Петелин раза два-три затянулся дымом, поискав глазами, куда бы бросить окурок, с сердцем ткнул его в землю, спросил:
- Зачем утром наши "катюши" били? Самолеты зачем бомбили немцев? Или не дороги боеприпасы?
- Дешевле, чем люди, - ответил Рождественский. Он помолчал некоторое время, глядя на Петелина. - Наша главная задача - скапливать силы для больших, для чувствительных ударов, Петелин.
Некоторое время спустя Рождественский был уже на командном пункте батальона. Все небо было залито чистой синевой. Стояла безветренная теплая погода - даже комары звенели по-летнему. Сидя, опустив ноги в окоп, он читал газету.
- Товарищ капитан, - послышался голос Мельникова, - сюда идет Киреев!
Рождественский встал, одернул гимнастерку и двинулся навстречу Кирееву.
Выслушав раппорт, полковой комиссар поздоровался, взял его повыше локтя и увлек в сторону от батальонного штаба.
- Только что я разговаривал с Кудрявцевой, - сказал он обычным голосом. - Ваш сын здоров. О матери он ничего не знает. Потеряли они друг друга во время танкового налета недалеко от разъезда Солнушкин. Есть основание верить, что ваша жена из окружения успела выйти.
Киреев умолчал о том, что Кудрявцева похоронила дочь капитана Анюту.
- В таком случае, товарищ полковой комиссар, мне остается прибегнуть к вашей помощи. Если бы вы запросили соответствующие инстанции…
- Такой запрос сделан… терпение. Ждите.
Рождественский взглянул на Киреева. Ему хотелось пожать руку полковому комиссару, но он сдержался.
- Через час у нас партбюро, товарищ полковой комиссар.
- Какие вопросы ставите?
- Основной - воспитательная работа.
- Прежде всего, - заметил Киреев, - вытравливайте дух местничества у пополнения.
- Как раз и мне это бросилось в глаза, - согласился Рождественский, - некоторые чувствуют себя так, точно пришли на субботник.
- Отшабашить и по домам?
- Что-то в этом роде… Правда, среди добровольцев очень значительна партийная прослойка. Замечаю, очень серьезный народ.
- Вот-вот! Энергично подхватил Киреев. - Вы коммунистов соберите. Надо объяснить, что эти бои идут не только за Грозный. А коммунисты должны объяснить всем остальным. Шабашить мы вместе будем, где-то за пределами наших государственных границ, там, откуда исходит война. Еще какие вопросы?
- Прием в партию.