- Порядок измените - первым вопросом поставьте прием в партию. Людей вызываете?
- Всех, кого успели оформить.
- Ну, вот! Зачем их задерживать. А где расположен ваш санитарный пункт?
- За бугорком, - указал Рождественский, - вот в том направлении, почти рядом. Утром я был у Магуры. Она у нас очень внимательный и чуткий врач. Не имею претензий к санпункту. Добросовестно работают люди.
- Вы долго здесь не были, - заметил Киреев. - Только поэтому и делаете такой вывод.
- Я не понимаю, - удивился Рождественский.
- Ведет она себя слишком свободно.
- Странно! - сказал Рождественский. - ее уважают в батальоне… Но вы знакомы с ней лично, товарищ гвардии полковой комиссар?
- Нет, но сейчас познакомлюсь, - равнодушно сказал Киреев. - А насчет уважения… что-то уж слишком ее стали уважать некоторые солидные командиры. Безусловно, это их личное дело, но не по времени, не в пору вольница!
Рождественский вдруг смутился, как будто этот намек был адресован ему:
- Не верю, чтобы Тамара Сергеевна…
Киреев быстро взглянул на Рождественского.
- Как, как вы сказали?
Рождественский ответил решительно:
- Если до вас дошли какие-нибудь кривотолки - это просто сплетни. Не верю я, чтобы Тамара Сергеевна…
- А сколько ей лет, приблизительно хотя бы?
- Не приблизительно, а точно - двадцать семь лет.
Рождественскому показалось, что по лицу Киреева проскользнуло какое-то сомнение. Сняв пенсне и не спеша протирая стекла, он сказал грустно:
- А мне сорок семь. Значит, минус двадцать… Разница не велика. Она замужняя?
- Мужа убили гитлеровцы.
- На фронте?
- Он агрономом работал где-то около Вязьмы. Нет, не на фронте. Об этом Магура говорила, я помню…
- Магура, - в раздумье произнес Киреев. - Двадцать семь лет…
- Кажется, вам знакома эта фамилия? - спросил Рождественский.
- Нет, не знакома, - поспешно ответил Киреев. - Но вот имя и отчество… У меня была знакомая девушка, ее тоже звали Тамарой Сергеевной. С сорокового, нет, пожалуй, с сорок первого я ничего о ней не слышал. Возвращайтесь к себе, я хочу поговорить с этой Магурой с глазу на глаз.
"Странно, - подумал Рождественский, - что-то тут кроется…"
Он оглянулся вслед уходившему Кирееву и чуть не вскрикнул, осененный догадкой: "Знакомая девушка!.. Девушку звали Тамарой? А Магура - Тамара Сергеевна… И Сергей Платоныч. Вот здорово, если так!.. Неужели дочь?!".
V
На командном пункте батальона человек восемь солдат, знакомых и незнакомых Жене Холоду, сидели в сторонке от партбюро, заседавшего на КП.
Старший сержант Холод невесть для чего снял пилотку, переломил ее, сунул в карман, но затем достал, расправил, снова надел.
Некоторые из ожидавших своей очереди были в зеленых стальных касках, при полном вооружении и держались так, словно готовились к принятию торжественной присяги. Другие протягивали кубышки, коробки, кисеты - угощая друг друга; закурив и затянувшись дымом, солидно покашливали, расспрашивали: "У вас что нового? - Сидим, что же тут нового. - Боевой листок выпускаете? - А как же, каждую неделю. - Мы тоже. Только мы два раза в месяц. А кто у вас в роте рисует карикатуры?.."
Сидя по-узбекски и сложив на коленях руки, Холод угрюмо молчал, пока к нему не обратился сосед, немолодой сержант, ростом повыше Холода и поплотней в плечах, с голубыми ласковыми глазами. Он усмехнулся и сказал баском:
- Волнуетесь, замечаю, товарищ старший сержант?
- Ох… - не выдержав, вздохнул Холод. - Надо бы сказать - нет, не волнуюсь. Но боюсь, что неправду скажу, - волнуюсь. Такой момент…
- У меня у самого не то чтобы страх, а все же как-то в груди захолодело, - степенно продолжал сержант, благодушно посмеиваясь.
- Вот и у меня так же, - согласился Холод, - словно ледца за рубаху пустили… Неспокойно как-то…
Сержант снова усмехнулся, и в глазах его появилось самодовольное выражение, какое бывает у человека, когда он почувствует свое превосходство перед другим. Они оба помолчали несколько времени, потом сержант посоветовал доброжелательным голосом:
- Крепись, так будет лучше, пожалуй. Мой таков совет: голову держи повыше…Я вот о себе, к примеру, так сужу: что же это мне, в такое-то трудное время стоять на расстоянии от партии. У нас, в Курской-то области, сейчас - ого!.. горькая жизнь. В жестокой беде находится народ, в такой беде, что подумать страшно, сердце невозможно сдержать, чтобы оно без острой боли… Но я верю, что наша партия и советская власть никогда не примирится, не оставят они мою семью в неволе. И чтобы гитлеровцы топтали-то землю родную, а советский народ в рабство погнали? Никак партия не может примириться с таким положением. Ну, а я, значит, сидя в окопе, подумал-подумал: чего же мне находиться самому по себе? Кажется. В бою-то с врагом не отстаю же от других? И вспомнил двадцать четвертый год. А ты это время помнишь? Нет, ты этого никак не можешь помнить. Я о том, когда наш Ленин помер. Народищу тогда сколько поступило в партию! Тоже трудное время было. Всякие там иуды, - то левые, то правые, - пытались посягнуть на советскую власть, повернуть ее на свой лад. Значит, требовалось, чтобы побольше сплоченности в народе… чтоб все сознательные граждане потеснее круг нее… Вокруг-то нашей советской партии, понимаешь?
Прежде чем ответить, Холод некоторое время сидел молча, глядя на своего собеседника. Ему невольно бросились в глаза твердость характера и решимость этого пожилого человека со скуластым честным, добрым лицом и седеющими висками. Казалось, сержант видел перед собой все, о чем только что говорил. И голос его был так прост и правдив, что Холод подумал: "А мне даже представить невозможно, чтобы я обо всем этом вот так складно на партбюро сумел сказать".
- Ну, чего же ты молчишь? - спросил сержант. - Непонятно, что ли?
- У тебя думка о доме, а я за свой не беспокоюсь - далеко. Я в Балахне на бумажном комбинате работал. Соревновались - тоже жаль, вот бросил работу. Воевать пришлось…
- Соревновались?
- А то как же! Вот хорошо будто поработал, а тебя - бах! - глядишь, обогнали соседи. Тут думка одолевает: надо б глубже заглянуть в тайны процесса. Может, там и такое хранится, что никто доселе не замечал. Словно эта загадка лежит где-то на дне, как в кубышке. Страсть, как хотелось подглядеть все это дело первым. - Подумав немного, Холод добавил: - Если любить свое дело, так оно и легким становится. В таком случае все кажется в жизни, словно ты только что пришел в нее.
- Это ты верно говоришь, товарищ старший сержант. Ко всему если с любопытством, тогда от жизни удовольствие получается, - согласился сержант и снова продолжал о наболевшем: - У меня был свой дом, а вот видишь, хозяина-то из него изгнали. Даже тайком невозможно в хату к себе прокрасться, чтобы поглядеть на своих ребятишек. Там теперешние хозяева расхищают, расхапывают наше колхозное имущество - режут всякую живность… что могут, хлеб, например, увозят в себе…
- Семья большая?
- Трое хлопцев и сама… При отцовском досмотре ребятишки были ничего сами собой, а теперь… Как вспомню о них, сердце так защемит, что никак невозможно без нудной слезы. А она - что, разве поможет? Тут слеза не поможет, - драться нестерпимо хочется, громить и калечить гитлеровцев!
Сержант склонил голову, очевидно, погруженный в мысли о том, как изгнать врага с родной земли. Но он чувствовал себя подавленным, потому что с этими своими мыслями не был одинок. Он уже вскинул голову, чтобы сказать что-то боевое, веселое, как вдруг его вызвали. Сержант вскочил. Когда он сделал несколько шагов к партбюро, Холод сказал ему вслед:
- Ни пуха, ни пера! В общем, желаю!..
Сержант остановился и оглянулся. Но в знак благодарности он только и смог ответить: "Спасибо, дружок!". И опять твердо зашагал вперед, на ходу поправляя каску. "Этого примут", - с завистью подумал Холод.
Спустя некоторое время вызвали, наконец, и его.
- Идем, товарищ старший сержант, - сказал как-то особенно неласково парторг роты Филимонов. Когда шли рядом, он потребовал: - Выше, выше голову, - и засмеялся, показывая белые зубы. - Вот подведи только, подведи ты меня!
Холод искоса взглянул на парторга, словно хотел сказать: милый человек, я что, разве хочу, но волнуюсь…
Политрук Новиков прочитал заявление, анкету, рекомендации и боевую характеристику, выданную Холоду за подписью Петелина и Бугаева.
- Я думаю, - добродушно сказал Сережа-"маленький", - пусть он сам расскажет свою биографию. Давайте, товарищ старший сержант, - живыми, живыми словами…
Женя похолодел. Он не ожидал, что придется рассказывать о своем прошлом, - боялся Холод говорить об этом, зная, что у него ничего выдающегося в жизни не было. Новиков, сидя на корточках, слегка улыбнулся, его усмешка пробежала от прищуренных глаз и до самых ушей.
- Давайте… смелей, что вы…
- Вообще такая биография… - откашливаясь, начал Женя.
И сразу притаил дыхание. Его что-то смущало, он не знал, с чего же начать. А начав, почувствовал, что говорит не так, не о том, о чем нужно бы говорить.
- Ну, мать одна, нас четверо, а затем учиться хотелось… Но не вышло из меня инженера. Работал на фабрике. Войны, конечное дело, я испугался, оно мне было ни к чему. Только как же это так, если все мы будем пугаться гитлеровцев?.. Ну, стал воевать, тут дело такое, думаю, надо нам без жалости к своему животу…
Женя умолк, но в голову все еще лезли мысли: "О брате ничего не сказал! А зачем это надо?.. Комиссар смотрит на меня, поддержит ли он мою кандидатуру, как обещал?.."
- Все, что ли? - добродушно спросил Новиков. - Мало, мало вы о себе, товарищ Холод.
- А чего говорить, я сказал все. Биография вся на бумкомбинате в Балахне осталась.
Вопросов не оказалось. Выступили парторг Филимонов, Бугаев. Рождественский говорил последним.
- Я не один раз беседовал с товарищем Холодом. В текущих событиях разбирается неплохо. В боевой обстановке старший сержант проявил себя человеком мужественным, не знающим страха перед врагом.
Холод задыхался от радости и благодарности комиссару. Дальше уже он не разбирал, что о нем говорили.
В кандидаты партии он был принят единогласно.
* * *
Холод вернулся к себе в окоп.
Туча бросила на землю несколько звонких капель дождя и уползла на запад, ворчливо споря с ветром. На "ничейную" высоту между передними краями приземлился грач. Поблескивая черным крылом, он почесал у себя пониже зоба твердым клювом, каркнул раза два и, сторожко вытянув шею, прислушался. Потом взмахнул широкими крыльями и метнулся в Ногайскую степь навстречу новой, еще более мрачной туче.
- Ему-то вольница! - сказал Чухонин, всматриваясь в свободный полет птицы. - Куда захотел, туда и летит…
- Полетел бы, а? - с усмешкой спросил Холод.
- А ты не улетел бы?
- Нет, мне не подошла пора.
- Миша Смирнов говорил вот так же, пока землей не засыпали.
Чухонин опустился на дно окопа, затих.
- О жинке все думаешь? Мыслишка, может, грызет: ах, как бы не приголубили там?
- Детворы тройка, что там жинка. Детишек жаль.
В последний раз ветер крутнул над окопом пыль и умчался. По стальным шлемам зазвенели капли дождя.
- "Максимку" прикрыть! - Холод широко замахал руками. - Давай, навались на замок!
Не успели Чухонин и Холод прикрыть пулемет, как хлынул дождь. Вокруг внезапно потемнело. Дождь размывал обычный грунт, в окоп хлынула мутная жижа. Обжитое место превратилось в раскисшую яму. К счастью, ливень продолжался недолго.
- Вот о питье тужили, - стряхивая с себя воду, сказал Чухонин.
- Брр… - содрогнулся Холод. - Давай пророемся в сторону, - предложил он. - Поищем сухое местечко.
- Нам не привыкать. Лопаты у нас есть, давай!
Час спустя. Поеживаясь от пронзительного ветра, они пересели в новый окоп. Неожиданно из мокрого хлопчатника раздался простуженный голос Серова:
- Братишечки, мое вам с кисточкой.
- А, черноморец! чего там ползаешь, подрубят немцы тебя, спускайся, - пригласил Холод.
- Никак согреться не могу. Думаю, дай-ка я к вам подрулю. Затянулся бы разок, второй… у меня все поразмокло, а курить-то хочу!
Холод достал кисет и спички, протянул Серову. Тот дрожащими руками взял табак, проговорил удивленно:
- Каким сокровищем обладать изволите. Сухой!
Несмотря на огромный рост краснофлотца, Холод относился к Серову, словно к подростку, который выдавал себя за взрослого, разглядывая пехотинцев свысока, с любопытством и с каким-то снисхождением к ним. Поэтому Холод как бы в отместку не пропустил случая заметить внушительно:
- Я советовал взять каску. И от пули защита, и хранить табачок сподручно.
Матрос прикурил, жадно затянулся и закашлялся.
- Самосадик?
- Созерцаю, у вас, граждане, действительно первоклассный кубрик. Давайте вместе на вахту? Спина к спине. Подсушиться бы, чтоб зубы перестали чечетку отбивать.
- Мы же говорили - залазь.
Над передним краем в небо снова взлетели вражеские ракеты. Окоп налился белым неласковым светом. Холод, как показалось Серову, вздрогнул всем телом. Точно спохватившись, торопливо стал приспосабливать станковый пулемет.
- Ждешь гостей? - ухмыляясь, поинтересовался Серов.
- А черте-то что может случиться.
- Давайте выжмем рубашки, - настойчиво посоветовал краснофлотец. - Все же лучше будет.
Широко открыв рот и запрокинув голову, он протянул вперед мощные руки. Чухонин вцепился в обшлаг его бушлата.
- Давай, если охота.
- Тяни! - Когда дело дошло до тельняшки, моряк сокрушенно добавил: - От пота дубленой стала, не разрубишь.
- Ну и грудь же у тебя! - восторгался Чухонин.
- Можешь вволю любоваться, не полиняю.
- Силища!
- Хочешь, дыхну на тебя, посильнеешь сам.
- Вовсе не хочу.
- А то, если что, Сенька поделится своей силенкой.
- Больно у тебя кожа черна.
- Это от грязи, милок. Стал Сенька Серов словно бронированный. Не кожа, а чешуя крокодила. Видал ты такую животную?
Чухонин повеселел. Он сам не понимал, чем этот великан подкупил его. Холод ворчливо заметил:
- Да ты не одной лишь кожей на него похож. И дурью тоже.
- В чем, интересуюсь? - простодушно спросил матрос.
- Чудно как-то ходишь в атаку.
- Чем, полюбопытствую?
- А тем, что встал и попер напролом. А так не годится.
- Чего тут вилять? Как Митька Ветров говорил: пуль нахватаешь побольше. Тело мое - видишь? Заметен, небось, от самой Ищерской. Ну и лезу!
- Убьют тебя, - угрюмо сказал Чухонин. - Больно велик. Пригибаться не любишь.
- Об этом ты, милок, помолчать бы мог. - Серов встал во весь рост, посмотрел в сторону немцев. - И глубоко же бросили они якорь. Не вытравить: раз-два! Придется обеими руками тащить: дедка за репку, внучка за бабку. Выдернем, душа из них вон!
В тусклой и серой ночи точно плавились безжизненно-холодные ракеты. Теперь их свет с трудом пробивался сквозь гущу сумрачной мути. Но моментами мгла редела. Тогда Серову казалось, что от "ничейной" высоты движутся темные массы. Он приподнимался, глядел с напряжением, и от его глаз по всему лицу разбегались веселые морщинки. Серая муть снова сгущалась, и он ловил слухом, что происходит впереди. Легкий шумок, донесшийся из кустарника, заставил его насторожиться.
- Стой - кто? - окликнул краснофлотец.
- Я, Агеев…
- Дурья голова! Чуть-чуть очередь не дал по тебе. Ты сюда зачем пожаловал?
- Приказ. Всем выходить в тыл, всем!
- Как это выходить?
- Не могу знать. А приказ майора таков: выходить со всей амуницией. Группами всем в тыл.
* * *
В этот поздний час Рождественский добрался до окопа командира второй роты.
- Скучаешь? - спросил он у лейтенанта Савельева. - Томительное ожидание? Понимаю.
- Дело военное, - откликнулся тот. - Сегодня ждем, завтра воюем.
Было уже к полуночи. Степь глухо ворчала. А Рождественскому хотелось проникнуть по траншее дальше. Он разговаривал с Савельевым в то время, когда из прохода в проход передалась команда:
- Выходи в тыл!
- Что такое? - недоуменно произнес Рождественский.
Савельев промолчал, потом торопливо стал запихивать в вещевой мешок все свои пожитки. Рождественский выскочил из траншеи. Метрах в ста пятидесяти от батальонного командного пункта он увидел, как группа за группой от переднего края в тыл уходили люди из расположения третьей роты.
Добежав до землянки Симонова, протискиваясь в нее узким проходом, Рождественский не заметил незнакомых офицеров в новеньком обмундировании. Он спросил у Симонова:
- Объясни мне, в чем дело? Что здесь случилось, Андрей Иванович?
- Познакомься, комиссар. Новый хозяин участка, - ответил Симонов, кивнув на незнакомого майора.
- Арутюнян, - отрекомендовался тот.
Протянув руку, Рождественский проговорил удивленно:
- Вы сменяете нас?
- Да, сменяем. Я прошу ознакомить меня с расположением обороны.
- Нужно - в труд не поставим, - ответил за Рождественского Симонов. - Пожалуй, отдам я вам и свою карту.
- Буду благодарен.
- Ну, за что же. Мне другую дадут. - Он повел пальцем по цифрам, по мелким рисункам, сделанным его рукою. - Здесь указана каждая огневая ячейка батальона. А вот это - линия противника. Что было в наших возможностях - сюда внесено все. Советую соблюдать тишину в момент размещения батальона. Иначе…
- Понимаю. Но как в темноте отыскать ваши окопы?
- Это весьма трудная задача. Я рекомендую размещаться до рассвета в траншеях.
- А траншеи как разыскать?
- Об этом не беспокойтесь. Поползете вперед, - сами траншеи найдутся.
- К противнику не заползем? - тяжело копаться в земле, но в некотором смысле это моя профессия. Так что много их здесь. Не проползете мимо.
Симонов взял Рождественского под руку, отвел в сторону.
- Батальон по ротно направлен к станции Наурской. Мельникова я послал, чтобы поднял обоз. Прошу тебя, Саша, давай туда. А мне задержаться на часок придется. Нужно объяснить новому хозяину обстановку.
- Нужно, конечно. Но неужели погрузка?
- Вероятно.
Из землянки послышался голос:
- Кацо! Неужели расстанемся, не опрокинув? Эх, нашего, как это говорится на Украине, верменского?
Рождественский сделал три шага навстречу.
- Верменского, ну, что ж, за нашу верную дружбу.
Где-то близко взорвалась мина.
- Зайдемте в землянку, - предложил Симонов.
- Салютуют нашему отбытию, - усмехнулся Рождественский.
- Нет, нас приветствуют…
- Так или так, но враг напоминает о себе, - сказал новый хозяин.
Поднимая жестянку с вином, Рождественский улыбнулся новым друзьям:
- Значит, за Армению!
- Протестую, генацвале, - сказал третий из офицеров. - Почему только за Армению? Шестнадцать республик. Давайте за все! Я грузин! Я трепещу от волнующей радости, как это у нас славно сделано, мои дорогие друзья! Вот мы, люди разных национальностей, не только дышим одним и тем же воздухом, но и сердцами горим за общий пламенеющий рассвет.