Киреев не спеша разрезал яблоко, одну половину протянул пленному.
- Берите.
Офицер слегка отшатнулся.
- Берите, берите… Я добровольно уступаю.
Пленный иронически улыбнулся.
- Нервы, - Киреев с усмешкой кивнул головой. - Никуда не годятся нервы у вас. Или отнятое яблоко вкусней?
- Нервы у каждого… У вас разве не напряжены?
- Наши нервы, как стальные пружины. Их можно согнуть, но нельзя сломать. В этом вы могли убедиться здесь, на Кавказе.
- Ваша фортуна. На Кавказе вы оказались счастливее нас. На этом направлении мы потерпели поражение. Но неужели вы думаете, что кусочек кавказской земли может иметь решающее значение? Н-нет, это маленькая щербинка на монолитном теле немецкой армии и немецкого народа.
- Но весьма зловещая для вас щербинка. Только напрасно вы смешиваете немецкий трудовой народ с гитлеризмом и со всей грабьармией.
Посмотрев полковому комиссару прямо в глаза, пленный чуть приметно усмехнулся:
- Кора неотделима от дерева, - сказал он.
- Это вам так кажется.
- Отделите кору от вашей русской березы, она засохнет.
- Гитлеризм не кора, а злокачественная опухоль на теле трудового немца, не смешивайте.
- Н-нет! - упрямо продолжал офицер. - Вся раса одета в коричневую форму. Эта одежда согревает наш народ.
- Ну, что ж, наш долг помочь немецкому народу сменить позорную коричневую кожу.
- Ваши союзники не позволят вам это сделать, - иронически возразил пленный. - Да, они не допустят этого.
Рождественский заметил, как взметнулись густые, темные брови Киреева. Но лицо полкового комиссара моментально прояснилось, глаза по-прежнему светились вниманием. Не повышая тона, он сказал:
- Оказывается, вы осведомленный юноша! Кто не позволит? Что-то я плохо понимаю вас.
- Америка! - невозмутимо ответил пленный. - Ваши союзники. "Да…". Однако существует еще и "но…". Мы восстановили свою послеверсальскую экономику с позволения теперешних ваших союзников и с их помощью. Они нас предупреждали: "Но!..". Мы знали, их помощь исходит не из любви к немецкому народу. Это "Но!" означало войну против России.
- А вам не кажется, что в Америке так думают далеко не все? - возразил Киреев.
- Господин полковник, совсем недавно мы получили Австрию и Чехословакию. Из чьих же рук мы получили эти плацдармы?
- Довоенный Мюнхен не повторится, - заметил Киреев.
- Такого рода мюнхены будут повторяться до тех пор, пока не будет положен конец коммунизму. Авторитетный член конгресса господин Трумэн посоветовал правительству Рузвельта: "Если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии…".
- Частная, беспочвенная болтовня человека, лишенного здравого смысла.
- По поводу открытия второго фронта союзники вам ответили, что не созрело время?
- Вы так полагаете?
- Я говорю, что знаю.
- Вы или мало знаете, или умышленно допускаете неточность. По поводу высказывания господина Трумэна, например…
- Вам видней, - процедил пленный.
- Между прочим, в газете "Нью-Йорк таймс" 24 июня 1941 года господин Трумэн писал: "Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России…". Как вас это устраивает?
Пленный нахмурился, промолчал.
Киреев сложил перочинный нож, положил его в карман.
- Вы заблуждаетесь, - сказал он, - если думаете, что русские рассчитывают на своих "союзников". Мы рассчитываем и полагаемся на собственные силы.
Пленный прищурил здоровый глаз и словно впился взором в спокойное лицо полкового комиссара. Его разорванное веко дрожало.
Глядя на него сверху вниз, Киреев подумал: "Ведет себя с чувством барского презрения, а у самого поджилки дрожат". После паузы он продолжал:
- Господин Трумэн в своей статье сделал определенный вывод. Об этом вы умолчали. "Таким образом, - писал он, - пусть они убивают как можно больше". Вот каково его пожелание.
Пленный, задумавшись, молчал.
- Благодарю вас, господин офицер связи, за откровенность, - сказал Киреев. - И до свиданья.
- Я ничего не сообщил такого, за что можно было бы благодарить, - возразил пленный, покосившись на него.
- О, все же сказали кое о чем. Не замечая, вы приоткрыли вашу веру и ваше неверие.
Повернувшись к солдату, Киреев сказал:
- Уведите пленного.
Офицер внезапно выпрямился.
- До свиданья, господин полковник. Возможность встречи не исключается.
Киреев засмеялся.
- Да. В Берлине, вероятно, когда вас репатриируют на родину.
Пленного увели. Провожая его взглядом, Киреев стал рядом с Рождественским и тихонько коснулся его плеча своим плечом.
- Слышали? - спросил он равнодушно, кивком головы указав в сторону уходившего пленного. - Смотрит то с ненавистью, то со страхом, - лощенный солдатик. Между прочим, соки из него выжаты, как из лимона. Пуст. Мысли по трафарету. Стандартная заученность. И все же не случайно в среде немецких офицеров процветает такая вера в то, что второго фронта не будет. - Наклонившись и чуть приподняв руку, как бы намереваясь отсечь сомнения, Киреев вдруг предложил: - Идемте-ка обедать. Хозяйка обещала угостить борщом.
Они вошли в хату. Пахло залежавшимися яблоками и хвоей. Хозяйка, шлепая босыми ногами по чистенькому земляному полу, хлопотала у печи. В окна с деревянными жалюзи свет проникал слабо. По-видимому, в эту осень решетчатые ставни давно не приоткрывались. Большую часть времени люди отсиживались в погребе. Полумрак жилого помещения дополнял ту угрюмость, какая все еще была заметна на лице хозяйки. Она поставила на стол две тарелки с борщом, нарезала хлеба и, отойдя к печке, стала приготовлять посуду для второго.
Когда хозяйка поставила тарелки с дымящимися галушками и налила сметаны, Рождественский не выдержал, спросил:
- Что же вы, мать, сумрачны больно? Или жизнь не веселит?
- А какая тут жизнь, - проговорила хозяйка.
- Еще поживете, что вы?
- А я не о себе… - она быстрым движением поправила платок на голове. - У меня же двое, как вы. Только не знаю, где. Тяжко шевелите ногами за немцем. А когда от него, так где и прыть-то у вас бралась.
Мгновение Рождественский не жевал, положил на стол вилку. Но тотчас же почувствовал толчок под столом. Взглядом Киреев говорил ему: глотай! Рождественский стал глотать, почти не жуя. В эту минуту он вспомнил слова Марии: "Ох, казаки, казаки, как мы вас ждали!".
- Круто по нашему адресу, - сказал он после паузы. - Что же, промолчать придется.
- Я не первая, а хочу быть последней.
- Ругаться?
- А то ж… калякали с бабками в погребе, было бы поздравить-то с чем.
- Будет с чем.
- И вот же, просим, сделайте милость, чтоб было за что.
- Будет скоро!
- А мы знать хотим, когда это станет? Чтоб вылезти из погреба, в хате бы спать. В поле картошка не копана, хлебушко гибнет. Какое разорение колхозу - корм скотине, приготовленный к зиме, теперь не в пору переводим.
Неожиданно вблизи ударил снаряд. Тоненько зазвенели стекла в окнах. Рождественский посмотрел на хозяйку, ожидая: вот бросится вон из хаты. Но - нет! она глубоко вздохнула, плотнее сжимая губы, и продолжала стоять посреди хаты, вслушиваясь.
Комиссары тихонько выбрались из-за стола, поблагодарили хозяйку и вышли на улицу.
- В поле картошка не копана, хлебушко гибнет, жалуется наша хозяюшка, - заметил Киреев с теплой улыбкой, осветившей его умное, выразительное лицо. - Вы понимаете, Александр Титыч, что вопрос нашей победы для этой простой русской женщины - вопрос ее жизни. Перед воинами она готова поставить на стол все, что в доме есть. И тем не менее проявление ее любви к нам основано не на каких угодно условиях, и не только оно потому, что мы свои, советские люди… "Тяжело шевелите ногами за немцем!". Замечательно сказано, честное слово. Советскую армию мы-де, мол, славим не только за то, что она - армия моих сыновей, но и за монолитность фундамента, на котором построена эта армия - она должна от оккупантов защищать честный, свободный, навеки раскрепощенный общественный труд. Вот почему женщина и говорит: "А то ж… калякали с бабами в погребе, было бы поздравить с чем…". Кстати, - Киреев расстегнул планшетку, достал из нее большой лист бумаги, - вы сегодня проводите поротную санобработку, люди соберутся в кучу, - поздравьте-ка солдат и офицеров с окончанием гизельской операции. Возьмите - это обращение к нам Военного Совета группы наших войск. В нем очень выразительно цифрами сказано о нашей победе.
* * *
Побанились в этот день люди из первой роты. Затем все очутились в пяти-шести хатах, прилегающих к дому, где расположилась хозяйственная часть батальона.
Петелин рассказывал Симонову о настроении, о желании солдат его роты. И Рождественскому, наблюдавшему со стороны, казалось, что он впервые видит на исхудавшем лице лейтенанта такую сосредоточенность.
- Слушайте, товарищ майор, - вдруг простодушно воскликнул Петелин. - Пуганная ворона курицы боится, а только пообвыкнет - коршун ей нипочем.
- Может быть, и так, - ответил Симонов, выдувая темно-серый клубочки дыма. Посмеиваясь, он продолжал: Глядите в оба, лейтенант, чтобы не подмесили вдруг. Вы не думайте, что против нас только румыны…
- Ну, - Петелин встал, - значит, нам уже пора… К переднему краю, как притемнеет?
- Не торопитесь, - приподнял руку Симонов. - Люди пусть пообсохнут, да и стемнеет скоро, безопасней подойти к окопам.
Симонов сидел, развалившись в плетеном кресле, расчесывая волосы, ощущая легкость во всем теле. И ему хотелось, чтобы все люди его батальона почувствовали такое же удовлетворение, как и он. Даже подумал: на не дать ли отдых первой роте на целую ночь? На одну ночку за три месяца беспрерывных боев? "М-да, - говорили его глаза, ласково светившиеся из-под густых бровей. - Отдых - штука заманчивая. А время не подошло для непременного исполнения желаний. Придется это дело отставить. Наступит же более подходящий случай".
Часом позже Рождественский проводил беседу с первой ротой.
- Так вот, товарищи, - говорил он, помахивая листовкой специального выпуска Военного Совета Северной группы. - Лучше прочесть, полагаю?
- Прочтите, товарищ капитан.
- Да, да, лучше прочтите.
- "В последние дни на участке западнее Орджоникидзе, - читал Рождественский, - наши части нанесли врагу серьезное поражение. Почти полностью разгромлена тринадцатая танковая дивизия и сильно потрепаны 23-я танковая дивизия, отдельные части 1-й горнострелковой немецкой дивизии и 2-й горнострелковой дивизии румын".
Петелин не выдержал:
- А разные там мелкие подразделения?
- Да они просто прекратили существование, - заметил Бугаев.
- "Бои в районе Гизеля, - продолжал Рождественский, - многим нашим бойцам наглядно показали, что враг не так силен, как это кажется трусам и паникерам, что расхваленная Гитлером и фашистскими пропагандистами немецкая грабьармия не выдерживает смелых и хорошо организованных ударов Красной Армии.
В результате нашего наступления только за одну неделю немецко-фашистские войска понесли тяжелые, невосполнимые потери. Одними убитыми противник оставил на поле боя не менее 5000 солдат и офицеров".
- С какого по какое - неделя-то? - спросили из задних рядов?
- Мы начали наступление 7 ноября. 12-го были уже за Гизелем, а 14-го закончили около Санибы. Примерно в это же время заняты были Ардонские хутора…
- Ясно, - рявкнул Серов. - Дальше…
- Дальше о технике: наш батальон подбил 29 немецких танков… Но послушайте, что написано в целом о достижениях нашей боевой техники.
- Вот тебе и танковая операция! - воскликнул кто-то восторженно.
- У Клейста здесь было 200 танков, осталось сорок! - сказал Бурцев.
- Ох, и интересно же получается, - со смешком сказал Холод. - Смотришь, идет на твой окоп этакая страхина. Наловчишься - бац! Стала. Ей-богу! Не идет дальше!
Рождественский видел на лицах солдат волнение т готовность хоть в эту самую минуту ринуться в бой. И сам он испытывал приближение чего-то нового, великого. Помедлив, пока говор притих, торжественно объявил:
- Товарищи! Военный Совет группы войск поздравляет нас с победой!
XXIII
В тысяче метров от земли, в голубой бесконечности с металлическим звоном рокотали "мессеры", сопровождающие бомбардировщиков. Со стороны Орджоникидзе мелкие группы вражеских самолетов шли обратным курсом.
- Генерал Фибих злобствует, - сказал Рождественский, обращаясь к Бугаеву.
- Как же, всю гизельскую операцию проспал. И вдруг летная погода! Но поздно, не наверстает…
- Поздно не поздно, а хлопот будет.
Со стороны Беслана ветром принесло отдаленный рокот. Рождественский быстро оглянулся.
- Павел, а ведь это наши "ястребки".
- Это они! Звеньями!
- Идут наперерез бомбардировщикам.
- Будет драка, - сказал Бугаев, поспешно натягивая сапоги.
Они сидели на отлогом берегу, оба продрогшие и злые. Перебираясь через реку Радон, промочили ноги - пришлось разуться, чтобы выжать и просушить портянки. Продолжая наблюдать приближение советских истребителей, глядя на солнце, Рождественский вдруг ощутил резкую боль в глазах, схватился за лицо.
- Ох ты, черт! - проговорил он тихо, испуганно. - Ты знаешь, Павел, очень тяжело сознавать, что так вот можешь оказаться вне дела.
- Не понимаю, - удивился Бугаев.
- К сожалению, я начинаю понимать.
Бугаев уставился на Рождественского, обеспокоенный его тоном.
- Я плохо вижу, дорогой мой. Взглянул на солнце - резкая боль в глазах, словно слепну.
- В чем же дело? Раньше-то этого ведь не было?
- Не было, конечно, но вот есть… началось после того, как в Санибе под нами взорвалась мина.
- Может, пройдет постепенно?
- Ох, если бы так. - Осторожно ощупывая прикрытые веки, Рождественский спросил: - Сближаются самолеты?
- Да.
- Сколько наших?
- Двенадцать. Эх, лихо в атаку пошли!
- А чего же, правильно делают.
Рождественский слушал гул, уже не рискуя поднять голову, опасливо пряча от солнца глаза.
"Ястребки" смело атаковали группу "юнкерсов". С обеих сторон вспыхнули трассирующие линии пулеметных очередей.
Размахивая руками, бугаев кричал увлеченно:
- Вот здорово! Отчаянные ребята… Смотри-ка… Смотри!
Но Рождественский сидел с опущенной головой. Прикрывая ладонью глаза и морщась от боли, говорил:
- От бешенства бомбят Орджоникидзе. Много они захватили, и вот - полное крушение… Отдают захваченное и свое оставляют…
- Отскочили с треском! - согласился Бугаев.
- На карту было поставлено все, чем Клейст здесь мог маневрировать. И - результат… Теперь-то ему уже не выпрямиться! Под Гизелем был слишком сильный удар - колоссальные потери в технике, в людях. Солдаты перестали верить в себя, как в завоевателей. Поэтому фибихи и злятся. Пусть еще не полное, но решающее поражение гитлеровцев на Северном Кавказе уже состоялось. Это факт! Пойдем-ка… Хватит сидеть, Павел.
* * *
Из окопа бронебойщиков Рождественский долго вглядывался в занятую противником высоту, словно висевшую в синем воздухе над участком всей обороны первого батальона. Уже темнел горизонт; зарытые на высоте в землю танки противника молчали. Медленно вставала луна, и степь становилась серой и холодной.
Обычные спутники ночи - ракеты противника холодили мрак. Они висели в высоте, капая сгустками неласкового света.
Неподалеку от Рождественского в окопе лежали Серов и Серафимов, как видно, давно уже ведя ленивый разговор.
- Филька, - басил Серов, - почему это у тебя глаза иногда делаются как у замороженного судака? От страха, что ли?
- Перестань, честью прошу, - отмахивался бывший замковой. - И откуда ты на мою голову свалился?
Серов продолжал невозмутимо:
- Эх, дорогой артиллерист! Сдается мне, страхом протаранена твоя душа…
- Гляди, гляди, как бы тебе язык-то не протаранили, - уже дрожащим полушепотом отвечал Филька.
- Я еще рейса не кончил, что ты, мил человек!
- Будут ждать… рассчитывай.
- Подождут, - твердо заявил Серов. - Я-то пришвартуюсь к Берлину… А вот ты с такими глазами…
- Ну, помолчал бы, ей-богу, - уже смиренно упрашивал Серафимов. - И что тебя тянет молоть языком?
- А подержи собаку на привязи год-второй, взбеситься может. Ты это способен уразуметь? Особенно вот, если на консервах да сухарях… как мы.
Вздохнув, Серафимов проговорил:
- Неладное за тобой давно уже примечаю, но я не думал, что это у тебя от сухарей…
Помолчав, Серов заметил самым непримиримым тоном:
- Твоей-то головой разве можно думать о серьезных предметах? Не душевный ты человек, а потому и назван Филькой. Порой язык у тебя скачет впереди твоего разума. Любопытствую, мать имеется у тебя?
Филька молчал. Позже Рождественский слышал, как Серов покрикивал:
- А ну, что плечом… всей стеной приваливайся. Грейся, любезный…
Усмехнувшись, он подумал: "Милые бранятся, только тешатся".
Утром он увидел: два друга в сидячем положении спали в обнимку.
Неподалеку от Рождественского, над окопами, передвинулся ствол противотанкового ружья, потом показалась стриженая голова Рычкова.
- Доброе утро, товарищ капитан… - тихо приветствовал он Рождественского.
- Здравствуй, Коля. Почему так рано?
- Не спится, не знаю даже, почему так…
Некоторое время они молча смотрели на восходящее солнце. В окопах все еще таился сумрак; ночная тень не торопилась уходить. Со стороны гор тянуло холодком и туманом, низко расстилавшимся над рекой Ардон и над заиндевевшей землей.
Вдруг Рождественскому показалось, будто перед ним совершенно видимо заструился воздух, а дальше по небу сверкнула огненная полоса, сверкнула и сразу померкла. В первое мгновение, когда перед лицом разостлался какой-то дымчато-влажный туман, ему почудилось, словно он внезапно очутился где-то на дне глубокой пропасти, в полном мраке.
- Я ничего не вижу! - простонал он, опускаясь на дно окопа. - Ничего…