- Нет, - с необыкновенной для него горячностью сказал Симонов, - не помню случая, чтобы у нас получалось плохо. Мы вместе учились, потом в одном строительном тресте работали. Я строил школы, и она работала прорабом, - в последний год своей жизни строила больницу. Мы любили друг друга откровенно, чисто и человечно: любили один другого такими, какими мы были в жизни. Никогда не искали друг в друге каких-то сверхъестественных качеств и не понимали мы, как это другие так легко могут ставить вопрос, заслуживает ли тот или та любви? Для нас была бы дикой мысль перевлюбляться. Мы подходили друг другу, и нас вполне устраивали сложившиеся между нами взаимоотношения.
- А спорили по какому же поводу?
- Поводы для споров находились. Хотя бы по вопросам работы… В особенности такое случалось в последний год жизни Наташи. Больницу-то строить я начинал, затем этот объект ей передали. Приходилось следить за ходом ее дел с некоторым опасением.
- Как капитан следит за чужой командой, которой передали его корабль? - усмехнулся Рождественский.
- Пожалуй, - согласился Симонов и поник головой, задумался. - Она у меня была с огоньком. Побаивался я, как бы не наэкспериментировала на объекте у себя.
- Но она же инженер!.. И дело свое знала, вероятно?
- Инженер, это верно, да больше она была конторским инженером. Решилась затем пойти прорабом. Ну, и мне пришлось поглядывать в ее сторону, на ее практическую работу. Забежишь к ней на строительную площадку, - она, бывало, в порядке вежливости помалкивает. А как только вечером явится с работы, ну и начнет давать мне "духу". "Ты что же, думаешь, что жена у тебя младенец?!".
- Не терпела опеки над собой?
- Дело было, слушай, не об опеке. Ты же только что сам рассуждал о том, как важно своевременно оказать деловую помощь такому товарищу, который постоянно ищет что-нибудь новое. Моей Наташе нужна была помощь не для спокойной жизни. Нуждалась она, Саша, в пополнении практических знаний. А кто же, как не муж, должен был в первую очередь побеспокоиться за нее?
Правильно как говорит, - подумала Лена, затем, наклонившись к Магуре и кивнув на Симонова, спросила шепотом:
- А как у вас с ним? Помните, вы как-то говорили: "Он хороший"? И тогда, и теперь мне казалось и кажется, что это верно. С таким человеком всегда будешь чувствовать, какое это счастье - дружба.
- Ты его мало знаешь, - шутливо ответила Тамара Сергеевна. - Характером он больно тяжелый. И у меня натура своя - и того хуже!
- А если и так, то разве во имя любви вам обоим не стоит поработать над собой, чтобы характеры сделать помягче? - быстро сказала девушка. - Вот я бы пошла на все, только б возможно было свое счастье… - взаимное уважение сделать попрочнее. А что Андрей Иванович строгий - это пустяк. А может, это только так кажется, что он сердитый?
- В общем, чем муж построже, тем он жене милее, да? - засмеялась Магура, побуждая Лену к дальнейшей беседе - может, полегчает девушке.
- Не знаю, Тамара Сергеевна, может, и так, а может, и не так. Мы с вами, похоже, по-разному понимаем счастье. По мне оно означает: любить человека душевно, вот так любить, как Андрей Иванович говорит. Одним словом, чтобы любить не такой любовью, какая бывает к другому полу. Как у некоторых случается… Этим только бы с кем-нибудь да связаться, будто короткая связь способна принести счастье. Мало им надо. Разве этим можно окрасить свою жизнь, не ощущая все время счастья любви к хорошему человеку?
- Ты права, Леночка, - серьезно сказала Магура, - любить хорошего человека, это в самом деле большое счастье.
- Но почему же между вами с Андреем Ивановичем неопределенно?..
- Я вижу, ты неправильно поняла меня, - сказала Магура. - В наших отношениях наступило потепление, Леночка. Пришло оно, правда, не сразу… И не само по себе так у нас все получилось. Потепление наступило постепенно, знаешь, как это бывает весной?.. И потом, - она засмеялась, - у нас не вода же, а кровь в жилах.
- А вы не боитесь заморозков? Весенних, знаете, - бывает, что потепление наступает слишком рано! А то застынет и кровь!..
- Ты думаешь, что только случай, обстановка нас сблизила? - возразила Магура, продолжая улыбаться. - Нет, наши отношения сознательные…
Лена заставила себя улыбнуться Магуре. Она сидела рядом с Тамарой Сергеевной, подобрав под себя ноги и опершись локтем на колено, взяв в маленький кулачок свой покрасневший подбородок. "А вот у меня только "обстановка", - с душевной болью думала она. И никакого понимания… Эх, дура же я, дура. Влюбилась в семейного человека. И вообще, нашла же время для такого серьезного дела! Подумаешь, глотнула вольного воздуха! Девчонка! Больно скоро тебе захотелось стать самостоятельной!".
- Я рада за вас, рада, что вам никто не мешает, - громко и резко сказала она и тяжело поднялась со своего места. - Мне думается, что между вами получается правильно. Я, Тамара Сергеевна, завидую вам. Все у вас как-то лучше…
Лена чуть было не сказала: "лучше, чем у меня", но вовремя прикусила язык. Встав, она отвернулась и нетвердой поступью пошла к раскрытым дверям. Холодная струя воздуха пахнула ей в разгоряченное лицо. Дул резкий встречный ветер, но Лене все было душно, как будто продырявили грудь и легким не хватало кислорода, и она усиленно глотала воздух. "Нужно собрать всю силу и волю, чтобы овладеть собой, подавить свое ненужное, неправильное чувство", - думала девушка и вся замирала от этих страшных для нее мыслей. Чувства никак не хотели слушаться разума. И все же постепенно ею овладевало какое-то злое, почти беспощадное к себе чувство.
А на каменистый берег с сердитым ревом бросались разъяренные волны. Море бугрилось под лохматыми, низко обвисшими тучами. Впереди серела не покрытая снегом земля Советского Азербайджана.
XXXIV
Трудно было Лене бороться с охватившим ее чувством одиночества, хотя девушка и понимала, что она сама его выдумала. По-прежнему все относились к ней дружески. Ей казалось, однако, что это просто ей сочувствуют. На вопрос, почему она такая грустная, Лена как бы говорила своей тихой улыбкой: рада бы чувствовать себя, как прежде, да не могу.
А впрочем, она даже Магуре не позволяла до конца понять, что творится в ее душе. На попытки разговориться с ней отвечала уклончиво или отмалчивалась. И лицо ее было все время так сосредоточено, что Тамара Сергеевна решила не приставать больше с вопросами, дать ей время успокоиться и взять себя в руки.
Но время шло, поезд устремлялся дальше и дальше, а спокойствие не приходило к Лее. Ее угнетала не только неразделенность чувств, но невыносимо жаль было, что утрачивалась простая человеческая дружба с Рождественским. Однажды у нее возникла мысль, которая не покидала уже ее больше: вот подойти бы к нему и сказать откровенно: да, полюбила, сама в этом виновата, но я не претендую ни на что, поверьте! Разве нельзя хоть дружить? Зачем нужно такое говорить, - на этот вопрос она не желала искать определенного ответа. Честно поговорить бы с ним и только.
Затем Лене начало временами казаться, что Рождественский замечает ее страдания и угадывает причину их потому и избегает возможности оказаться с ней наедине. "Неужели он, в самом деле, все понял? - думала она и удивлялась, что это теперь как будто не смущает ее. - За свою любовь к нему, за эту вину я готова уплатить настоящую цену, - горько думала она. - Но как он отнесется все-таки к моему признанию? Смогу ли, поговорив с ним, побороть себя или хотя бы сделать вид, что поборола, смирилась с невозможностью нашей любви". И на этот вопрос тоже не находила вразумительного ответа. Продолжая искать подходящего случая заговорить с ним, рассуждала, успокаивала себя: "Ну и что же, что он, быть может, промолчит, ну и что же из этого? Пусть он даже ударит меня своим ледяным спокойствием, - все равно я должна сказать ему все откровенно!".
Решимость, однако, часто пропадала, а вместо нее являлось презрение к себе. Оно, правда, было тоже неустойчивым, мимолетным и гораздо более слабым, чем те чувства, которые толкали ее на ненужное и унизительное объяснение.
Давно уже миновали Баку. Эшелон подходил к перрону станции Тбилиси. Предполагалась длительная остановка, чтобы произвести санобработку личного состава. Лена знала, что она и Рождественский, как только что выписавшиеся из госпиталя, не нуждаются в санобработке, и надеялась, наконец, остаться с ним наедине при эшелоне.
И в самом деле Симонов увел батальон в баню, и они остались одни в штабном вагоне. Лене вдруг захотелось броситься к капитану, расплакаться и поцеловать его улыбающиеся губы. Словно уже чувствуя горячее прикосновение его лица, она на мгновение зажмурилась от счастья. Но когда открыла глаза, Рождественский по-прежнему стоял на почтительном расстоянии от нее.
- Вот и опять только вдвоем мы, - и смущенно, и как-то неловко сказала она с такой грустью, как будто в этих словах заключалось невыносимо обидное для нее.
- Да, действительно, - негромко отозвался он и улыбнулся. - Вот начну я сейчас ухаживать за тобой, Аленка.
- Да где уж вам, Александр Титович, "ухаживать"! - возразила она тоном насмешливого сожаления. Рождественский невольно насторожился, уловив странные интонации в ее голоса.
- А почему бы и нет? - наморщив лоб, шутливо спросил он. - Ты что же полагаешь, что я не способен на такие подвиги? Вот я сейчас за кипяточком схожу. Попьем с тобой чайку. Хорошее это дело в фронтовой обстановочке.
- Боже мой! - словно простонав, проговорила девушка. - Ну, какой же вы, ей-богу! Решили чаем утешить меня!
При всем желании Рождественский не мог не догадаться, к чему она ведет. Он быстро подумал: "Как же дать разговору другое направление?". В это время Лена шагнула к нему. У немного напуганного комиссара внезапно возникло странное желание: взять ее подмышки, приподнять и хорошенько встряхнуть, чтобы очнулась!.. Встряхнуть, но потом бережно поставить на то самое место, где она только что стояла. Тем временем Лена сделала еще шаг, а он еще ничего не сделал и не сказал. Только лицо его покраснело, да шире раскрылись глаза, в которых явно отражалось сожаление. Ему хотелось бы не слышать того, что, как он предчувствовал, скажет она сейчас.
Лена внимательно смотрела на него. Голова ее была высоко поднята, потемневшие глаза расширились. От этого у настороженного Рождественского сердце стало биться тише. Что-то из глубины души побуждало его вскрикнуть: "Не надо! Пусть между нами все останется так, как было прежде". Но он так и не успел ничего сказать. Лена в это время сделала последний и решительный шаг. Подступив вплотную, положила свои руки ему на плечи и, жаром дохнув в лицо, быстро заговорила. Так быстро, что он почти не разобрал слов, а только разглядел, как пылали ее лицо и глаза, как болезненно дрожали красиво изогнутые, небольшие губы. Его руки тотчас медленно и тяжело, как бы вопреки его желанию, приподнялись. В ту же минуту Лена затрепетала от боли и стыда, почувствовав, что он отстраняется от нее.
- Так я схожу за чаем, - негромко, но твердо сказал он, отступив на шаг. Подчеркнуто медленно взял чайник и, не произнося больше ни слова, полез из вагона.
Лена побледнела от стыда. Устремив глаза на спину удаляющегося комиссара, в замешательстве она порывалась то окликнуть его, то молча побежать за ним. Так и не приняв решения, невольно сделала шаг вперед. Затем, будто встрепенувшись, выскочила из вагона, бухнув на цементированную платформу каблуками кирзовых сапог. Рождественский тотчас оглянулся, медленно остановил на ней предостерегающий взгляд. Лена увидела в этом взгляде столько укора, что сразу остановилась и замерла.
- Вагон без присмотра оставлять нельзя, - сказал он ей, затем натянуто улыбнулся и, смягчив голос, добавил: - Я схожу один, подождите здесь.
- А я и не собираюсь уходить от вагона, - неожиданно дерзко сказала Лена, чувствуя, что говорит это как во сне.
И странное дело - после этих слов она вдруг почувствовала облегчение. Гнаться за краденым счастьем не стану, - подумала она, стоя у раскрытых дверей вагона.
* * *
Туапсе было конечной железнодорожной станцией. Эшелон с батальоном Симонова туда прибыл утром. Высадившись, тотчас погрузили на повозки пулеметы, противотанковые ружья и боеприпасы, продукты питания и всякое прочее несложное воинское имущество. Выстроившись по-ротно, двинулись горной дорогой на северо-запад.
Слева металлически-холодно блестело Черное море. Вдали на нем ни единого пароходного дымка. Широкие водные просторы угрюмо пустынны. Однообразно тусклы и крутые, заросшие лиственным лесом горные склоны. Справа над усеянной гравием дорогой нависал серый известняк, из которого выползали и свешивались книзу змеинообразные корневища. В это время года мрачно и запущенно выглядели и прилегающие к горной грунтовой магистрали дачные постройки. Возле них можно было увидеть валяющиеся обломки водосточных труб, куски битого кирпича, колотую черепицу, сорванные ветром и размятые на дороге сучья деревьев. Всюду признаки стоянок проходивших здесь воинских частей. На месте заборов и оград валялись мелкие щепы и кучи раздуваемого резким приморским ветром пепла от костров. Что удобно было сломать - ломалось и жглось, лишь бы сварить кашу и обогреться у огонька.
Пеший поход в горах батальоном был начат недавно, но на душе у людей уже стало невесело. Шагают рядом с телегами - лица суровые, глаза недоуменно расширенные. Смотрят на море, на горы и удивляются: какая местность!.. И как непохожа она на далекие лесостепные родные долины… Дорога петляет вправо, влево; кружит берегом, прижимаясь к высоким скалам. То она вдруг разбегается под гору, то утомительно долго тянется вверх. Приходилось поддерживать накатывающиеся на лошадей повозки, - спуски блинные - два-три километра, а то и больше. А на подъемах помогали коням, хватались за постромки, за вальки, с боков подпирали в грядки телег. "Вперед, вперед, милые-э…" - покрикивали ездовые.
- Знаешь, Андрей Иванович, - на первом же привале сказал Рождественский, - для спусков нужно приспособить деревянные тормоза под колеса, - это во-первых.
- А во-вторых?
- Во-вторых… - Рождественский в эту секунду встретился взглядом с Леной, прислушивавшейся к его голосу. - Товарищ Кудрявцева, отдых нужно делать сидя. А вы стоите! - сказал он сухо, между тем как в груди у него что-то дрогнуло и жаль стало этой хорошей уставшей девушки. Пожалел уже, что замечание сделал ей неласково. - Во-вторых, мы должны разумно пользоваться спусками: можно, не останавливаясь устраивать людям дополнительный отдых, - продолжал он, отвернувшись от Лены.
- Садить на телеги? Это, пожалуй, хорошее дело, - согласился Симонов.
- Хотя бы менее выносливых. А наших женщин - в первую очередь.
- Товарищ майор, разрешите выломать одну доску от пола? - в это время к Симонову обратился помпохоз Дубинин, кивнув на опустевший домик. - Нам бы на растопку кухонь.
- Разве дров в лесу не стало? - быстро проговорил Симонов. - Какая нужда заниматься разрушением дома?!..
- Да там и пола-то осталось доски две или три, - заметил Рождественский, желая поддержать помпохоза. - Сырыми же дровами до утра кухни не сварят обеда.
Симонов недовольно отвернулся от них; знал, как необходимы сейчас сухие дрова для кухонь. Усмехнулся грустно, махнул рукой и, отойдя к одной из хозповозок, тяжело полез на нее. Взобравшись наверх, прилег на спину, закинув одну руку за голову. Привык Андрей Иванович строить, создавать; разрушение же созданного всегда вызывало в нем угрызения совести. Продолжая лежать, он старался не слышать ударов топора и треска ломающихся половиц в заброшенном домике. Эти звуки, однако, сами вливались ему в уши, вызывая досаду и раздражение.
- Устал, Андрюша? - услышал Симонов голос Магуры, подошедшей с другой стороны. - Я хоть немного подъехала, а ты на ногах всю дорогу. Устал, а?
- Нет, почти не устал… - отозвался он, поворачиваясь к ней лицом. - И чтобы это случилось как можно позже, решил вот полежать… А то ноги скоро затекать станут, - помолчав, добавил он откровенно.
Лена слышала этот простой разговор Симонова с Магурой. Ей стало еще грустнее и обиднее. Она поднялась и пошла. Куда она шла, сама не знала, но продолжала шагать между отдыхающими солдатами, сидящих прямо на земле и на камнях. Море, казалось, придвинулось еще ближе к горам и не утихало. Порой Лене чудилось, что оно бьется где-то совсем под ногами. Временами оттуда будто слышится что-то похожее на вопль. Незнакомое оно было ей - море, и казалось страшным. Затем она присела на камень, силясь овладеть собой. В висках нервно стучала кровь. Так она просидела в оцепенении, пока не раздалась команда:
- Поднимайсь! - Куда-то в угрюмые горы эхом - айись - отскочил голос Симонова.
Выстроившись, батальон снова тронулся дальше. Все больше холодало, крепчал ветер, мокрым снегом слепило глаза. На море появилось и забелело так много пенистых барашков, что казалось, будто все оно взмылено. Крутые гребни длинных валов выкатывались из-под далекой и чуть различимой черты горизонта; разрастаясь, они гнались друг за дружкой, мчась к скалистому берегу и разбиваясь на камнях с грозным грохотом.