* * *
Шли уже второй день. Наконец пришла пора прощаться с морем. Перед началом похода через горные хребты в направлении Горячего Ключа и Краснодара батальон, как сказал Вепрев, "бросил якорь" на ночевку в последнем приморском населенном пункте Джгубге. Никто, собственно, не жалел, что прощается с морем. Надоело слушать раздирающий скрежет прибрежных голышей и крупных камней под яростными набегами волн. От этих звуков голова кружилась. Берег был унылый, а от непрекращающегося шторма щемило сердце. Лена даже иногда закрывала глаза, чтобы не видеть этой мрачной картины. Но ветер рвал и свистел, пронизывая до самых костей. И она невольно ежилась, подавленная всем этим "очарованием" моря. Уже стояла ночь, а на дороге движение не прекращалось, - тьма то и дело прорывалась ярко-желтым светом фар. Гудели и гудели моторы грузовых автомашин, слышались голоса команд, понукающие крики на лошадей. Войска все шли и шли.
- Вепрев! - сказала Лена. - Неужели мы не сможем попасть на ночь куда-нибудь в хату?
Хотелось проникнуть в какой-нибудь дом или хотя бы под крышу, прикорнуть где-нибудь в защищенном от ветра и холода помещении.
- Попробуем, - откликнулся краснофлотец.
В тот дом, возле которого они остановились, уже стучались. Но изнутри никто не отзывался. Черно смотрели окна, а за ними какая-то будто затаенная неподвижность. Вепрев догадывался, что там уже до тесноты набилось солдат из других, раньше пришедших сюда частей. Ему, однако, казалось более справедливым в тесноте быть всем, чем некоторой части людей оставаться в холодную ночь под открытым небом. Размашисто шагнув через канавку, он своим широким лицом прильнул к слезящемуся холодному стеклу, всмотрелся. Ничего не видать.
- Открывайте, иначе снесу вам двери! - закричал он, стуча кулаком в крест рамы. - Эй, полундра, слышите вы там, бычки черноморские?
В темной глубине дома - никакого движения. Только спустя некоторое время вспыхнуло бледное пламя спички да еле заметно проплыли крапинки тлеющих папирос.
- Ну что, послушались они тебя? - насмешливо заметил Серов.
Отойдя от окна, Вепрев вздохнул сокрушенно:
- Их там, точно судаков, набилось!
- Дела наши, Митя… - проговорил Серов. И, помолчав, добавил: - А ветер какой шальной!
В это время Рождественский и сказал, что для двоих ночлег найден, что он и Симонов уступают его женщинам.
Несколькими минутами позже Лена и Магура уже шли за ним к долгожданному пристанищу. Тамара Сергеевна была покрепче Лены, но и она устала, и ее походка стала грузной. Она первой поднялась на крылечко и вошла в небольшую комнату.
- Ну, вот и пришли, - сказал Рождественский.
Лена присела в плетеное кресло к столу, поставила на белую тесовую доску локти и подперла руками подбородок. Перед ее глазами все еще словно струился влажный сгущенный воздух, и в нем на лету таяли мокрые снежинки, как это было весь день в дороге. Но радовало, что больше не долетал шум морского шторма и постепенно переставало шуметь в голове. Все ее измученное тело охватило блаженное оцепенение. Как приятно было посидеть в этой плетенке. От удовольствия она даже зажмурилась на мгновение. А открыв глаза, увидела, как Рождественский выходил из комнаты. Хотелось вскочить, остановить его: не уходи! Но тело ее точно приросло к креслу, и она не двинулась с места. В мыслях только пронеслось: "Опять будет мерзнуть целую ночь!".
- Ну, сегодня и поспим же мы, прямо как дома! - нараспев сказала Тамара Сергеевна. - Только вот топчан занимать нельзя, придется укладываться на полу.
- Большая важность, - не на камнях же, как вчера, а в тепле, - сказала Лена и начала оглядывать комнату. И чем пристальней она всматривалась в каждый уголок, тем сильнее приятно поражалась: помещение по своему расположению - точь-в-точь как ее киевская комнатушка. Вон справа и полочка на стене, и на ней аккуратно расставленные книги. Только не видно стопочкой сложенных тетрадей. Но даже глобус есть, он такой же старенький, но чистенький и блестящий, какой у нее был дома. Правда, на окне нет памятных ей голубеньких занавесок, нет и цветов, а вместо них стоит плохо промытый солдатский котелок и лежит кусок хлеба. Вместо кровати - ничем не прикрытый деревянный топчан, - совсем голый и неуютный. Нет электричества и немилосердно чадит керосиновая лампа.
- Кто здесь хозяин, Тамара Сергеевна? - спросила Лена.
- Не хозяин, а хозяйка. Капитан сказал, что здесь живет военный врач из эвакогоспиталя.
- Так где же она сейчас?
- Ну где же ей еще быть - на дежурстве, наверно.
- Обидно, что в этой комнате какая-то запущенность и необжитость - как бы про себя проговорила Лена. - Похожа на мою киевскую комнату. У нас с мамой и еще одна была, поменьше… Эх, мама, мамочка, жива ли ты, родная моя? - она встала с кресла и отвернулась от Магуры. Затем, наклонившись к окну, горячим лбом она коснулась рамы. С улицы тускло и призрачно глянуло на нее собственное искаженное отражение на стекле, загородившее шумевшие за окном деревья.
- Будем ложиться спать, - оборачиваясь, решительным голосом сказала Лена.
Магура с изумлением посмотрела на нее, на неестественно яркие пятна румянца на красивом лице, на синеватые тени вокруг глаз, словно припухшие губы, сжатые в горькой гримасе.
- Ты не заболела, Леночка? - участливо спросила Тамара Сергеевна.
- Нет, я совершенно здорова, - поспешно сказала та.
- А мне показалось… Или это у тебя что-то другое? Надо бы нам вместе подумать, если так?.. Один ум хорошо, а два лучше.
- Я уже обо всем передумала, с меня хватит. Давайте будем ложиться, а то мне хочется спать.
- Ну что ж, спать так спать, - помедлив, согласилась Тамара Сергеевна. - И то ведь, в самом деле, завтра мы опять будем карабкаться с горы на гору. - Помолчав, добавила: - Будь они прокляты, эти горы - и дорога, и погода такая!.. А ты тоже, словно та погода, все киснешь и киснешь!
- Пройдет, - серьезно сказала Лена. - Это я одолею, поверьте.
Она произнесла эти слова так, словно для нее было безразлично - поверит Магура или не поверит ей. Бодрится и рисуется, - подумала Магура. Но промолчала и начала раздеваться. Скоро обе улеглись, прижавшись друг к дружке спина к спине, чтобы не так зябнуть.
- Значит, ты по-настоящему любила его? - заговорила Тамара Сергеевна, чувствуя, что Лене надо поговорить, что ей так будет легче.
- Так вы догадались об этом? - не сразу спросила девушка. - Ну, что же, теперь скрывать не стану: любила и люблю. Только не подумайте, что я способна пойти на какую-нибудь глупость, - медленно, отделяя слово от слова, добавила она.
Разговор оборвался. А утром Лена проснулась от стука в дверь, проснулась с тупой болью в голове, с чувством, как она выразилась, безобразной слабости во всем теле.
- Опять пошли!.. по этим противным горам?! - был ее первый вопрос к Рождественскому, когда тот вошел в комнату.
- Нет, вначале пойдем по низменности. Горные перевалы начнутся дня через два, - пояснил Рождественский. - Ну, как вам тут спалось?
- Мы-то находились в помещении, а вот как вы коротали ночь? - сказала Магура, не спеша застегивая шинель.
- Переночевал, - уклонился Рождественский от прямого ответа. - Я за вами: идемте завтракать. Скоро уже выступаем, - давайте быстрей, быстрей!
Прошло еще полчаса, и батальон, как всегда, построившись в колонну, уже выходил из Джгубги. Сравнительно ровная дорога была размята грузовыми автомашинами, грязи не оберешься. А впереди простиралась низменность между двух грядообразных хребтов, у подножья которых большей частью виднелись раскисшие болотистые места, разрезаемые бурной горной речушкой. Днем делали короткие привалы, для этого выбирали обомшелые незаледеневшие равнинки. На них разбросанно торчали осинки и ольшаник - чахлые, и невесть сколько им лет. Стволы этих деревьев от земли покрыты мхом и лишаями. И хотя было зимнее время, вокруг них стоял нестерпимый запах тлеющих корней, опавшей и гнившей в воде коры.
В таких же местах дальше и ночевали, разводя костры. Низом полз дымного цвета туман - сырой и до костей пронизывающий холодом. Все скрывалось в нем. Только вблизи костров различались неуклюже шевелящиеся фигуры солдат.
XXXV
Шли уже пятые сутки, после того как была оставлена Джгубга. Уже было проделано более сотни километров по вязкой дороге, перейдено немало перевалов. Последних два дня шли без обоза, неся за плечами вещевые мешки, набитые продуктами и боеприпасами. Все остальное воинское имущество было навьючено на лошадей. Здесь дорога стала совершенно непроходимой для обозных упряжек, и их, с согласия командира полка, перед предпоследним подъемом оставили с хозчастью внизу.
Навьюченных лошадей ездовые за поводья повели по вязкой дороге. Примерзшая земля раздавалась, и ноги проваливались в буроватую жижицу, поэтому, прежде чем сделать шаг, нужно было выбрать место с окрепшей коркой или попробовать обманчивую поверхность палкой. А что уж говорить про лошадей - вязли чуть ли не до колен.
Для батальона же был выбран другой путь - впереди пошел Рождественский с небольшой группой людей, по следам которых должны были двигаться все остальные во главе с Симоновым.
Подъем с самого начала оказался много трудней, чем этого ожидали, - скользили ноги по заснеженной, но непромерзшей почве, часто удлинялся путь, - нужно было обходить обрывы, сыпучие оползни и каменеющие глыбы красноватого известняка. Рождественский то и дело поглядывал на дальние лесистые гребни, порой принимая их за вершину. Но, добравшись до них, видел впереди другие, более высокие, заросшие лиственным лесом увалы. И только после обеденного привала сквозь редкую дымчатую туманность показалась настоящая вершина хребта. Она была еще далеко-далеко, словно зацепившаяся за медленно и низко плывущие облака.
- Давай, давай, товарищи! - прикрикнул Рождественский, оглянувшись.
- Эй, товарищ комиссар, - откликнулся Вепрев, - поводить бы по этим путям-дорожкам Гитлера, чтоб его черти слопали!
Рождественский шел впереди всех, опираясь на палку. Чем выше он поднимался, тем крепче становилась почва. Под ногами уже похрустывал подмерзший снежок, и больше не проступала из-под него буроватая жижица. Зато ощутимей стал ветер - холодело.
На ровную вершину вышли под вечер. Дождавшись батальона, Рождественский спросил у Симонова:
- Привал сделаем, Андрей Иванович?
- Булат приказал, чтобы засветло продвинуться поближе к спуску перед Горячим Ключом, - сказал Симонов. - Пусть люди идет потихоньку, а мы с тобой пройдем-ка вперед да осмотримся до подхода батальона. Где-то здесь придется заночевать.
Они ускорили шаг и скоро уже были на значительном расстоянии от колонны батальона. И чем дальше шли, тем трудней становилось дышать. Горы постепенно совершенно преобразились: здесь было больше снега, отсвечивающего синевой на изломах. Западали и слабые солнечные лучи. Солнце же увидели несколько позже; оно оседало за горы, суживаясь, точно щурившийся глаз, и чуть-чуть озаряя лесистые вершины. Синева чистого неба уже начала густеть, напоминая о приближении вечера.
- Сейчас, пожалуй, мы увидим Горячий Ключ, Андрей Иванович, - сказал Рождественский, идя впереди узенькой тропинкой под отвесом. - Давай дальше, дальше проберемся.
- Лезу, лезу, - пробурчал Симонов, цепляясь не за трещины и выветренные породы, а за приютившиеся на уступах кустики.
А ветер свистит и воет, безжалостно треплет посохшую, но неопавшую желтую листву, раскачивает хрупкие побеги кустарника, точно стремится скинуть их в пропасть. Но - нет!.. Корни глубоко въелись между трещин, держат чахлую растительность.
Когда влезли на скалу, внизу увидели обширную низменность, извилисто разрезанную серебрившейся полоской незамерзшей горной реки. На противоположной стороне ее серели в беспорядке разбросанные постройки. Где-то там рвались мины. Порывами ветра сюда доносило глухое постукивание станковых пулеметов. Зябкие сырые сумерки навевали уныние. Симонову стало грустно. С тоскою глядел он на растоптанные виноградные плантации Горячего Ключа.
- Н-да! - произнес он, насупив седые брови. - Чертов ключ… А все равно как-то придется брать его!..
- Придется, - отозвался Рождественский и оглянулся.
Батальона все еще не было видно - он двигался где-то по закрытой лесом седловине. Но затем он показался, медленно взбирающийся вверх по просеке, которая спирально поднималась к огромному, с вырубленным лесом плато. Издали волнообразное движение длинной солдатской колонны многое говорило ему, хорошо знавшему, какими тяжелыми могут быть грязные сапоги и сырая, давящая к земле шинель. Правда, скорое его обрадовало то, что следом за первым батальоном показался второй и третий. И затем позади шли колонны других полков. С ними двигалась легкая артиллерия и минометные подразделения дивизии. Лишь артдивизион из-за непроходимости застряли вместе с обозами.
- Через эту речушку - раз, два - и вперед - не прыгнешь, - проговорил Симонов, спускаясь со скалы на тропинку. - Идем, комиссар, к своим навстречу. Надо, чтобы за ночь люди и обсушились, и отдохнули. Благо, тут сколько угодно дров. На вершине не будет видно огня, пусть разводят костры.
И они медленно зашагали вниз, поглядывая изредка в темнеющее небо. Уже исчезли последние лучи солнца, скрывшегося за висевшей над лесом свинцово-тяжелой линией горизонта.
* * *
На ночной отдых батальон расположился между швырковых штабелей. А дрова-то какие!.. Просохшие и горели они с треском и гулом. Люди толпились вокруг - кто выжимал портянки и развешивал их поближе к огню, кто просушивал шинель. Потянуло испарениями и знакомым душком подгоревшего сукна. В котелках уже бурлила вода. Одни готовили чай, а которые потерпеливей, - те крошили в кипяток брикетики пшеничной каши. Потом кидали туда мелко нарезанные кусочки бараньей солонины - пусть мясо проварится малость.
Тем же занимались и Магура с Леной. А Рычков, отломив с четверть буханки хлеба и наткнув на палку, поджаривал его над огнем, медленно поворачивая.
- Дымом же будет пахнуть, Коля, - заметила Лена, помешивая ложкой в котелке.
- С дымком, это не беда, - согласился Рычков, жмурясь от близости к огню. - Ку-уда там торт!.. Разве есть что-нибудь на свете лучше куска поджаренного хлебца? Эх, ржаной ты хлеб наш насущный… Сольцой припорошим его да с горячим чайком… И гляди-ка с каким вкусом повечеряем сейчас!..
- Вот только жаль, что у нас нечем кипяток заварить, - сказала Тамара Сергеевна. - А вообще, горяченький чаек - хорошее дело в таких условиях, как здесь, в этих проклятых горах.
- Как это - заварить нечем? - возразил Рычков. - Вот когда проходили по берегу моря, в Джгубге я наломал в заброшенном саду черешков от малины. Дома у нас, бывало, бабушка заваривала кипяток этими малиновыми стебельками. И ничего себе, попахивало вкусно.
Вепрев, с треском разжевывая бараньи хрящики, говорил ворчливо:
- Черт возьми, кусок бы свежей, хорошо прожаренной баранины, таковая снедь была бы сейчас как нельзя кстати!.. Как дома, бывало, в известную пору…
- Подобные воспоминания сейчас, товарищ Вепрев, лишены всякой практической ценности, - заметила Тамара Сергеевна.
- Ишь ты, - дуя себе в кружку на горячий чай, усмехнулся Рычков, - чего захотел человек. А сам, смотрите, работает зубами, точно тот волк, только косточки похрустывают!
- Избаловали тебя в госпитале, Митя, - вставил Серов. - Солонина, видите ли, не нравится. Раньше, как я помню, ты не заводил разговоров о бифштексах.
- Да что вы напали на человека, - заступилась Лена. - Признайтесь откровенно: ведь никто из вас не отказался бы от хорошего куска свежей баранины?
- А где же взять-то баранину? - пробурчал молчавший до сих пор Агеев. - Эх, ха-ха, - вздохнул он. Затем, тщательно собрав с полы шинели крошки хлеба и отправив их себе в рот, продолжал лениво: - Вот кабы вышли мы в Кубанскую степь, - там дело другое, там баранина будет.
* * *
Симонов и Рождественский в это время обходили расположение рот - нужно было проверить, как выставлены посты. Люди уже начали приспособляться спиной к спине, чтобы в сидячем положении уснуть на дровах. Еще кто-нибудь сгорит этак если не предупредить; сухие дрова потрескивали, стреляли искрами - достаточно одной крохотной, чтобы солдатская шинель осталась без полы.
- Смена постов через каждый час, Петелин, - предупредил Симонов.
Лейтенант качнулся и поморщился, отмахиваясь от дыма, его тень заколыхалась по снежному покрову, по которому плясали отблески огня.
- Есть сменять посты через каждый час.
Симонов и Рождественский пошли дальше, приглядываясь к каждой группе у огонька.
- Ветерок усиливается, и притом попутный. Прямо сдует он нас завтра с горы к Горячему Ключу, Андрей Иванович, - шутливо заметил Рождественский.
- Мы люди, а не соринки, дорогой мой. Незачем нам катиться навстречу полной неизвестности… - сумрачно возразил Симонов.
- Так ведь все равно же пойдем!
- Пойдем. Но как?.. Вот это вопрос, - вздохнул он и продолжал: - Мне не нравятся фронтальные подступы к этому чертову Ключу. Низменность вся простреливается. Если предварительно не осмотреться хорошенько, - много положим людей, комиссар.
Небо к этому времени опустилось так низко, что казалось, будто от него осталась совсем узкая полоска, и та вот-вот сольется с черневшей стеной оголенного, таинственно шушукающегося леса, такого же темного, как и соседние горные хребты с провалами между ними. Все здесь выглядело до того мрачно, так тяжко над этим затерянным уголком земли обвисали плоские тучи, что невольно сжималось сердце.
- Мне, Саша, вот еще что здесь не нравится: в этих горах у нас будут ведь совершенно другие, чем под Моздоком, условия боя, - снова заговорил Симонов. - Даже самому трудно ориентироваться. А что ж говорить про солдата!.. Тут не просто пересеченная местность, но черт знает что!.. Все позапутано и позакручего разными кряжами да лабиринтами. Все надо изучать заново: и тактику противника, и свои собственные способы будущих боев. О какой уж тут, слушай, планомерности может идти речь… как не о самой приблизительной. Ну какую тут можно спланировать атаку? В особенности будет трудно в первые боевые дни… Здесь не вдруг поднимешься и гаркнешь во всю глотку: вперед! Куда там к черту - вперед? Может, противник только этого и дожидается, отсиживаясь за камнем. Ну и стеганет по людям из пулемета… А нам еще сколько шагать до Берлина! Каждого человека жалко, он близкий тебе, родной.
- Конечно, - согласился Рождественский. - Но, Андрей, разговоры о трудностях должны остаться только между нами.
- Ну это само собой, комиссар, - тепло сказал Симонов. - Мало прежнего опыта, надо новый накапливать.