Они скакали во весь опор. Погоня продолжалась. Ветер пустыни бил им в лицо. Плохой ветер, сухой, с мириадами песчинок, больно бивших в лицо.
Не верил Баба-Калан словам ляганбардора - подхалима Али. Он требовательно допрашивал его, не стесняясь хлестнуть его по спине камчой. Он подозревал в этом приторном красавце ловкого интригана, умеющего все ухватить, устроить, всюду попасть, залезть, обернуться. Такие водились в махаллях Бухары.
- Водит и водит нас, как тюячи-верблюжатник водит за веревочку с палочкой, продетой в нос верблюда.
И Баба-Калан принимался выразительно чихать и фыркать совсем по-верблюжьи.
А на поспешных привалах - надо же покормить, напоить загнанных безумной скачкой коней в такую жару! - ляганбардор Али как ни в чем не бывало вытаскивал из глубины кармана книжку в бархатном переплете и принимался химическим фиолетовым карандашом записывать что-то...
Когда в Карнапе Али схватили, комиссар не счел нужным отобрать у него эту книжицу. И сейчас он не позволил Баба-Калану сделать это.
- Он шпион. Мерзавец-пройдоха!
- Из пройдохи получается самый хороший шпион. Но не трогайте его. Пусть пишет.
- Проклятие! Он пишет по-арабски. А у меня в дивизионе нет ни одного грамотея, кто разобрал бы его коранические закорючки...
- Ничего... Я прочитаю...
Но комиссар Алексей Иванович не стал отбирать записную книжку у поэта Али, пока все листки ее не оказались исписанными почти до конца.
Али спрятал книжку, когда началась перестрелка с Абдукагаром, прижатым в ущелье близ Гузара.
Кагарбеку дорого обошлась его карнапская авантюра. Он зарвался, возомнив себя могущественным беком, несмотря на то, что под Карнапом он потерял почти всю свою шайку.
Планета Сатурн,
как бы высоко она ни стояла.
Солнцем не будет.
Звезда, не взойдя, сорвалась.
VI
Мужи войны и не помышляли ни о зубах льва, ни о клыках слона, ни о когтях леопарда, ни о пасти крокодила.
Низами
Никто не сомневался в опытности проводника Мер-гена. Но что он мог поделать? Двое суток йигиты Кагарбека затягивали отряд в пески.
Желтый зной. Раскаленное солнце в зените, ни былинки, ни капли воды. Бойцы вопросительно, с мольбой поглядывали на Мергена. Сами они еще терпели, но кони выдохлись, сдали. Коней надо поить хоть раз в день. Иначе конь не конь. Иначе слезай с седла и превращайся в пехоту. А какой кавалерист хочет, чтобы ему сказали: "Пехота, не пыли!"
И еще обиднее из душного ада, из раскаленной печи, где, казалось, от жары глаза лопаются, смотреть издали на зеленую полосу призерафшанских обильных тенью и водой садов.
Губы потрескались, языки распухли во рту, не ворочаются. Мерген не позволил пить воду из попавшегося, наконец, плохонького колодца. Он склонился над черным зевом, втянул ноздрями прохладный воздух и поморщился.
- Яд там. Отравили воду.
Красноармейцы матерились. Кони понуро стояли и прятали головы в свои короткие тени. Ветер не приносил облегчения: ветер дул из Кызылкумов, а в Кызылкумах в это время года еще жарче, чем на холмах. Вот подул бы ветерок со стороны Зарафшана.
Кто-то из красноармейцев сказал:
- Абдукагар нарочно загнал сюда - от жажды погибать.
- Разговорчики!
Комиссар не допускал нарушения дисциплины даже в самых трагических обстоятельствах. Гибель от жажды, конечно, худшая из трагедий, но без разрешения боец не имеет права поднимать голос.
- Разговоры! Кони не имеют голоса. За коней бойцы говорят... Плохо. Очень плохо. И вот рядом, не очень далеко, внизу, красота и прелесть долины. Близок локоть, да не укусишь. Говорят, умирающему от жажды можно утешиться, наслаждаясь зрелищем садов. Умирающим от жажды видятся миражи - полноводные озера и свежая зелень садов. Рай у мусульман арабов - тенистые лужайки и журчащие струи, а потом уже еда и гурии. Вода! Ужасно хочется пить.
Они изнывают от жажды, а неподалеку - знаменитый Согд.
Красота и прелесть самаркандского Согда настолько известна, что нет никакой надобности рассказывать о них...
Кто это говорит? А, Мерген-проводник. Он страдает от жажды не меньше других, но молчит. Он водит их по горам и степям и совсем не виноват, что отряд попал в засаду. Пуля уже нашла Мергена. Вон у него рука замотана у локтя бинтом, темным от сукровицы. И к жажде Мергена добавилась боль от раны. Мергена, видимо, лихорадит. Рана наверняка воспалилась. Пуля, кажется, задела кость. Но Мерген и не думал проситься, чтобы его отпустили из дивизиона. Напротив, он сказал командиру:
- Помогать надо. Дорогу искать. Сила еще есть.
Мерген силен и могуч не только телом, но и духом.
Несмотря на то, что он страдал от раны, от жажды, он еще подбадривал бойцов.
- Стемнеет и поедем к воде. Сейчас не надо. Аб-дукагаровцы стреляют здорово. А ночью пули пойдут к звездам. А мы пойдем к воде. Воды много в арыках. Есть в Лоише ключ. Вода, ух, какая холодная! Зубы выскакивают от такой воды. У нас, у узбеков, есть такой поэт - Хафиз-и-Абру. Про наш Зарафшан он пел:
По обеим берегам Зарафшана
Сплошь шумят сады.
Кругом пашни, населенные места.
И цветут луга.
А золотые плоды
Здесь лучше, чем в других
местах.
Зарафшан, Зарафшан!
Я люблю тебя!
Во всех домах,
Во всех жилищах
Есть текучая вода.
Зарафшан - жители твои
Известны своим гостеприимством.
Заходи, странник,
Заходи, воин!
Я напою тебя из белой
касы
Холодом воды из источника!
Солнце палило и палило. Кони протягивали головы в сторону зеленого, многоводного Согда и жалобно ржали. Ржание их походило на стон.
Боец-связист Матраков почти потерял сознание от слабости. Он бредил. Ему казалось, что идет российский дождь - открытым ртом он будто ловил воображаемые капли воды.
- Подтянем излишек длинных поводков,- говорил Мерген. - Нельзя спускать поводья, нельзя ходить. Лежите. Силы тратить не надо. Скоро солнце пойдет к краю земли, а мы пойдем к воде.
У Алексея Ивановича нога заплетались от слабости. Он посмотрел на бойцов. Да, не только Матраков был плох. У многих от слабости руки висели словно плети.
- Слушать мою команду! - вдруг прокричал Баба-Калан.- Оружие осмотреть. Почистить! Скоро в бой!
Все зашевелились. Загремели в знойной тишине пустыни затворы. Залязгал металл.
Что значит команда? Призыв к действию. Откуда у людей и силы взялись?
- Правильно,- тихо сказал Мерген.- Почему рабочий человек жив остается, где байский сынок помрет? Потому что рабочий, чайрикер, батрак кетменем землю всегда копает. Мешки поднимает, грузит. Быков пару на пашне погоняет. Уходит и приходит... Ой!.. Ой!.. К голоду и жажде привыкает. Глину ногами месит, пахсу складывает, огонь в очаге разжигает, пищу себе сам готовит. Потому руки и ноги у батрака железные, горло луженое, желудок верблюжий. По десять дней без воды обходится. Тут у нас байских сынков нет?
- Нет! - откликнулся Матраков.- И принялся чистить винтовку.- Мой отец тоже батрак был. И я батрак.
- Чего же ты из-за глотка воды раскис? Привыкай,- ворчал Баба-Калан.- Я чаю в доме отца не видел. Отец мой был батрак из батраков. Кроме камышовой берданки и чурбака вместо подушки, в мазанке для спанья у нас больше ничего не было. Так что ж, нам из-за того, что подлый Абдукагар воду в колодце испортил, помирать, что ли?
- Озверели ваши баи,- сказал Матраков.-Мало того, что из-за земли и богатства зубами грызутся, а еще и воду забрать хотят. Дудки-с!
Солнце скатывалось лимонным шаром к далеким стального цвета холмам. Мерген-проводник долго разглядывал холмы, степь, далекий желанный Согд. Потом спустился в сухой сай и исчез.
Его долго ждали. Когда желто-оранжевая заря охватила полнеба в стороне Бухары, он не пришел. Спустились неверные, таинственные сумерки. Степь молчала. Из долины Зарафшана поползла темнота, и почти мгновенно по-южному все погрузилось в мрак. Но и тогда Мерген не появился. Комиссар нервничал и вслушивался в ночь. Бойцы в муках жажды дремали.
Мерген пришел близ полуночи.
Вернее, приполз. Со стоном спросил:
- Пойдем с дракой или без драки?
- Сначала надо напоить коней и... бойцов,- проворчал командир, - а потом вернемся и зададим им перцу. Кто у них? Абдукагар?
- Нет. Это тот самый подлец.
- Мирза?
- Он.
- Надо будет взять его живьем. Но сначала вода.
Двинулись в кромешной темноте. Мерген вел отряд. Долго вел.
Шли пешком, ведя коней на поводу. Долго, мучительно плелись. Когда уже почти потеряли надежду, вдруг над ухом зазудел комар, один, другой. Щеку ожег укус.
Если бы из тьмы вдруг возник сияющий, прекрасный ангел или неземная пери, им не обрадовались бы так, как обыкновенному малярийному комару-анофелесу: где комары, там вода.
А еще немного погодя раздалось божественное журчание. Оказывается, рядом была река.
Лошади встрепенулись и принялись продираться сквозь камыши. Захлюпали ноги по воде. Кони засербали губами: они пили!
VII
О, несчастный, ты жаждешь славы и золота, а ведь прежде, когда тебе хотелось испить воды, ты лакал ее вместе с собакой из дождевой лужи.
Башшар ибн Бурд
Так в происшествии, случившемся в Карнапе, в караван-сарае оказался замешанным поэт и летописец Али - сын тилляуского муфтия, не слишком маленький, но незаметный настолько, что его редко кто запоминал. Вся его наружность восточного красавца, его голос, поведение ускользали из памяти моментально, и сколько бы вы ни старались припомнить его облик, это обычно не удавалось.
Во всяком случае одна примета была несомненной - он не отпускал бороду. Али начисто брился, оставляя только небольшие усы. Носил серую шелковую чалму. Щеки у него были румяные. А вот какие у него были глаза - бог знает: он всегда опускал их долу. И наконец, он почти всегда находился с Мирзой.
Когда-то они жили вместе в одной худжре бухарского медресе, затем в Стамбуле. Содержал их отец Али - муфтий. Но случилось так, что в силу своей бесхарактерности и бездеятельности Али рядом с умным, корыстолюбивым Мирзой потерял свое лицо и превратился в исполнителя его воли, в его тень.
В событиях в Карнапе Али был возле Мирзы до той самой трагической ночи, когда красные ополченцы ворвались по подземному ходу в купальни эмира. Тень потеряла в дикой суматохе своего хозяина... Но не исчезла, не умерла... А зажила самостоятельной жизнью. Комиссар и Баба-Калан решили, что Али многое может им сказать.
Но Али молча протянул им старую, несколько засаленную записную книжку.
Одну из записей приведем полностью, потому что она имеет прямое отношение к нашей истории и к судьбе Наргис.
Вот эта запись:
"Наргис добра. Солнце и розы открывают ее солнечную, подобную розе, природу невинности и чистоты. Она добра, несмотря на то, что люди причинили ей много зла. Она полна жизненной бодрости.
Положение Наргис тяжелое. Сводный брат ее господин мой Мирза, могущественный и всесильный, решил
погубить свою сестру. Положение госпожи Наргис утесненное. Мирза подверг ее неестественному понуждению, насильственно отдав замуж за нашего пресветлого эмира, правителя достойного, но развратителя невинных девственниц.
А разве от насилия не иссякает бьющая ключом радость молодой жизни-, драгоценная казна чувств, и бриллианты восторга юности?
И то, что ныне госпожа Наргис - образец добродетели и совершенство красоты - переступила законы шариата и адата, сохранившиеся в закоренелой форме в варварской нашей Бухаре, не есть ли это прямое следствие этого варварства? Она подверглась злой участи и теперь не отличает добра от зла в жажде мести за свое поруганное достоинство.
Мстить женщина не смеет. Месть - достоинство мужчины. И свершая месть, она не подозревает, что навлекает на себя гнев всего мира".
VIII
В летописи - обилие бредней, примешанных ко всяким преданиям и рассказам.
Беруни
От поэта требуется, чтобы он писал хорошо и красиво, что же касается истины, то ее требуют от пророков.
Аль Аскара
Познакомимся сейчас с одной из сохранившихся записей, сделанных летописцем господином Али в записной книжке в бархатном переплете.
"О правоверный! Когда на глаза твои попадет сей пергамент, лучше не читай написанных на нем горьких, как черный перец, слов. Начертаны они калямом моей рукой по повелению великого и достоуважаемого - да пребывает он в мире и благополучии - халифа правоверных их высочества Сеида Алимхана. Но,- удивительная судьба нашего летописания! - господин и владыка мира Сеид Алимхан снова распорядился предать сии исписанные листы огню и забвению.
Наше время похоже на черноту измены, которая пришла на смену
прекрасной верности.
Господин эмир сжал губы упрямства и на доводы нашего изумления изволили заявить:
"Ничто, задевающее прямо или косвенно имя халифа, не' может остаться ни на языке, ни на бумаге".
А при чем тут его имя, если все, что надлежит изложить в сей главе летописи, произошло и случилось.
Все тщета и пустяк в мире.
Забудь пустой разговор,
Отвернись от лая и не слушай
Всякую речь, требующую ответа.
А наш мудрый эмир Сеид Алимхан - не про него будь сказано - ведет пустые разговоры, когда речь касается такого мудрого и хорошего человека, как доктор Иван, подобный светилу древней медицины Лукману Хакиму.
Итак, это вместилище страданий и несчастий, именуемое судьбою, даровало в предопределенный роком день и час великому эмиру Сеиду Алимхану освобождение от уз брака с несравненной Наргис. Их высочество великодушно и милостиво обещало избавить прекрасную Наргис от ужасной казни, даровать ей освобождение и отпустить ее к родственникам и друзьям. В чем эмир и дал клятву на воде, кинжале и священном коране. Словом, с комиссарами был заключен договор, достойный преславного государя, на основании которого их высочество господин власти Сеид Алимхан был отпущен с условием освободить Наргис в сопровождении доктора Ивана с неизменным Алаярбаком Даниарбеком, брата нашего вместилища хитрости и интриг Мирзы и нас - ничтожного раба аллаха. Все мы поспешили в сторону Карнапа, где, как мы знаем, пребывал с войском гроза мира бек Абдукагар. Сеид Алимхан изъявил желание, присоединиться к войскам ислама и выполнить клятву, то есть благосклонно распорядиться об освобождении из плена прекрасной Наргис.
Сочетание светил благоприятствовало столь счастливому происшествию, достойному быть записанным золотыми буквами в жизнеописании эмира Бухары Сеида Алимхана.
И все волею всевышнего свершалось согласно предначертаниям небес и договору с клятвой эмира.
Мы быстро ехали по степи, никем не потревоженные, но наступила тьма по случаю захода светила, и господин эмир изъявил желание отдохнуть. Поскольку не оказалось на пути ни города, ни селения, ни поместья какого-либо уважаемого бека, господину эмиру пришлось довольствоваться кошмой и теплом дымного костра одинокого чабана. О горе, тот чабан не имел ничего из угощения, кроме катышков курта - сушеного овечьего сыра и иссохшей ячменной лепешки.
Поужинав, господин эмир соблаговолил разрешить доктору и нам, грешным, после кормления коней лечь спать, а сам, заявив, что желает предаться размышлениям о судьбах мира, удалился несколько в сторону от костра с вместилищем коварства и зла господином Мирзой для собеседования. Мы же ползком подобрались к ним и - да будет проклята хитрость человеческая! - подслушали, о чем беседовали господин эмир с Мирзой.
"Мы эмир государства и халиф правоверных,- изволил сказать их высочество Сеид Алимхан,- дали клятву на воде, на кинжале и на священном писании. Это хорошо, потому что тем самым мы сохранили самое драгоценное, что даровал человеку всевышний, то есть жизнь. Слава аллаху! Но мы поклялись подарить жизнь и свободу этой ничтожной девице... Наргис. Что же получилось? Теперь она поедет по степи и всюду почтет за честь трепать своим языком, что ее ничтожество послужило выкупом прославленного и могущественного эмира. Какое поношение нашей чести и благородства!" Тогда этот выродок Мирза сказал: "А кто вас, ваша светлость, понуждает давать свободу девице? Тем более, она ваша жена". "Но мы же дали клятву!" Тогда господин злодейства сказал: "А кто заставляет вас ехать к Абдукагару и возиться с этой Наргис... Мы поедем утром не на север в Карнап, может, там уже красные... Мы направим головы коней прямо на восход солнца и поспешим со всей быстротой ног коней в Бай-сун, где, как известно, еще сохранились верные вам беки. Я же, проводив вас, поспешу к Абдукагару... И вам не придется нарушать клятву. Пусть Абдукагар делает с Наргис, что хочет. Он же не будет знать, что вы клялись". Великий эмир возблагодарил бога за то, что он даровал ему в лице хитроумного Мирзы такого мудрого советника, но, подумав, сказал: "А что мы скажем доктору?"-"Доктор спит, а когда он проснется, мы будем далеко. Мы заберем его лошадь, и пешком он нас не догонит". Тогда господин эмир сказал: "Лучше бы он не проснулся... Много лет назад этот человек унизил наше достоинство при всех моих приближенных.
А принизить честь великих,
все равно, что играть со смертью.
Этот самонадеянный докторишка отказался от наших даров и посмел упрекнуть нас в немилостивом обращении с нашими подданными мусульманами. И даже наш орден не взял. О, несчастный!" Слушая этот разговор, мы поразились низменностью побуждений повелителя правоверных и пролили слезу огорчения над участью хорошего человека - доктора, но тут из западни нашелся выход. Мирза сказал: "Мысль о мести, ваше высочество, отложите, дабы не вышло шума и осложнений".
И они с эмиром, словно воры, уехали до рассвета, ничего не сказав мне и забрав лошадей, мою и докторскую. Я промолчал: мы были без оружия, а Мирза его имел.
И мы поняли: подыми мы шум - Мирза не остановился бы ни перед чем и тогда мы не смогли бы облегчить участь прекраснейшей из дев.
Меж добром и злом -
одна пядь.
На свете нет ничего отвратительнее языка. Люди осыпают друг друга бранью, призывая имя сатаны. Увы, мой язык до утра не переставал работать, вспоминая их высочество эмира.
Доктор же, проснувшись, нашел нужным сказать:
"Все к лучшему, Али. Никто не знает, как поступил бы эмир, приехав в Карнап. Он просто нарушил бы свою клятву на воде, на кинжале, на священном писании и бог знает на чем еще. А для нас главное - спасти девочку Наргис. Жаль только, что мы остались без коней. Пешком до Карнапа целый день пути",