В сорок первом, когда я бежал из-под стражи, у меня были совсем иные товарищи. Только тот, кто стоял над нами - наш шеф и наш мучитель - Боксер, был хуже нас. Помню, когда я вздумал отказаться от очередного поручения, он избил меня самым беспощадным образом.
- С тобой еще долго возились, - заметил тогда Жук. - Целый месяц поили и кормили, приодели как фраера. С другими он церемонится меньше. Чуть что - перо в бок и к ангелам.
- И это твой родной дядя? - не выдержал я.
Валерка посмотрел на меня внимательно:
- Ты или чокнутый или хитрая сволочь. Неужели ты еще ничего не понял?
- А что я должен понимать?
В то время мы были одни в комнате, но Валерка оглянулся прежде, чем ответить.
- Он такой же Георгий Анисимович, как я - китайский император. Он - вор. Только не такой, как мы. Авторитетный вор. Его не только в Москве знают. А для нас он глот и паскуда. Теперь ты от него разве что в могилу. Больше тебе деваться некуда.
Это был страшный для меня вечер. Жук поведал мне свою собственную историю. Впервые я взглянул на своего товарища иными глазами.
Своих родителей Валерка не помнил вовсе. Судя по документам, он попал в детский дом в младенческом возрасте прямо из родильного дома. Женщина, родившая его, ночью тайком сбежала, оставив записку: "Мальчика назовите Валерием. Меня не ищите". Стало ясно, что фамилия Горская, под которой она значилась в роддоме, вымышленная. Но выбирать не приходилось, и мальчику дали эту фамилию.
К Георгию Анисимовичу он попал, убежав из детского дома. Боксер сразу же взялся за его воспитание. Через три года из Валерки получился неплохой карманник. Впрочем, надо отдать должное Боксеру, учил он Валерку не только "профессиональному мастерству", но и обыкновенной грамоте. Кроме того, по словам самого Горского, привязался к нему как к сыну. До встречи со мной Валерка побывал уже в трех колониях и отовсюду бежал. Надо понимать, не без помощи "дяди". Почти весь Уголовный кодекс Валерка знал наизусть. У него была редкостная память.
В сети, расставленные Георгием Анисимовичем, попадали не только мальчишки. Однажды у нас на Лесной появился странный старикашка. Мы с Кривчиком сначала приняли его за сумасшедшего. На нем было неимоверно грязное пальто, теплые боты, с подвязанной веревочками подошвой, кружевное от дыр кашне и потерявшая всякую форму шляпа. Звали его Илларионом Дормидонтовичем Нестеренко. В прошлом он был профессором философии. Вездесущий Жук даже видел документ, согласно которому "преподаватель кафедры философии Н-ского политехнического института И. Д. Нестеренко уволен за систематическое пьянство и недостойное поведение". В налетах он, понятно, не участвовал, попрошайничеством тоже не занимался, а между тем, к нам, на Лесную, приходил всегда навеселе. Случалось, что здесь ему тоже перепадало, и тогда под гогот пьяных воров он читал либо лекции по философии, либо стихи.
Зачем он понадобился Боксеру, для нас оставалось тайной.
Впрочем, мое первое знакомство с профессором произошло несколько раньше, и не на Лесной, а в квартире самого Георгия Анисимовича. Однажды после удачного "дельца" он расчувствовался и пригласил нас с Валеркой к себе. Выпив подряд два стакана водки, Жук моментально уснул, а мы с хозяином долго сидели за столом вдвоем. Помнится, я машинально продолжал разглядывать его кабинет. Обыкновенный кабинет зубного техника. "Неужели этот бандит имеет в самом деле такую человечную профессию?" - подумал я и вздрогнул, услышав то же самое, сказанное им самим.
- Да, я зубной техник, - сказал он. - И неплохой, между прочим, специалист. Тебя это удивляет? Что делать, мой мальчик! Я просто немного опоздал родиться. Наш мир - мир профессиональных воров, постепенно вырождается. Кто не сумел приспособиться, тот погибает. С МУРом, мой дорогой, шутки плохи. А за то, что ваш притон до сих пор не накрыт, благодарите, прежде всего, меня. Я хочу, чтобы вы работали в Москве на меня, а не в Сибири "на усатого дядю".
Высказав столь откровенно свое кредо, он вновь наполнил стаканы и продолжал:
- Конечно, теперь уж нет тех урок, с которыми мы в свое время творили чудеса. "Иных уж нет, а те - далече…" Времена меняются! Сейчас порядочного вора нужно искать со свечкой. Шантрапа вместо воров. Хулиганы. Грабители. Нет, в наше время все было иначе. Если мне нужны были дамские часы, то я не снимал с клиентки заодно и шубу, потому что мне нужны были только часы. А если мне нужна была только шуба, то я брал шубу, но не трогал женской чести или девичьей невинности. А как работали! Ах, как работали! Лева Крамской… Ваня Пыж… Это ж артисты! А девочки! Ляля Черная… Зоя Питерская, Нина Грузинка… Сейчас я не вижу таких даже на экране. Куда все девалось? Выпьем, волчонок! Кстати, почему тебя зовут Волчонком? Не знаешь? Странно… Воры зря клички не дают. Волком они обычно называют того, кто отбился от стаи, промышляет в одиночку. Ты же не отбился?
Или собираешься отбиться? - его зрачки, как буравчики, сверлили мои глаза, стараясь прочитать в них что-то…
Но, кажется, не прочитали.
- Ты умнее других, - продолжал он. - Это ясно. Значит, рано или поздно уйдешь из воровского мира.
По-видимому, это было сказано случайно, в сильном опьянении, потому что уже в следующую секунду он забыл об этих словах и заговорил совсем о другом:
- Нет, тебе надо держаться за меня. Только за меня! Я один научу тебя жить. Ты будешь одет, как принц. Фи, что это на тебе! Это же почти лагерный клифт!
- Вы же у нас все отбираете, - сказал я. - Где уж тут носить коверкотовые костюмы!
Он прищурил один глаз и погрозил мне пальцем:
- Не свисти, малыш! Поройся в своей заначке. Ты наскребешь там не один десяток "косых".
- Нет у меня ничего! - возразил я. - Все, что было, отдал вам.
Он улыбнулся и покачал головой:
- Твой кореш Жук глупее тебя. А знаешь, сколько он носит только в одном пистоне? Полтора куска крупными купюрами!
- Не может быть! - сказал я, вспомнив, как горевал Жук недавно после очередного прихода Боксера.
Георгий Анисимович вздохнул и разлил остатки коньяка по стаканам.
- Все может, малыш. В этом мире все возможно! Конечно, мне обидно за Жука. Он же обязан мне своей жизнью! Я ж его, паскуду, вот этими руками выходил, когда он загибался! Я ж его, подлюку, за сына считал!
- Чем же он вам теперь не угодил?
- Чем? - он посмотрел на меня мутным взглядом. - Оставим этот разговор. Лучше скажи мне, малыш, почему ты не пьянеешь? Я давно об этом слышал, но еще не видел… Только ведь меня не проведешь. Я давно все понял - ты ешь масло!
На этот раз я рассмеялся. Он обиделся.
- Заткнись, малыш! И в следующий раз будь осторожнее. Как бы я не порвал тебе пасть!
Он уже изрядно захмелел, но о главном, зачем позвал, не заикнулся. Я решил ему помочь.
- Георгий Анисимович, но ведь вы меня пригласили сюда не за тем, чтобы рвать мне пасть?
Он долго думал, вспоминая.
- Да, верно… Слушай, Волчонок, ты мне нужен. Ты один мне нужен. Все остальные - подонки. Лаптежники. Утюги, - он бросил взгляд на мертвецки пьяного Валерку. - Вчетвером на одного фраера - это они могут. А чтобы чисто, технически - для этого у них маловато… - он постукал себя по затылку. - Сегодня сюда приходит один человек… Между прочим, он - профессор. Заметь: сам профессор и приятели его - тоже профессора, академики… И он к ним ходит. В гости. Понял? Он нам поможет… Чтобы чисто… Технически… Без этого… - он провел ладонью по своему горлу, - бр-р-р… Не люблю! Брезгую! А технически - это моя стихия. Понял?
- Ничего не понял, - признался я.
- Сейчас он придет и все поймешь. Только… Язык за зубами! Профессор ничего не знает. Ни-и-чего! Я сказал, что для моего племянника нужен репетитор… - он засмеялся тихим старческим смешком, так не вязавшимся с его атлетической фигурой.
Через минуту он уже спал, уронив голову на стол. Перетаскивая его на диван, я изумился плотности его мышц. Они казались отлитыми из крепкой резины. Ради любопытства я обшарил его карманы. Кроме мелочи и двух золотых колечек, в них не было ничего. Зато на ременном поясе у самого живота под нижней рубашкой был спрятан браунинг. Да, с этим человеком шутки плохи! Вернувшись к столу, я допил свой стакан и стал думать, что делать дальше. Прежде всего, чего еще от меня хочет Боксер?
Мои мысли были прерваны осторожным звонком в прихожей. Не зная порядков этого дома, я медлил, соображая, что лучше - разбудить хозяина, не открывать совсем или выскочить немедленно через окно и удрать. Потом я вспомнил, что квартира Георгия Анисимовича, скорей всего, вне подозрений.
Нашему брату вход сюда запрещен. Здесь не бывает ни попоек, ни драк. Следовательно, для соседей Гладков - обыкновенный зубной техник, кустарь-одиночка. К тому же звонить мог и клиент. Спрятав на всякий случай бутылки под стол, я отворил наружную дверь. Фигура в драповом пальто неопределенного цвета и фетровой шляпе прошмыгнула мимо меня, даже не поздоровавшись, обдав запахом старой, залежавшейся вещи. Когда я, заперев дверь, вернулся в комнату, фигура была уже там. В кресле сидел маленький юркий старичок с бородкой клинышком, в пенсне с цепочкой, задетой за ухо, с нервными тонкими пальцами и постоянной привычкой по-гусиному вытягивать шею. С мокрых бот, пальто и даже шляпы стекала вода. На улице, по-видимому, начался ливень.
Увидев меня на пороге, старичок вскинул голову и выставил вперед бородку. Потом снял пенсне, достал грязный носовой платок, протер стекла, водрузил пенсне на нос и снова уставился на меня. При этом он не говорил ни слова. Так продолжалось около минуты. Потом он поднял тонкий палец, прицелился им в меня и смешно проблеял:
- Ты - мой новый ученик! Не говори ни слова, я все понял! Маменькин сынок, сбежавший от родительской ласки, и решивший начать жить самостоятельно! Папаша - профессор, мамаша - жирная бездельница, глупая, как сапог, любящая до безумия своего сынка. Домработница - баба из деревни. Ворует у профессорши тряпки и продает на Тишинском рынке. Старшая сестра путается с военными и потому имеет собственные деньги. Братец не хочет отставать от нее… Все ясно! Снова - подонок! И такого я должен учить приличным манерам! Жора, Жора, кого ты мне даешь? Да проснись же, ferfluchtes Schwein! В прошлый раз ты подсунул мне законченного кретина, сейчас предлагаешь, чтобы я сделал подобие порядочного человека из этого мерзавца. Да Жорик же, проснись, наконец! Ах, черт тебя подери, я же подыхаю с голоду!
Он толкал неподвижную тушу Боксера, стучал сухонькими кулачками по мощным лопаткам, даже пробовал щипать его упругие ягодицы. Все было напрасно. Жора не просыпался.
Лицо старичка сделалось растерянным. Глаза из-под пенсне взглянули на меня с подозрением:
- Может быть, он уже умер? Это ты отравил его, да? Тогда я сию же минуту ухожу! Я ничего не знаю! Меня здесь не было! Слышишь ты, кретин? Но дай же мне хотя бы глоток чего-нибудь выпить! Дьявол вас всех побери!
Он заметался по комнате как сумасшедший. Задел кресло и опрокинул его. Раздался грохот. Мгновение! - и Боксер уже сидел на диване, весь напряженный, готовый к чему угодно. Постепенно взгляд его начал проясняться, одновременно с этим ослабевало напряжение мышц. Наконец он узнал профессора, скучно выругался и снова лег, отвернувшись к стене.
- Аудиенция закончена! - сказал профессор. - Что же мне, однако, делать? Эй ты, скотина, где у него водка? Впрочем, я, кажется, и сам знаю…
Он побежал к буфету, открыл его, откуда-то снизу достал бутылку водки. Трясущимися руками раскупорил ее и стоя, через горлышко отпил несколько глотков. Через минуту глаза его подобрели, губы заулыбались, руки перестали дрожать. Он сел в кресло, ладонью сгреб со стола остатки еды и принялся закусывать.
- Ну-с, молодой человек, - он помахал селедочным хвостом, - твой уважаемый патрон, вероятно, уже сказал тебе о моих условиях. Я в этом не сомневаюсь. Но поскольку у тебя на лбу написано, что ты - кретин, я повторю то же самое еще раз. Прежде всего, я требую от учащихся внимательности, внимательности и еще раз внимательности. Во-вторых, прилежания, в-третьих, безоговорочного послушания. Разумеется, из таких кретинов, как вы, никогда ничего путного не выйдет. Но это не мое дело. Я учу тебя, потому что мне платят. Должен сказать, что я не разделяю иллюзий уважаемого Георгия Анисимовича относительно тебя. Повторю: в лучшем случае из тебя выйдет официант. Ну что ж, официант, так официант. Хотя лично я такую профессию своему родственнику, пускай и очень дальнему, не посоветовал бы. Впрочем, это дело вкуса. Ему видней. Кстати, в то, что ты его родственник, я не очень верю.
В прошлый раз, представив мне круглого идиота по имени, кажется, Валерий, он тоже говорил, что тот - его родственник. Но потом он его выгнал и сказал, чтобы тот убирался "откуда пришел". С родственниками так не поступают, это, во-первых. А во-вторых, куда же ему деваться, если он, в самом деле, его родственник?
Профессор захихикал, довольный своей хитростью. Потом успокоился и стал необычайно серьезен:
- Итак, начнем, пожалуй… Ну, прежде всего, ты должен знать, что наше человеческое общество, а тем более, так называемое советское общество, неоднородно. Оно делится на классы, которые, в свою очередь, подразделяются на категории. Это, так сказать, по социальному укладу. Но это тебе, как будущему официанту, знать не обязательно.
Другое дело - имущественное неравенство. Здесь ты должен уметь не только различать богатых и бедных, но знать, отчего в стране, которая кичится своим равноправием, существует такая разница в материальном обеспечении. Вот, скажем, был на свете такой всеми уважаемый профессор философии кандидат философских наук, потомственный интеллигент, образованнейший человек Илларион Дормидонтович Нестеренко, то есть я, ваш покорный слуга. И был в том же институте другой человек, в недавнем прошлом землепашец, затем слушатель ликбеза, затем - фабзавуча, затем - какой-то партийной школы и только потом - университета. И вот этот землепашец, волею судеб севший в преподавательское кресло, становится рядом с потомственным интеллигентом, кандидатом философских наук. Однажды выступает на диспуте и вдребезги громит его докторскую диссертацию. Взрывает ее изнутри, подложив под нее социальный фугас. Он доказывает, что сын священника Илларион Нестеренко проповедует поповское учение! Какая чушь! Я проповедовал философию. Чистую философию. Не больше. Действительно, это не было марксизмом. Но это же было наукой! Они не поняли меня. Вандалы! Они уничтожили культуру. Они извратили чистую науку - философию! Они заставили ее служить себе!
Он снова затрясся. Потом допил водку, пожевал апельсиновую корочку, выплюнул ее на ковер и принялся за селедочный хвост.
- Тебя, естественно, интересует, чем все это кончилось? Изволь. Известный профессор, интеллигент, кандидат наук очутился на панели. Бегать по чужим квартирам и готовить оболтусов - кого в институт, а кого и просто в официанты. Это ли не панель? А тот, землепашец, садится на его место! Понял ли ты, подонок? Скажешь, твой отец унаследовал кафедру у другого не таким способом? А?
- Довольно! - сказал я. - Убирайтесь!
Селедочный хвостик замер в воздухе.
- Что ты сказал? - шепотом спросил профессор.
- Я сказал, убирайся отсюда!
- Щенок! - вскричал он. - Как ты смеешь так разговаривать со старшими?
Но увидев в моих руках финку, поспешно добавил:
- Изволь. Если ты настаиваешь, я могу уйти. Но я не уверен, понравится ли это твоему дяде. Он хотел сделать из тебя, насколько я понимаю, первоклассного официанта.
И уже стоя в дверях, бросил на прощанье:
- У такого порядочного, интеллигентного человека бандит-племянник. Невероятно! Ах, время-время!
Я проводил его до самого низа лестницы и оттуда следил, пока он переходил улицу и садился в автобус. Когда я вернулся, Боксер сидел в кресле у стола и спокойно курил. В его взгляде я не заметил ни капли хмеля.
- Зачем ты прогнал профессора? - спросил он.
- Он мне надоел, - ответил я.
- Но ведь здесь не ты хозяин.
- Все равно.
Мы молчали.
- Где я найду теперь другого такого? - спросил он.
- Чтобы сделать из меня официанта?
- Дурак. Чтобы дать тебе возможность зарабатывать самому. Карманные кражи - не твоя стихия. Что? Или я ошибаюсь?
- Вы не ошибаетесь.
- Вот видишь? Поэтому я хочу бросить тебя на другое дело.
- Какое?
- Скоро узнаешь. А теперь иди.
- На "мокрое" не пойду, так и знайте!
- Надо будет - пойдешь на любое… Ну хватит болтать, ступай! Я спать хочу. Да, стой! Что такое ферфлюхтес швайн?
- Проклятая свинья.
- Гм… Хорошо, иди.
Именно этот случай не позволял мне смотреть на Нестеренко как на обиженного жизнью старичка. Сам того не подозревая, он замахнулся на то, что было для меня свято - на доброе имя моего отца. Я всегда заступался за слабых и беззащитных, если они не были подонками. Бывший профессор внушал мне отвращение. К тому же мне стало ясно, что Боксер собирается использовать Нестеренко в качестве наводчика.
Между тем, дни шли за днями, а в моей жизни ничего не менялось. После побега прошло немало времени, и я все прочнее связывался с преступным миром. Вначале у меня еще иногда мелькала робкая мысль - пойти в милицию и во всем повиниться. Но вместе с тем я продолжал воровать, потому что добывать хлеб другим путем я не научился. Вскоре заглох и тот единственный голос рассудка.
Каждое очередное преступление отодвигало меня все дальше и дальше. Как мне казалось, от возможного прощения. А вместе с тем отгораживало и от всего частного мира. Казалось бы, никто больше нас не толкался среди беженцев, воинских эшелонов, транспортов с ранеными, рабочих, идущих домой со смены. Ведь мы всегда были там, где много народу. И в то же время никто не был так далек от этих людей, как мы. Они жили вестями с фронта, а большинству из нас не было до этого никакого дела.
Однажды мы с Валеркой оказались в толпе около Белорусского вокзала, слушавшей очередное сообщение Совинформбюро. Кажется, был взят Смоленск. Люди стояли, задрав головы кверху, и не слышали ничего, кроме раскатов левитанского голоса. Но вдруг передача кончилась, и какая-то старушка попыталась обнять Валерку. Он не понял, испугался, прыгнул в сторону и убежал. Для моих приятелей это было не более, чем забавный эпизод. Что касается меня, то я не уснул в ту ночь.
Через несколько дней я нарочно пошел на ту же площадь. Из знакомого репродуктора неслись бравурные марши, перемежавшиеся очередными сообщениями Совинформбюро. Наши войска гнали немцев почти по всей линии фронта. Такой толпы, как тогда, под репродуктором уже не было. Не было и той старушки.
Я шел обратно и думал об отце. Где-то он сейчас? Жив ли? Узнать об этом можно было только через наших прежних соседей. Только туда он мог написать. Но до Минска было еще далеко.
Помнится, в тот вечер наш воровской притон показался мне особенно отвратительным. Везде грязь, запустение, следы ночлега "гостей" и вчерашней попойки.
Часу во втором ночи явился пьяный в стельку Валерка и сцепился ругаться с Шустрым. У Шустрого флюс. Вот уже неделю сидит дома, скулит и вспоминает лагерь: там бы в два счета вылечили, а вот тут сиди, мучайся… Ему советуют вернуться в лагерь. Он матерится страшно, надсадно, отвратительно. С Валеркой он ругается из-за какой-то трешницы.