- Об плиту, - угрюмо сказал Шустрый. - Она - чугунная.
- Возможно, и об плиту! - радостно подхватил фельдшер. - Ведь это как удариться. Можно вообще жизни лишиться, если, допустим, височной костью. Или вот этой, затылочной. Или вот так, переносицей…
Опасные для удара места он показывал на собственной голове, а все с любопытством смотрели.
Потом он ушел. Около меня остались Вася Кривчик, Голубка и Слава Тарасов. Оказывается, Слава заявил, что не уйдет, пока не убедится, что его друг вне опасности. Шустрый и Гвоздь поворчали, но смирились. Сейчас он сидел на кровати рядом со мной и рассказывал.
Он недавно окончил ремесленное училище и теперь работает в железнодорожных мастерских. Работа тяжелая, но интересная, зарабатывает прилично. Вместе с ним работают трое ребят из нашей Толжской колонии. Еще четверо окончили ремесленное, но работают в Ярославле. С ними Слава переписывается. Пишут ему и воспитатели.
- Да, между прочим, когда я уезжал из колонии, меня вызвал начальник Сергей Васильевич. Меня и еще двоих старших. Уговаривал остаться работать воспитателями. Обещал на курсы послать. А под конец, знаешь, что сказал: "Конечно, вас всех я бы с удовольствием променял на одного Карцева. Вы уж не обижайтесь, но он был прирожденный воспитатель!" Вот, расти, старик! Сам Сергей Васильевич о тебе такого мнения!
- А вы обиделись?
- Нисколько. Тогда… А сейчас, вероятно. Да знаешь, все-таки между нами есть разница…
- Ты не прощаешь даже самоубийце? Жестоко!
- Самоубийство - не искупление. Честный труд - вот искупление. Прости, но я не хочу тебе врать.
- Спасибо. А теперь уходи. Если придет Боксер, я не смогу защитить тебя.
- Твои друзья боятся, что я заложу вашу "малину"?
- Да.
- Ты знаешь, они правы. Такая мысль у меня есть.
- Говори тише. Если это шутка, ты пострадаешь зря. Если правда, ты не успеешь сделать доброе дело.
- Но я этого не сделаю. Нет, Стас! Ради тебя не сделаю. Сделай это сам.
Я попросил Митю-Гвоздя проводить его. При этом я взял с него клятву, что он доведет Славку до вокзала и посадит в электричку. Я единственный знал "ахиллесову пяту" Мити-Гвоздя. Бандит и взломщик был верующим. Если уж он давал клятву, то не мог ее нарушить. Опасения мои оказались не напрасными. Как я потом узнал, Шустрый в самом деле напал, но, получив жестокий удар по голове, ретировался.
Боксер узнал о происшествии, когда я уже поднялся с постели.
- Как жить думаешь? - спросил он. - С Митей-Гвоздем пойдешь или сам по себе?
- Я сам по себе.
- Мы так и думали, - сказал он, и я так и не понял, кого еще он имел в виду. - Смотри, парень, тебе жить.
Вскоре вернулся из "гастролей" Жук. До сих пор не знаю, сам ли он ездил или его кто посылал. Знаю только, что за полмесяца он объездил весь Крым и Кавказ. Судя по всему, Мите-Гвоздю придется искать напарника - Жук вернулся к профессии карманника.
- "Краснота" тоже под "вышкой" ходит, - рассуждал он, валяясь снова на своей кровати, - охра, легавые, хлопотно… А тут наколочку взял, портик вот этими двумя пальчиками ухватил, вывел, потом вот эдак на перелом и - ваших нет. Покупай купейный до Киева.
- А ты знаешь, - сказал я, - тебе привет. От старого приятеля. Между прочим, заходил сюда, да тебя не застал.
- Кто это? - спросил он равнодушно.
- Слава Тарасов. Помнишь такого?
Да, он помнил. Глаза его загорелись нехорошим огнем.
- Жаль, не встретились. Потолковать бы не мешало!
Моя жизнь снова сделала крен. Непонятно было, правда, в какую сторону - в худшую или в лучшую. Если бы я раньше догадался откладывать на "черный день", как это делал Митя-Гвоздь, у меня бы сейчас были деньги и немалые. Но мы с Митей были сделаны из разного теста. Когда у меня появлялись деньги, я раздавал их направо и налево. Заработанные таким путем, они словно жгли мои руки, и я старался от них избавиться как можно скорей. В результате у меня никогда не было гроша в кармане, но зато была репутация рубахи-парня и отличного товарища. Конечно, можно было сразу отказаться от своей доли, но я этого не делал. Деньги давали мне относительную независимость, самостоятельность и свободу, которыми я очень дорожил. В конце концов, имея деньги, я мог сытно есть, уехать, куда мне вздумалось. Наконец, прилично одеться, что само по себе уже делало жизнь намного легче. К прилично одетому юноше у милиции и прохожих претензий меньше.
Решение порвать навсегда с преступным миром еще не вошло в мою жизнь. Я еще не знал, как мне поступить. Воровал, как говорят мои товарищи, "по малой", только, чтобы не умереть с голоду. Встречи со Стецко и Славиком не выходили у меня из головы. Особенно последняя со Славиком. Значит, если бы не Боксер и его шайка, я был бы сейчас полноправным гражданином, а может быть, даже учился?!
Между тем, пока я колебался, преступный мир требовал от меня ответа. Избиения повторялись почти регулярно. Боксер требовал положенного. Его помощники были все те же "добрые молодцы", и иногда - Шустрый. Как все трусы, он был особенно жесток и избирателен.
Помню, после очередной экзекуции, когда Боксер ушел, вся бражка собралась в нашей комнате. По общему настроению я понял, что что-то произошло. Шустрый понял это раньше меня и начал оправдываться:
- Вы ж поймите меня, кореша! Я ж не могу… Он же меня за глотку взял! Я ж у него в долгу. Чуть что - пришьет и делу конец!
Митя-Гвоздь сказал:
- Какие мы тебе кореша? Ты - подлюка! Перед Боксером стелешься, а товарища убить можешь. Иди отсюда!
- Кирюшки, братцы, да неужто вы не понимаете? Я ж его не сильно! Я ж только для виду. Вот пускай он сам скажет. Скажи, Стась!
- Ты поднял руку на товарища, - сказал Гвоздь. - Знаешь, что за это полагается? Если Волчонок скажет, я сам тебя пришью. Хочешь, Карцев? Я сейчас!..
Все вскочили. Шустрый бросился к двери, но там уже стоял Вася Кривчик.
- Оставьте его, - сказал он. - Он тут ни при чем.
- Не я, так другие, - говорит Шустрый дрожащим от страха голосом. - У Боксера вон какие "молотобойцы" есть! Все равно пока Стаська не начнет воровать, он его не оставит.
- Пускай еще раз. попробует сунуться, - сказал Гвоздь. - Я ему потроха выпущу!
Когда за Шустрым закрылась дверь, Кривчик сказал осторожно:
- Зря ты, Митя. При нем-то… Сам ведь знаешь…
- А плевал я на всех! - крикнул Митя. - Вот сделаю завтра последний "скок" на товарную и завяжу насовсем. Ей богу! А чего мне? Гроши есть. Не весь век воровать. Пойдешь со мной, Стась? Нет? А ты, Вася?
Кривчик вздохнул и покачал головой. Жук равнодушно слушал, лениво пожевывая потухшую папиросу. Он редко принимал участие в конфликтах.
Как-то Жук спросил меня:
- А в самом деле, что с тобой?
- Ничего, - сказал я. - А что такое?
- Да не знаю… Какой-то ты не такой. Словно чокнулся. Тебя бьют, а ты хоть бы что.
- Плакать что ли?
- Плакать, верно, ты не станешь. Да ведь и смеяться тоже вроде бы нечему. Боксер ведь только сначала бьет, а потом…
- А идите вы все! Пугать меня вздумали!
- Да не пугать, а так по-товарищески предупредить. Я-то ведь Боксера знаю давно.
- А если я завязал?
Он поднялся на койке и пристально несколько секунд пытался рассмотреть мое лицо. Я снова не выдержал и рассмеялся. Помолчав, он сказал:
- Я знал одного вора, который после такой шутки жил всего три дня.
- Три дня, - ответил я, улыбаясь в темноту. - Это иногда бывает даже много. Я знаю случай, когда люди за одну ночь счастья платили жизнью.
- За одну ночь чего? - переспросил он.
- Счастья. Была такая грузинская царица Тамара. У нее была привычка на каждую ночь приглашать к себе нового любовника. Наутро она его убивала.
- Сама?
- Ну не сама, конечно. Стража. Не это главное. Многие знали за ней такую привычку и все равно шли…
- Шли?
- Шли.
- На одну ночь?
- На одну ночь.
- Не знали, что наутро умрут?
- Знали.
- Вот идиоты! Что там, в Грузии, других баб не было?
- А вот знаешь… Я бы тоже пошел! Если бы любил, конечно. Ради любви все можно.
- Слушай, Волк, а ведь ты влюбился!
- Возможно. Я сам еще не знаю.
- Кто она?
- Свобода. И еще у нее есть родная сестра - Честная жизнь.
Он долго и внимательно вглядывался в мое лицо:
- Так… Значит, решил. Ну, вот что я тебе скажу: никуда ты от нас не уйдешь! Понял?
- От кого это от вас? От тебя что ли?
- Хотя бы и от меня.
- А что ты мне сделаешь?
- Посмотрим… Ты помнишь, сколько задолжал мне?
- Примерно.
- Нет, давай точно.
- Что-то около пяти "косых".
- Не около, а пять "косых" и три "красненьких"! Без одной "красненькой" шесть.
- У меня сейчас ничего нет, но я…
- Мне надо сейчас.
- Ты что, мне не веришь?
- Давай кончай: веришь - не веришь… Мне гроши нужны.
- Погоди, Валерка…
- Нечего годить. Был Валерка, да весь вышел. Гони монет.
- Ты что, с голоду пухнешь? У тебя же грошей много!
- Не твое дело. Я работаю. А вот где ты берешь - не знаю. Короче - плати!
- Да на что тебе сейчас-то?
- На бан пойду!
- Ночью?
- Ну, в очко сыграть желаю!
- С кем?
- Опять же не твое дело. Плати!
- Нет у меня ни копья.
- Слушай, ты! Законов не знаешь?
- Сказал же: завтра отдам.
- А мне сегодня надо! Да ты что, нервировать меня взялся?! Слепой! Васька! А ну, сюда!
Кривчик нехотя поднялся и подошел к нам. Жук сказал, указывая на меня пальцем:
- Вот он "справедливый"! Взял и не отдает!
- Ну, отдам, отдам же!
- Нет, пусть мне Слепой ответит: по закону требую или не по закону?
Кривчик стоял, неловко переминаясь босыми ногами, растерянно мигал красными опухшими веками:
- Валера, он же отдаст, я его знаю!
- Замолчи, подлюка! Я тебя не о том спрашиваю! По закону требую или не по закону?
- По закону, - ответил Кривчик чуть слышно.
- Молодец! Иди отсюда! Завтра приготовь тридцатку. И с тебя возьму. Хватит, пожил за мой счет! Ну, так как, Волк? Где твоя справедливость? Об ней все блатные знают. Вот пусть теперь узнают другое.
Вошел Кривчик, протянул горсть мятых рублей:
- На, Стась, отдай ему. Здесь тридцатка без двух рублей.
- Мало, Вася.
- Больше нет. А сколь надо-то?
- Шесть сотен, Вася.
- Мама родная! "Полкуска" с "косой"! Да где же столько взять?
- У Гвоздя, наверное, есть. Попросить бы. Через два дня отдам. Ну-ко, позови!
- Еще не вернулся.
- А ты пошарь…
- Не. С собой носит.
Жук нетерпеливо крикнул:
- Слепой, иди отсюда! Плати, Волк, не то… Сам знаешь…
Знакомое чувство бешеной злобы начало закипать во мне.
Только бы не перешло в припадок. К сожалению, мне было знакомо и это. Правда, среди блатных такие припадки не порицаются. Наоборот, человек, потерявший рассудок от сильного возбуждения, считается "духариком", его побаиваются и уважают. Иногда этим пользуются ничтожества вроде Шустрого.
По-видимому, Жук все-таки уловил в моем лице перемену, правильно истолковал грозные признаки и ловко начал снимать напряжение.
- Тогда сыграем на мои. Потом отдашь, - сказал он, дружелюбно улыбаясь и ловко тасуя колоду карт. - Я ставлю половину твоего долга, а ты - сколько хочешь.
Мои руки дрожали, глаза застилало туманом, и на лбу выступал пот еще не остывшего нервного возбуждения. Когда я после долгих уговоров и льстивых замечаний Жука сел с ним играть в карты, в здравом уме я бы, конечно, этого не сделал.
Разумеется, я проиграл. Но это было еще полбеды. Желая отыграться, я все больше запутывался в Валеркиных сетях. А чем больше запутывался, тем сильнее нервничал и делал грубейшие ошибки.
За окном брезжил мутный рассвет, когда Валерка бросил карты:
- Больше не играю.
И напрасно я упрашивал его продолжать игру, Валерка был неумолим.
- Ты пойми, - дурачок, - говорил он, - чтобы со мной расплатиться, тебе надо идти на крупное "дело". Лепить "скок" по мелочи бесполезно. Не расплатишься. Видишь, а ты хотел от нас оторваться! Не выйдет, парень!
Помню, я был унижен, растоптан, убит наповал в ту проклятую ночь. Отныне, думал я, у меня нет иного пути, чем делить судьбу своих товарищей по несчастью. Может быть, впервые я вспомнил о них с жалостью и пониманием.
Дня через два на автобусной остановке мне приглянулся гражданин с толстым кожаным портфелем. Позднее я узнал, что в таких портфелях носят деловые бумаги, но отнюдь не деньги.
Словом, в Люберцы я вернулся не в тот же день, а через год. Мог бы вернуться и позднее, если бы не амнистия по случаю Победы над фашизмом.
Старые друзья каждый по-своему радовались моему возвращению. Больше всех, наверное, был доволен Митя-Гвоздь. После моего ухода ему крупно не везло. В последний раз они с напарником нарвались на засаду и едва ушли. Причем Мите пришлось отстреливаться.
Свою неудачу Митя почему-то свалил на шофера Колю. В тот день он отказался пойти с ним "на дело". Кроме того за очень короткое время милицией были взяты все барыги, торговавшие краденным на железнодорожных путях. После неудачи Митя отлеживался на Лесной, не решаясь на очередной "скачок". Никакие уговоры Николая на него не действовали. Этому напарнику он больше не доверял.
У Мити было необычайно сильно развито чувство опасности, которое нельзя назвать иначе, как интуиция. Еще не видя опасности, он ее чувствовал, хотя и не мог объяснить. Коля не обладал такой способностью, не верил в нее и считал Митю-Гвоздя трусоватым. Незадолго до моего возвращения они сильно подрались. Как ни странно, Боксер в Николае не сомневался и, несмотря на опасения Мити, доверял ему по-прежнему. Я лучше других знал Митю. Знал, что он редко ошибается, и на Николая стал смотреть с подозрением.
Вконец забитый, вечно голодный Вася Кривчик видел во мне надежную защиту. При мне его никто не смел тронуть пальцем. Жук надеялся в скором времени получить свой долг. Голубка радовалась, потому что вообще была доброй старухой.
Между прочим, в нашем притоне одним постоянным жильцом стало больше: на Лесную перебрался профессор. За то время, что я его не видел, он еще больше опустился: одряхлел и выглядел натуральным оборванцем. Мог ли я тогда предполагать, что именно этой жалкой и нелепой фигуре суждено поставить последнюю точку в моей воровской судьбе? Не думал об этом и сам Нестеренко.
Как ни странно, но с его приходом в домике на Лесной стало как-то уютней. Во-первых, профессор почти не выходил из дома. Целыми днями он валялся на койке и читал. Если до этого все мы жили здесь, как на вокзале, то теперь в нашей комнате появились такие вещи, как графин с водой, несколько тарелок и вилок, фотография молодой женщины на столике, полка с книгами и даже репродуктор. Если бы не постоянные попойки и "гастролеры" со всей России, а также не преклонный возраст профессора, то наша комната напоминала бы больше студенческое общежитие.
Даже облав мы стали бояться меньше. Нам казалось, что присутствие пожилого интеллигентного человека предает всему дому кое-какую солидность. К нам Илларион Дормидонтович относился дружески снисходительно, звал нас "разбойничками", и за короткое время каждому дал свою кличку. Меня он называл Рыцарем Печального Образа, Жука - Гобсеком, Васю Кривчика - Гаврошем, Митю-Гвоздя - Карлом Мором, Шустрого - Каином, Измаила - Эфиопом. Никто не обижался, потому что никто не знал, кто такой Карл Мор и никогда не читал о Гобсеке.
Странным человеком был Илларион Дормидонтович. По крайней мере, ни до него, ни после я таких не встречал. Он был умен, но совершенно не приспособлен к самостоятельному существованию. Мог объяснить любое явление природы или общественной жизни, но не умел пришить пуговицу к своему пальто. Он никогда не стремился иметь деньги. Никогда ничего, кроме водки, ни у кого не просил. Попросив же, не мог скрыть презрения к самому себе. Особенно, если в просьбе было отказано.
Неряшливость не являлась его привычкой. Просто он не мог или не умел делать для себя то, что хотел. Его единственная рубашка давно истлела и превратилась в лохмотья. На пальто вместо пуговиц висели кусочки дерева, кое-как прикрученные медной проволокой. Ботинки развалились, и некоторое время он вовсе не высовывал носа из дома, пока ему не достали какую-то обувь. В то же время нельзя сказать, чтобы такое существование его особенно удручало.
Обитатели дома Голубки относились к нему по-разному. Сама хозяйка, как всегда, жалела и понемногу подкармливала. Жук делал вид, что не замечает профессора. Вася Кривчик и Мора тайно восхищались его образованностью. Тугодум Митя-Гвоздь уважал, инстинктивно чувствуя превосходство этого человека. Шустрый, по той же самой причине, искал и находил массу поводов для издевательства над стариком.
Трусом Илларион Дормидонтович не был, уступать Шустрому, видимо, не собирался. Поэтому не проходило дня, чтобы они не поссорились. Впрочем, помня, что профессора сюда привел сам Боксер, Шустрый дальше словесных перепалок не шел.
У меня старик не вызывал ни жалости, ни симпатии, но зато возбуждал большой интерес. Прежде всего, мне хотелось понять, почему он - человек обеспеченный и в свое время, очевидно, уважаемый, а, главное, никем не преследуемый, оказался вместе со мной на самом дне жизни. Со мной, который ничего не создавал, а наоборот, разрушал ценности, создаваемые другими?
Я слишком долго ломал над этим голову и обогащал жизнь Нестеренко никогда не существовавшими романтическими и трагическими подробностями. В действительности, в его жизни все было значительно проще. Из университета его выгнали исключительно за пьянку. Даже на лекции он являлся пьяным. При этом он говорил всем и каждому, что так, как он, Нестеренко, преподает в пьяном виде, другой и в трезвом не сумеет, ибо только он, Нестеренко, является проповедником настоящей науки. Все остальные - шарлатаны и выскочки. "Проповедника" долго терпели, но в конце концов вынуждены были отказаться от его услуг. На прощание Нестеренко напился до поросячьего визга и устроил дебош в кабинете ректора. На беду там в это время находился председатель народного комиссариата просвещения, и дальнейшая судьба Иллариона Нестеренко была решена. Профессорского звания он был лишен.
Некоторое время Нестеренко давал уроки на дому как рядовой репетитор, но из-за пагубной страсти слишком часто срывал уроки и постепенно потерял всех своих клиентов. Вот тогда-то его и нашел Георгий Анисимович. Несмотря на то, что эксперимент не удался, Боксер хорошо заплатил. Кроме того никогда не отказывал старику в "авансах".