Лаврентьев знал: над театром не взметнулись оранжевые протуберанцы и не очертило контур яркое пламя. Огонь бушевал внутри, а потом в разбитые окна потянуло черным дымом, и дым окутал серое здание, размывая его очертания в предвечерней туманной мгле. Но грохота и он не запомнил. Может быть, его приглушили толстые стены, а может быть, сказалось нервное напряжение, притупился слух… и заглушило другое - Шумова, как и Константина, больше нет…
Они познакомились, когда Шумов вернулся из гестапо в шинели, накинутой на раненое плечо.
Максим ужинал, рядом с ним сидел высокий парень с таким же упрямым, как у отца, горбоносым лицом, но и непохожий на него, вернее, похожий на прежнего, молодого Максима, еще не приземленного жизнью, и смотревший не хмуро и подозрительно, как смотрел теперь на людей Пряхин-старший, а открыто и смело.
- Сын, - сказал Максим коротко.
- Вижу, - так же коротко ответил Шумов, осторожно расстегивая шинель.
Пряхины молча наблюдали, как он высвобождает забинтованную руку.
- Оса ужалила, - усмехнулся Шумов и присел к столу.
Максим подвинул чугунок с вареной картошкой.
- Что нового? - спросил Шумов спокойно.
- Говорят, бургомистра шлепнули? - отозвался Максим полувопросом.
- Да, убили, - подтвердил Шумов.
- Значит, не брехня?
- Нет, правда.
- Ты-то откуда знаешь?
- Мы вместе в фаэтоне ехали. Он не доехал, а я, как видишь, легким испугом отделался.
- Ну? - искренне удивился Максим.
Константин вилкой крошил картошку.
- По пути нагнал нас немецкий офицер на мотоцикле и пострелял немножко. Бургомистр минут через пятнадцать кончился.
- Дела-а! - протянул Максим. - Немецкий офицер, говоришь? Что он? Тронулся?
- Это был не немец. Он крикнул по-русски: "Смерть оккупантам!" - или что-то в этом смысле.
И Шумов вопросительно взглянул на Константина. Тот опустил глаза.
- Дела! - повторил Максим. - Выходит, ты уже успел за "новый порядок" пострадать?
- Выходит.
- Кость не зацепило?
- Нет.
- Повезло. И ты этого партизана вблизи видел?
- Да, рядом.
- И в лицо рассмотрел?
- Рассмотрел. Очень похож на немца. Рыжий такой.
Константин поправил на лбу влажную прядь темно-русых волос.
Напряженно было за столом. Каждый о своем думал, но больше всех беспокоился Максим. Чуял, что происходит важное, смертельно опасное, в сердце болело за сына. Однако слова Шумова успокаивали немного. "Костя чернявый скорей, не рыжий". Константин думал жестче: "Дурак, не пристрелил эту сволочь. А он темнит, что-то подозревает, факт. Теперь кто кого опередит". Шумов решал: а не ошибается ли он, все-таки слишком быстро промелькнуло перед глазами лицо в парике. "Похоже, что он. Что же это? Новая неудача или везение?"
- Вы работаете, Костя? - спросил он.
- Работаю. А куда денешься? Кусать-то нужно что-нибудь, да и в Германию в два счета угодить можно, если не определишься, - ответил Константин длинно, будто оправдываясь.
- Где же вы определились?
- В театре.
- В театре? Кем?
"Нет, все-таки везение. Кажется, после встречи с этим мальчиком, которому так не по душе гестаповская служба, качели понеслись в другую сторону… В театре! Надо же… Ну, конечно, в театре. Где же еще?" В памяти Шумова вновь возникло лицо стрелявшего в бургомистра человека - полоска на лбу, от которой тянулись гладко зачесанные назад светло-рыжие "немецкие" волосы, полоска от неумело закрепленного парика и выбившаяся прядь. "Это он, и он работает в театре".
Константин уловил в тоне Шумова нечто нарушившее нарочитую монотонность их разговора, но не понял причины.
- Не артистом, конечно. Электриком.
- И служба в театре считается настолько важной, что освобождают от работы в Германии?
- Да, они придают значение культуре, - чуть усмехнулся Константин.
- Это хорошо, - улыбнулся и Шумов. - Я сам завзятый театрал.
"Как-нибудь ты оттуда не вернешься", - подумал Константин.
- Самое время по театрам развлекаться, - заметил Максим.
- Жизнь коротка, искусство вечно, - ответил Шумов.
- Насчет жизни верно, - сказал Пряхин-старший. - Особенно по нынешним временам. А об искусстве не знаю. Не успел как-то приобщиться… Но, думаю, самообман. Горького читал. Ну и что? Он говорит: человек - звучит гордо. А Васька слушает да ест, то есть друг друга поедают. С кровью, без соли. Вот так. Искусство само по себе, а мы сами.
- Ну в здешнем театре, я думаю, искусство другого плана.
- Другого, - подтвердил Константин, но какого, уточнять не стал, да и не тот был момент, чтобы спорить об искусстве.
- А ты с работой определился? - спросил у Шумова Максим.
- В принципе да.
- Значит, признали тебя немцы?
- Немцы признали, но вот следователь Сосновский, соотечественник, кажется, не признает.
- Это личность известная, - сказал Константин.
- В театре бывает?
- Бывает. Но не тем известен.
- А чем же?
- Бдительностью.
- Я это почувствовал.
- И рана не помогла? - поинтересовался Максим.
- Рану он расценил как своеобразную маскировку. А меня счел своего рода наводчиком.
- Действительно бдительный, - сказал Пряхин-старший, а младший хмыкнул:
- Смешно.
- Не очень, - возразил Шумов. - Сосновский, по-моему, с юмором не в ладах. - Он провел рукой по раненому плечу.
- Приляжешь, может? - предложил Максим.
- Прилягу, пожалуй. Кстати, у тебя пожить пару дней можно, пока устроюсь?
- Тесновато у нас, - заметил Константин.
Но Максим не возражал:
- В тесноте, да не в обиде.
Таким был этот странный разговор, в котором каждый думал о своем, а мысли давили трудные, о жизни и смерти, и оттого слова, вроде обычные, простые, произносились трудно, по необходимости, и всем стало легче, когда Шумов прервал разговор, согласившись лечь и отдохнуть.
Но какой уж тут отдых - всем было не по себе. Шумов слышал, как сказал что-то Максим сыну, вроде бы собрался сбегать куда-то, несмотря на вечернее опасное время, а потом, кряхтя и чертыхаясь, одевался и наконец щелкнул дверной щеколдой. Темно было в доме. В спальне, где лежал Шумов, света не зажигали, лишь в зале чадил самодельный светильник. Там возился Константин - то ли по делу, то ли от волнения. Видимо, больше от волнения, потому что не столько возился, сколько ходил по комнате, а потом остановился у двери спальни. Шумов ждал этого и сказал негромко:
- Входи.
- Извините, мне тут вещицу бы одну взять.
- Вещицу?
- Да, вещицу, - упрямо повторил Константин, уловивший в голосе Шумова нечто похожее на насмешку.
- Бери, раз нужно.
Константин вошел, остановился близко, прикрывая единственную дверь.
- Забыл, где вещица? Или что делать, не знаешь?
Он действительно не знал. Была мысль убить сразу, а отцу сказать, что ушел. Но ведь труп нужно было деть куда-то, спровадить от дома подальше… "Может, в колодец пока? Нет, искать будут обязательно, если он их человек. А какой же еще? С бургомистром ехал. Да и не отказывается, что с немцами снюхался. С другой стороны, с отцом в красном подполье был. Да сам-то отец не тот. Почему ж этот ошкуриться не мог? Что он знает - вот главное. Узнал меня или нет? Говорит, вроде нет, а подсмеивается, факт…"
- Если не знаешь, бери стул, садись, посоветуемся.
- С вами?
- А почему бы и нет? Я человек поживший, повидавший.
- Что вы видели?
- Много пришлось. Сегодня мотоциклиста одного…
- Ну и что?
- Показался он мне на одного человека похожим.
- Вы меня на пушку не берите.
- И не думаю. Разве я сказал, что мотоциклист был на тебя похож?
Константин шагнул к кровати.
- Провокатор! Сосновский подослал? - спросил он хрипло.
- Нет, - просто ответил Шумов.
- Кто же вы?
- Друг твоего отца. На него и был похож мотоциклист.
- На батю?
- Конечно. Я ж тогда тебя еще не видел. А отца помню молодым. Вот таким же… горячим. Ну, садись, садись.
Константин сел.
- Что вам нужно? Кто вы?
- Много спрашиваешь. На такие вопросы отвечать трудно. Лучше ты мне сначала ответь.
- Почему я вам должен доверять?
- Не бойся. Опасного для тебя спрашивать не собираюсь. И вообще имеешь право не отвечать. Но хотел бы знать. Вы с отцом заодно? - Константин сидел молча, и Шумов не видел его лица в темноте. - Догадываюсь. Он не знает.
- Не знает.
Шумов вздохнул:
- Трудновато тебе.
- А вы посочувствовать приехали?
- Нет, брат. Я, когда сюда ехал, не знал даже, что ты на свете существуешь, а уж о таком знакомстве, как у нас получилось, и не помышлял… Но, раз познакомились, давай сразу договоримся - ты и твоя группа, а она, как я понимаю, самодеятельная, поступаете в мое распоряжение.
Константин скрипнул стулом.
- Не видел ваших полномочий.
- А те, что за тобой пошли, у тебя мандат спрашивали?
- Те, кто со мной, меня знают.
- Придет время, и ты узнаешь.
- У Сосновского в каталажке?
- Это из головы выкинь. Должен ты мне поверить.
- На слово?
- Вот именно. А на что еще? Бумажки мне и немцы изготовить могут.
Трудно было решиться Константину.
- Что значит - быть в распоряжении?
- Прежде всего не подставлять голову без надобности.
- Не понимаю. Сложа руки сидеть?
- Не беспокойся. Санаторного режима у тебя не будет. Но вспышкопускательство прекрати.
- Вспышкопускательство?
- Да, вредную самодеятельность. Для примера скажу: если бы ты меня застрелил, сорвал бы дело гораздо более важное, чем покушение на пронафталиненного старикашку.
- Этот старикашка подписывал списки всех казненных.
- Другого найдут, и он подпишет. Невелика потеря для великой Германии. Дерьмо, знаешь, всегда находится, когда в нем нужда возникает. Уничтожать нужно в первую очередь тех, кто с оружием против нас сражается.
- Я что, против?
- Не против? Ну и за то спасибо, - усмехнулся Шумов. - Значит, договорились?
- О чем?
- О порядке работы.
- Не много я от вас услышал.
- Пока хватит. Все равно полного доверия твоего я еще не заслужил.
- Это точно.
- Вот и давай ограничимся разговором предварительным. Пока тебе следует знать вот что: я здесь оказался не случайно. Это первое. Дело предстоит сделать большое. Это второе, но главное. Те, кто помочь мне должен был, висят под Александровской аркой. Значит, помогать будешь ты. И твои ребята тоже, но им пока ни слова. Это приказ. Сейчас вам следует затаиться и сидеть по-мышиному, поджав хвостики. Облавы будут, провокации, слежка и прочая музыка. Старикашка может нам всем еще боком выйти… Насчет отца. Если будет разговор обо мне, сволочи без зазрения совести…
- Отцу не доверяете?
- Не доверяю.
- Батя не предатель.
- Но ты-то от него дела свои скрываешь?
- Не потому, что боюсь. Дороги наши разошлись, но любит он меня.
- В том-то и дело.
- Не совсем понимаю.
- Что тут понимать?… Отец хочет, чтоб ты живым остался. Мне не верит. Знает меня. Боится, что я тебя под огонь подставлю. И он прав, к сожалению. Поэтому, чем меньше знать будет, тем ему спокойнее. И нам. Отец твой, когда из равновесия выходит… - Шумов не смог подобрать подходящих слов. - Ну да знаешь сам.
- Плохо я его знаю.
- Плохо?
- О прошлом он со мной никогда не говорит. Какой он был?
- Такой, как ты, - смелый очень…
- Что вы сказать хотите? Осуждаете?
- Нет. Я вас сравнивать не хочу. Да и что толку… Вот выживем, победим, тогда и потолкуем о том о сем…
- А сейчас?
- Сказал я уже. Когда ближе к тебе присмотрюсь, получишь распоряжения конкретные.
- Ладно. Но учтите: долго я без дела сидеть не могу. Я все-таки вроде дезертира. Мне кровью смывать надо… Ребята из моей эскадрильи там, на фронте…
- Понятно. Не беспокойся. В старых девах не засидишься. Можешь быть свободен, товарищ старший лейтенант. Отбой воздушной тревоги. Отдыхай.
Константин встал.
- А вы кто по званию?
- Андрей Николаевич меня зовут.
- Ясно.
- Да… Еще одно. Кто тебя в театр взял?
- Это по случаю.
- Все-таки?
- Прима нынешняя слово замолвила.
- Знала тебя?
- Да как сказать… Я до войны в поклонниках ее числился. Букетики приносил.
- И все?
- Все.
- А сейчас?
- Тем более.
- Почему?
- Как - почему? Сволочь она.
- Уверен?
- Спросите у фрицев, с которыми она спит.
- Хорошо. Спрошу при случае.
Константин вышел, а Шумов вынул из-под подушки парабеллум, поставил на предохранитель и задумался, заложив руки под голову.
Вот как сошлись они с Константином Пряхиным, и, лежа в темноте в маленькой жарко натопленной комнатке, Шумов пытался оценить сложившуюся обстановку, размышлял…
С одной стороны, пришло почти невероятное везение: после гибели людей, к которым он так трудно добирался, выйти на организованную группу, да еще с человеком, работающим в театре, во главе, - это многого стоило. С другой стороны, пугала безрассудная смелость Константина, очевидные черты упрямого, своевольного пряхинского характера. Шумов знал, что смельчаки такого рода бывают не только отчаянно храбры, но и излишне доверчивы, потому что склонны переоценивать свои возможности и знание людей. Посвящать Константина в план взрыва было опасно. Но другого человека рядом не было, а в одиночку ему не справиться. Значит, без риска не обойтись. Прежде всего предстояло побольше узнать о группе Константина. Но убедил ли он Пряхина-младшего в том, что он именно тот, за кого себя выдает? Потребуется время, чтобы закрепить взаимное доверие, а время не ждет. Фронт уперся в Волгу и Кавказ, да и от Москвы не так уж далеко, несмотря на зимние прошлогодние успехи. Медлить недопустимо и опасно к тому же…
Конечно, Сосновский не верит ему и воспользуется любой возможностью расквитаться за неудачу независимо от того, узнает он правду о Шумове или нет…
Потом еще этот паренек из гестапо, который видит, как набивают людьми душегубки. Да разве только видит? Разве может он не ощущать себя частью этой человекоубийственной машины, будучи одним из ее передаточных механизмов, пусть помещенных в машину с целью разрушить ее, испортить, сломать, но ведь прежде чем покатится она под откос, он должен крутиться вместе с ней, внутри, а не сражаться лицом к лицу…
Польза, приносимая этим мальчиком, велика и очевидна, но видно и то, насколько тяжка его ноша. Выдержит ли, хватит ли сил? Не сорвется? Об этом нужно доложить куда следует, но, пока доклад дойдет, будет рассмотрен и приняты соответствующие решения, много воды утечет… да и крови тоже. Конечно, те, кто послал его сюда, как и Шумов, понимали, что значит работать в гестапо, но надеялись, что парень обкатается, а главное, много ли у них было таких ребят - со знанием языка, светлой головой и несомненной верностью долгу. Такого не сломишь пыткой, но погибнуть он может… И Шумов не имеет права вывести его из игры, потому что Лаврентьев занимает свое место в строю, в запланированной операции. А операция из тех, где заранее предусмотрены потери. Кто же заплатит за успех? Неужели этот мальчик?…
И наконец, Максим, у которого цель - спасти сына. Нет, немцы ему, безусловно, не друзья… Однако и те, за Волгой, которых ждет почти каждый в этом порабощенном городе, Пряхину не по душе, и он не скрывает этого. Куда же качнутся в решающий час весы и как отзовется это на его, Шумова, деле, если узнает бывший друг, кто убил бургомистра и с кем связал судьбу сын?
Да, было о чем подумать Шумову. Об одном он только не думал и так и ушел из жизни, не помышляя, что через три с лишним десятка лет станут снимать о нем кинокартину и выросшие после войны люди будут пытаться понять или хотя бы догадаться о мыслях его и поступках в недолгие оставшиеся дни жизни.
Разговаривая о том, как будет выглядеть на экране взорванный театр, режиссер и его спутники подъехали к гостиничному ресторану, где киногруппу уже знали, и ждать за столиком долго не пришлось.
Поспешивший к ним толстый и бледный молодой официант удивился только "сухому" заказу, но Сергей Константинович сделал решительный жест и пояснил:
- Работаем, Валера, работаем.
- Как скажете, а то водочка из холодильника имеется…
Но водочка была отвергнута, официант ушел, придав лицу понимающее выражение, а режиссер, выпив залпом фужер холодного нарзана, продолжал делиться своими заботами:
- Вы не представляете, как трудно работать над этой картиной! Известна фактически одна канва. Блестящая идея - заминировать здание, в котором наверняка будут собираться фашисты. Причем много фашистов! Подготовка проделана с ювелирной точностью, обеспечена полная тайна. Взрывчатка заложена в подвале во время обычного завоза топлива на зиму. Укрыта глубоко, гарантирована от миноискателей. А подвал - непосредственно под зрительным залом. Причем театр - типичная постройка прошлого века: уникальной прочности кирпичные стены и дерево внутри, никаких металлоконструкций, никакого железобетона! Нарочно не придумаешь такую мышеловку. Каменная бочка! Вся начинка взрывается и крошится от пола до колосников, а стены детонируют, отшвыривают бревна и доски внутрь и вниз. Прибавьте десятки замыканий электросети - и моментальное возгорание сухого дерева… Гениально!…
Он говорил с воодушевлением, будто всю жизнь взрывал помещения, наполненные сотнями людей, а Лаврентьев, который тридцать пять лет назад не меньше восхищался этим же замыслом, слушал сдержанно, глуша внутреннюю неприязнь к словам человека, не ведавшего, о чем говорит. Нет, он и сейчас не сомневался в справедливости сделанного Шумовым и Константином вместе с ним самим, но теперь уже не мог чувствовать удовлетворения, представляя огненный котел, в котором мертвые и живые падали на мертвых и еще живых, погибая кто сразу, а кто мучительно от ран, ушибов, ожогов, задыхаясь в дыму и гари.
- В чем же трудности вашей работы?