- Знамя гладят, - ответил меланхоличный Прусаков, известный в киногруппе странным взглядом, которым он умел останавливать нарекания в свой адрес. Было в этом взгляде нечто гипнотическое, а может быть, знание какой-то высшей истины, по сравнению с которой неполадки " реквизитом представлялись мелочными и ничтожными. Режиссер наткнулся на взгляд Прусакова и прочитал в нем: "Ну что изменится во вселенной от того, что знамя не висит на своем месте?" "А в самом деле, что? - подумал он. - Вот гипнотизер проклятый!"
- Разве его нельзя было погладить вчера? - спросил он, одолевая себя.
Прусаков усмехнулся загадочно и посмотрел в сторону Федора, который пояснил:
- Знамя везли в машине, нужно разгладить складки.
Генрих тоже считал, что складки будут видны на экране и это нехорошо.
Режиссер махнул рукой.
- Изверги! - сказал он и пошел искать автора.
Об авторе в суматохе забыли, и он неприкаянно и с чувством сдерживаемой обиды бродил по театру. Саша совсем иначе представлял свою роль на съемках, ожидал, что с ним будут консультироваться по важным творческим проблемам, а тут и проблемы-то возникали удивительные, например, где достать утюг. Сергей Константинович, догадавшись о его настроении, спросил, улыбнувшись:
- Ну, как вам нравится кинематограф, Саша?
Автор пожал плечами, демонстрируя якобы понимание неизбежных трудностей.
- Я вас предупреждал. Синтетическое искусство - это, знаете, не так просто. Ужасно хочется пить.
Ему хотелось выпить бутылку холодной минеральной воды, но именно воды-то в театральном буфете и не нашлось.
- Может быть, пива? - предложил Саша.
- Если холодное, - неуверенно согласился режиссер.
Буфетчица заглянула в холодильник и достала две бутылки.
Они выпили. Сергей Константинович с удовольствием, а Саша через силу - пиво показалось ему кислым.
- Возьмем еще? - предложил он, однако.
Но Сергей Константинович вздохнул и покачал головой.
- Да, не стоит, конечно, - обрадовался Саша. - В жару сразу потом прошибет.
- Вот именно. А нам сегодня и так потеть да потеть.
Но все наладилось постепенно. Огромное знамя, символизирующее неколебимость "нового порядка", повисло над сценой, актриса с расстроенной гитарой заняла место у специально сооруженной суфлерской будки напротив привезенного и установленного в оркестровой яме партикабля - разбирающейся конструкции-подставки для кинокамеры, которую автор про себя называл "птеродактиль".
- Можно начинать, Сергей Константинович, - сообщила Светлана.
- И тарелка есть?
- Есть.
Она протянула ему добытую в буфете тарелку, которую полагалось разбить по традиции на счастье и удачу.
- Начинаем, Генрих?
- Как скажете.
Режиссер в последний раз рассмотрел зал через камеру.
- Внимание! Всем посторонним выйти из кадра! Наташа! Как договаривались - вульгарно и с надрывом…
Актриса сделала шаг вперед и положила пальцы на струны.
- Все готовы? Полная тишина!
Тишина наступила.
- Приготовиться! Мотор.
Негромко застрекотала камера.
- Начали! - крикнул Сергей Константинович и разбил тарелку. - Возьмите кусочек, Саша.
Девушка-помреж щелкнула хлопушкой перед носом актрисы. Актриса провела пальцами по струнам…
Снимаемый эпизод мыслился так: певица исполняет экзотические "Очи черные", оккупанты довольны, а Шумов тем временем, разрабатывая детали операции, выходит, чтобы осмотреть здание. Впрочем, проход Шумова по театральным закоулкам предполагалось снять в Москве, совсем в другом помещении, потому что здешнее, недавно отремонтированное и модернизированное, ничем уже не напоминало старый театр. Планы шли параллельно - певица поет, Шумов ходит. Свести их в картине не предполагалось - что общего могло быть у идущего на подвиг героя с ничтожной приспешницей гитлеровцев? А между тем они были знакомы, и познакомил Веру и Шумова не кто иной, как Сосновский.
Познакомил в театре, в том самом буфете, где перед началом съемок пили пиво режиссер и автор. И Шумов пил пиво. В буфете было душно и накурено, громко звучала немецкая речь; он стоял у стойки и потягивал из высокой кружки мутноватую жидкость, когда кто-то подошел сзади и положил ему руку на плечо:
- Если не ошибаюсь, господин инженер?
Шумов оглянулся и узнал Сосновского.
- Не ошибаетесь, господин следователь.
- Мне ошибаться по должности не положено.
Он сказал это не просто, а с намеком, со скрытым смыслом, оглядывая Шумова колючим враждебным взглядом, который не могла смягчить деланная улыбка.
- Я имел удовольствие убедиться в вашем усердии.
- Надеюсь, вы на меня не в обиде?
Шумов отхлебнул пиво.
- Учитывая благополучный для меня конец…
- Конец? Да ведь война идет, господин инженер! А на войне как в приключенческом романе… Продолжение следует.
- Вот как?
- Ну, конечно. - Сосновский ухмыльнулся. - Простите великодушно, я, кажется, не совсем четко свою мысль изложил. Я хотел сказать, что конец на войне - это нечто совсем уж окончательное, такое… - Он провел пальцами по тонкой шее. - А "продолжение следует" не в пример лучше.
- Пожалуй.
- Устроились на работу?
- Почти. Кое-что проверяют еще.
- Это справедливо. А то вы к нам как снег на голову… Зачем?
- Да ведь я говорил вам.
- Правильно. Вы говорите, а мы… хи-хи… проверяем. Но я, помилуй бог, не ссориться подошел. Я совсем наоборот. С симпатией, можно сказать. Может быть, позволите себе по случаю, так сказать, благополучного окончания очередной главы что-нибудь покрепче пивка? Не возражаете? Я угощаю.
- Благодарю.
- Вот и прекрасно. Война - сложная вещь. Если люди заодно, они не должны обижаться друг на друга. А ведь мы заодно, не правда ли, господин Шумов?
- Еще бы!
- Тогда присядем на минутку. - И Сосновский увлек Шумова за столик. - Один коньяк прошу и один лимонад.
- Один? - переспросил Шумов.
- Да уж так. Ожидал удивления, но привык. Странный я человек. Не пью, не курю…
- Завидую вашему характеру. А как насчет третьего увлечения?
Сосновский снова хихикнул:
- Да вы настоящий следователь. Не удовлетворяетесь полупризнанием. Вам прямо-таки все знать нужно. Еще и свидетелей потребуете? Пожалуйста. - Он смотрел через плечо Шумова на вход, где появилась как раз Вера Одинцова. - Хотите познакомиться с нашей очаровательной певицей? Может быть, она замолвит за меня словечко. - И, не дожидаясь согласия Шумова, он вскочил навстречу Вере: - Волшебница! Уделите минутку вашего драгоценного времени и внимания двум одиноким мужчинам.
Шумов повернулся и посмотрел на женщину, чье лицо ему уже пришлось видеть на афише. Она колебалась:
- Я занята во втором действии.
- Мы не задержим вас, очаровательная, не задержим. Я только представлю вас своему доброму другу господину инженеру Шумову.
Шумов встал и поцеловал протянутую Верой руку.
- Вы здесь новый человек? Я вас не видела.
- Да я и сам узнал его буквально на днях, - поспешил Сосновский. - Но мы как-то сразу близко сошлись. Чего не бывает на войне, не правда ли, господин инженер?
- Да, на войне случается разное.
- Вот именно, - подхватил Сосновский под недоуменным взглядом Веры, - одни восстанавливают электростанцию или, к примеру, водопровод, а другие его взрывают… Но ведь нужно быть специалистом, чтобы знать, где взорвать, как? Найти уязвимое место… Не так ли, господин Шумов?
- Безусловно, господин Сосновский. Но я не собираюсь взрывать ни электростанцию, ни водопровод, - ответил Шумов очень серьезно.
- Ух, какой же вы обидчивый человек! - воскликнул Сосновский. - Шучу я, шучу. Ну посудите сами… Если бы я предполагал такое… Ну какое бы право имел я сидеть с вами за столиком да еще напитками баловаться. Пусть невинным лимонадом, пусть… Ах, простите, Верочка! Еще один коньяк для дамы.
Коньяк принесли, и они выпили - Шумов и Вера, а Сосновский сунул в рот любимый леденец из круглой коробочки и захлебнул быстро глотком лимонада.
- Я оставляю вас. Что поделаешь? Вечные дела… Ни малейшей возможности отвлечься, провести вечер в компании приятных людей. Ни малейшей. Завидую вам и исчезаю.
И он в самом деле исчез неожиданно, как и появился, а Вера и Шумов остались за столиком вдвоем и помолчали некоторое время, глядя друг на друга.
- Вы пользуетесь большим успехом, - первым нарушил молчание Шумов.
- Еще бы! Любимица публики, как пишут в афишах.
- Разве это неприятно?
- Почему?
- Мне послышалась ирония в вашем тоне.
- Было время, когда меня ужасно смешили слова "любимица публики". Я думала, что так называли актрис только во времена Островского. И вот нате вам! Любимица…
- Все возвращается на круги своя.
Она посмотрела на него внимательно, как бы раздумывая, о чем можно говорить с этим человеком.
- Нет, ничего не возвращается. Просто на войне бывает разное, как сказал ваш добрый друг Сосновский.
Вера чуть выделила слово "добрый".
- Он немного преувеличивал, говоря о нашей дружбе.
- Вот как?
- Мне показалось, что с вами он гораздо более дружен.
- Почему?
- Вы любезно согласились присесть к нашему столику…
Она улыбнулась.
- Здесь не принято отказывать Сосновскому.
- Значит, я обязан столь приятному знакомству его репутации?
- Репутации? Да, пожалуй, если это называется репутацией.
Шумов не стал спрашивать, какое слово она бы предпочла.
- Сложное время, - сказал он неопределенно.
- Какое есть… ничто не возвращается, - повторила она. - И не нужно, чтобы возвращалось. Новые времена - и песни новые.
- Старые позабылись?
- Оставьте старые. Возьмите лучше еще коньяк.
Шумов заказал.
Она выпила и вдруг улыбнулась, но не ему, а своему воспоминанию.
- Знаете, какая у меня была самая популярная песня?
И, наклонившись к Шумову, запела вполголоса:
На битву большую
За землю родную
Иди, не боясь ничего…
Если ранили друга,
Перевяжет подруга
Горячие раны его…
Наблюдавшие за Верой с соседнего столика подвыпившие немецкие офицеры захлопали.
- Вы ведете себя неосторожно, - заметил Шумов.
- Ерунда. Они ничего не понимают.
Она поднялась и закончила громко:
Если ранили друга,
Сумеет подруга
Врагам отомстить за него!
В ответ зааплодировали все, кто был в буфете.
- Вот видите? Любимица публики, - сказала Вера Шумову и пошла к выходу.
У дверей за столиком сидел, видимо очень пьяный, офицер в морской форме. Кажется, он один не хлопал Вере, уткнувшись лицом в ладони. Вера подошла к моряку и тронула его за подбородок:
Капитан, капитан, улыбнитесь!
Ведь улыбка - это флаг корабля.
Капитан, капитан, подтянитесь!
Только смелым покоряются моря…
Вокруг смеялись и аплодировали.
Среди смеявшихся был и Лаврентьев.
В день начала съемок он встретил в гостиничном холле молодую актрису. Она успела загореть, а вернее, порозоветь на жарком южном солнце, выглядела прекрасно, но немного смущенно.
- Вы не представляете, что со мной произошло!
- Что же?
- Я проспала первый съемочный день. Это ужасно.
- Вам попадет?
- Не знаю. Я-то сама не снимаюсь. Но проявить такое пренебрежение?! Нет, это, конечно, непростительно. А может быть, они не заметят, что меня нет, а? - спросила она с надеждой. - У них ведь там суматоха!
Лаврентьев улыбнулся:
- Может быть, еще не поздно появиться на съемке?
- Я думала об этом. Но боюсь. Лучше уж больной сказаться. Мигрень, а? От солнца.
Лаврентьев оглядел ее и покачал головой:
- Откровенно говоря, вы мало похожи на больную.
Она вздохнула:
- Я знаю. В этом мое несчастье. Все считают меня здоровой, веселой…
- А разве это не так?
- Ну, здоровье - дело преходящее, - заявила она философски. - Сегодня здорова, а завтра… У нас одна девочка на курсе от саркомы умерла.
Однако в голосе актрисы звучала наивная убежденность юности в том, что несчастья происходят только с другими.
- Зато в веселости вам не откажешь, - усмехнулся Лаврентьев.
- И вы так думаете? Ого-го! Если бы! Я просто виду не подаю, когда мне туго. Зачем нюнить?
- Это верно.
- Но репутация вечно жизнерадостной идиотки тоже не блеск. Актриса должна быть загадочной. "Всегда грустна, всегда красива".
- Откуда это?
- Из "Советского экрана". Но не обо мне.
- Напишут когда-нибудь и о вас.
- Пусть попробуют не написать! Но что же мне делать сегодня? Послушайте, а вы опять в главк?
- Нет, главк на переучете.
- Чудесно. Поедемте на съемки!
- Но я-то какое отношение имею?
- Вы представительный, мужественный и все такое. Поедемте. А то сама я трушу. Можно сказать, что вы мой дядя я и вас совершенно случайно встретила в городе…
- Не нужно. Я знаком с вашим режиссером.
- Знакомы?!
- Мы живем в соседних номерах.
- Вот здорово! Ну какая я везучая!
- Как вас зовут, кстати?
- Дядюшка! Нехорошо! Нельзя забывать близких родственников. Неужели вы не помните маленькую Мариночку, которой показывали страшную козу? - произнесла она, а вернее, сыграла крошечную роль.
- Маленькая Мариночка очень выросла.
- Как летит время! Ай-я-яй! Она тоже забыла старого дядю.
- Меня зовут Владимир Сергеевич.
- Я очень рада.
И она шутливо присела, взявшись пальцами за край короткой юбки.
Они поехали троллейбусом, не переполненным в этот час, когда утренний "пик" уже миновал. У здания театра тоже наступило затишье. Работа сосредоточилась внутри, и лишь немногие любопытные прохожие останавливались, чтобы узнать, что за машины стоят на площади и почему протянулись от них в театр черные змеи электрокабелей.
Милиционер у входа сказал строго:
- Нельзя, товарищи. Кино снимают.
- А мы из киногруппы, - ответила Марина, но милиционер смотрел на Лаврентьева, и ему пришлось подтвердить:
- Да, девушка снимается в картине.
- Вот видите, - шепнула Марина, когда они вошли в фойе, - я же говорила, что без вас мне нельзя.
Но тут двери из зрительного зала распахнулись, и у Лаврентьева сжалось сердце: навстречу шли люди в мундирах с эсэсовскими "молниями" на воротниках. Люди эти были ряжеными, и он знал это, но на кратчайшее мгновение тень прошлого упала на него, и пахнуло холодом.
- Что с вами? - спросила Марина.
- Ничего.
- Вы куда-то уходите. В себя. Как тогда, в самолете…
- Ничего, - повторил он.
Он уже увидел Сергея Константиновича, окончательно пришедшего в себя и с удовлетворением говорившего Генриху:
- По-моему, третий дубль получился.
- Экран покажет, - отвечал Генрих в своей манере, но заметно было, что он согласен с режиссером.
- А… И вы к нам? - ничуть не удивился Сергей Константинович появлению Лаврентьева. - Прошу в наш вертеп.
Он протянул Лаврентьеву руку, а Марину просто не заметил, полагая, что она в театре с самого утра.
- Кажется, я опоздал?
- Ерунда. Ничего не потеряли. Суета сует, как и всегда в первый день. Впрочем, в остальные тоже.
- Сейчас перерыв?
- Да, и довольно продолжительный. А вечером режимная съемка, ограниченная вечерним и ранним рассветным временем. Закатные краски нужны.
Лаврентьев не знал, что такое режимная съемка, то есть съемка, ограниченная вечерним и ранним рассветным временем, но он хорошо помнил, что в тот вечер никаких красок не было. Кончался обычный день поздней осени, которая на юге так долго и неохотно переходит в неустойчивую зиму. Слякоть присушило легким морозцем, но небо хмурилось с самого утра, солнце не показывалось уже с неделю, и все в городе казалось серым, обесцвеченным: и грязные улицы, и уже голые деревья, и море, сливавшееся на необычно близком горизонте с низкими темными тучами, и даже серо-зеленые солдатские шинели казались больше серыми, чем зелеными.
- Вы делаете цветную картину? - спросил он.
- Сразу заметно, что вы редко бываете в кино. Сейчас практически все картины цветные. Обыватель обожает слово "цветной"… А кино, увы, искусство массовое. Вот и стараемся. Экран пошире, цвета побольше.
- Я думал, это достижения.
- Черта с два, - засмеялся Генрих. - Если хотите знать, не было и нет ничего лучше черно-белого кино на обычном экране.
Лаврентьев подумал.
- Не знаю, боюсь обобщать… Но что касается вашей картины, то в самом деле… Наверно, ее стоило снимать в чем-то похожей на фильмы, что шли тогда. Тем более, "то дело происходило глубокой осенью.
- Вот видишь, - повернувшись к Генриху и загораясь каким-то давним спором, сказал режиссер. - Обыкновенный нормальный умный человек понимает то, что не доходит до этих… - Он махнул рукой куда-то в сторону. - Да что мы можем сделать! Мы же производственники наполовину. Кинорежиссер не художник. Наша продукция затыкает дырки в бюджете. Прокат, план, касса… О чем говорить! Пойдемте лучше обедать. Надеюсь, вы с нами?
Не ожидавший приглашения, Лаврентьев развел руками:
- Спасибо, но…
- Пойдемте, пойдемте. Нам нужен такой человек, как вы. Вы как-то все умеете понять. Может быть, мы именно для вас делаем эту картину.
"Нет, не для меня".
- Хорошо, - сказал он, - обедать так обедать.
- Вот и отлично. Марина! - заметил наконец режиссер молодую актрису. - А вы? Надеюсь, вы не на диете, как Наташа?
- Нет, я не на диете.
- Тогда по машинам. У нас "Волга" и "рафик". Вас прошу со мной, - взял он за локоть Лаврентьева.
В нагревшейся на солнце "Волге" было душно, и все принялись сразу опускать стекла.
- Взрыв, конечно, придется делать на макете, - объяснял Сергей Константинович, обернувшись к Лаврентьеву. - Я вижу полную черную бархатную тьму - и вдруг яркая вспышка, высвечивающая контур здания. Как солнечное затмение: темный шар, окруженный льющимся пламенем и какими-то протуберанцами или как там их… Но вы понимаете?
- Театр был взорван не ночью.
- Не ночью? - удивился режиссер. - А представление?…
- Представления должны были заканчиваться до наступления темноты. В целях предосторожности.
- Это точно?
- Да, - кивнул Лаврентьев.
- Жаль, - огорчился Сергей Константинович. - Согласитесь, ночной взрыв больше впечатляет. Оранжевое пламя, на миг очертившее здание, вырвавшее его из мрака… Причем в полной тишине.
- В тишине?
- Да, конечно. Зачем бутафорский грохот? Полная тишина несколько секунд, оглушающая тишина, а потом крики, может быть, музыка, но сам взрыв в оглушающей тишине.