- А как же! Такое на всю жизнь западает.
- Расскажите о ней, пожалуйста.
"Не надо!" - хотел крикнуть Моргунов, а Лаврентьев прервал размышления, готовясь к худшему.
- Расскажу, расскажу обязательно. Конечно, как взяли ее, сразу встал вопрос: девушку нужно выручать. - Именно так понимал Огородников роль советского разведчика. - Но я был всего лишь переводчик… Следовало посоветоваться с товарищем Шумовым.
- Простите, каким образом вы встречались с Шумовым? - перебил автор.
- В целях конспирации, то есть чтобы никто не заподозрил, мы с товарищем Шумовым встречались в театральном буфете.
К горлу Лаврентьева подкатило что-то вроде нервного смеха - совершенно случайно Огородников попал в точку: именно в буфете сам он разыскивал Шумова, чтобы сообщить об аресте Лены.
- В буфете? - усомнился режиссер. - Это уже было во многих картинах.
Из какого-то фильма взял свою выдумку и Огородников, но возразил тут же решительно:
- В буфете многие бывали, и там нас заподозрить не могли, а товарищ Шумов в целях маскировки как бы ухаживал за артисткой.
Вот это на режиссера произвело впечатление. Ему хотелось свести в картине Веру и Шумова, но худсовет решительно воспротивился, заявив, что подобное общение бросит на Шумова тень. А оказалось, что в жизни так и было!
- Ухаживал за Одинцовой?
Но Огородников тоном заправского члена худсовета пресек его вольные предположения:
- В целях маскировки, потому что не мог же товарищ Шумов на самом деле якшаться с фашистской шлюхой.
- Понятно, - вторично отступил режиссер.
- Я зашел в буфет, они как раз там сидели. Ну, я подал знак, и товарищ Шумов ко мне незаметно подошел…
В то время когда Лаврентьев разыскивал Шумова, чтобы рассказать об аресте Лены, Шумов стоял с Верой на крошечной площади, окруженной запущенными особняками, у старинных солнечных часов. Солнце прикрывали полупрозрачные легкие облака, и тень на бронзовой доске смутно колебалась, то обретая четкие грани, то расплываясь, исчезая.
- Когда-то, девчонкой, я любила эти часы, а теперь боюсь.
- Почему?
- Они отмеряют время. Это страшно. Пойдемте лучше вниз, к морю.
Над набережной склонились черные голые ветви деревьев. Одиноко возвышались над гранитной стенкой чугунные причальные тумбы. Вдали, стуча подкованными сапогами, появился немецкий патруль.
- Ваши документы!
Шумов полез в карман, Вера открыла сумочку. Офицер посмотрел бумаги. Улыбнулся Вере:
- Битте, фрейлейн. Я видел вас в театре.
- Данке, - улыбнулась в ответ Вера.
Сапоги простучали мимо.
- Видите, Шумов? Они все-таки цивилизованные люди. Не то что мы. И они не презирают себя. Они знают, что им нужно, а мы только говорим, говорим…
- Вы, кажется, сказали, что я не презираю себя.
- Вы один такой. Вы непохожи на наших… Почему мы такие? Ведь мы с победителями. Мы говорим, что большевики обречены, а сами боимся их. Презираем себя и боимся, что нас повесят или сошлют в Сибирь. Мы и друг друга боимся, хотя нас так мало.
- Я уже говорил, что вы бываете неосторожны, Вера.
- Нет, это вы неосторожны.
- Чем же?
- Опасно быть белой вороной. Я уверена, Сосновский был бы рад уличить вас в чем-нибудь.
- Уверены? Он говорил с вами обо мне?
- Думайте как хотите. Каждый из нас обязан сообщать обо всем подозрительном.
"Неужели это предупреждение? Сосновский поручил ей шпионить за мной? Возможно. И она предупредила? Это большой риск. Почему же она пошла на него? От недомыслия? От наивной убежденности, что высокие покровители оградят ее от Сосновского? Или от искренней симпатии ко мне? Так или иначе, она предупредила…"
- Спасибо.
- Здесь все-таки прохладно, Шумов. Давайте возвращаться.
- По лестнице?
- Да. Мимо часов, которые отобрали еще час нашей жизни.
У часов Вера остановилась. Они действительно притягивали ее, вызывали тревожные мысли. Но на этот раз она отнеслась к часам мягче:
- Они показывают время, только когда светит солнце. Истинное время жизни. Правда? В сумерках время останавливается…
"Бели все пойдет по плану, в момент взрыва еще будет светло, но на эту плиту уже ляжет длинная вечерняя тень", - подумал он.
- Послушайте, Шумов. Мне хочется увидеть вас у себя. С вами хорошо. У меня есть бутылка отличного портвейна. Настоящего, португальского… Зайдемте?
- Охотно.
- Я вам верю.
В тот момент он еще не знал, что зайдет. И не хотел заходить. Ему казалось кощунством, достойным разве что Сосновского, сидеть в ее комнате, пить портвейн, разговаривать и знать, что ему улыбается женщина, которую он завтра убьет.
Обо всем этом Огородников, разумеется, понятия не имел и потому, резко заклеймив Одинцову, он перешел к очередной выдумке о "контактах" с Шумовым.
- По личному заданию товарища Шумова мне удалось поприсутствовать на допросе арестованной девушки. Жуткое это дело, товарищи, когда у тебя на глазах истязают нашего человека, а ты должен, стиснув зубы, молчать и ничем себя не выдать…
- И вы видели? - не выдержал Моргунов. - Вы все это видели? Как ее пытали?
Огородников горестно вздохнул:
- Не знаю даже, смог ли бы я такое перенести… Но судьба избавила меня от этого ужасного кровавого зрелища. На пытках я не присутствовал, потому что пытали в "русской полиции", а мне удалось подключиться, когда фашисты, убедившись, что не сломить им героиню, решили применить иезуитские методы. Стали обещать ей жизнь и свободу, если предаст боевых товарищей… Вместе с гестаповским офицером, звали его Отто… - Огородников посмотрел на Лаврентьева и запнулся. - Фамилию я запамятовал, к сожалению. Молодой он был, но отличался особым усердием, гитлерюгендовский выкормыш… Вот с ним мне и пришлось поехать в тюрьму, и там фашист разыграл гнусную комедию, сочувствие изображал. Но девушка держалась как и подобает настоящей патриотке-комсомолке. На подкуп, конечно, не поддалась. И тогда этот гестаповец еще один ход придумал, решил психологию применить - повезти ее на машине по городу, показать, как жить хорошо, чтобы ослабить ее бдительность…
"А был ли мальчик-то?" - вспомнил Лаврентьев горьковскую фразу. Бесстыдно искаженное в кривом зеркале прошлое - смесь правды, правдоподобия, лжи и фантастики - терзало его, не верилось, что столько прошедших лет не выработали защитной реакции, не притупляют боли, будто все, о чем говорит омерзительный старик, произошло вчера…
- Я, конечно, немедленно доложил товарищу Шумову, и он составил план, как спасти Лену. Решили освободить ее во время поездки по городу. Предполагалось, что в поездке буду участвовать я. Когда наши нападут, я нанесу удар гестаповцу, а потом они и меня легко поранят, а я вроде бы убегу… Но, к глубокому сожалению, товарищи, замысел наш остался невыполненным.
- Почему? - спросила Марина.
- Потому что на войне все предугадать невозможно. - И Огородников поучительно поднял подрагивающий палец. Жест этот вызвал особое отвращение у Лаврентьева. - Фашисты заподозрили опасность и перенесли выезд на другое время, более раннее.
- Ну а после поездки? - спросил автор.
- После ничего уже сделать было невозможно, потому что именно во время поездки палачи и расстреляли Лену.
- И вы присутствовали при этом?
Огородников готов был ответить утвердительно, и были у него в голове сентиментальные необходимые подробности "жестокой расправы", но настойчивый инстинкт заставил снова взглянуть на Лаврентьева и снова померещилось: Отто!
Лаврентьев в упор смотрел на него, и Огородников пробормотал, охваченный беспокойством:
- Не присутствовал. Отстранили меня, заподозрили и отстранили.
И тут же разозлился на себя: "Вот не повезло! Попался… сосед, провалиться ему на этом месте! Просто гипнотизер какой-то. Как гляну на него, теряюсь. А чего теряться? Мало похожих людей, что ли?"
- Подробности я узнал потом.
- Какие подробности? - мучаясь, спросил Моргунов.
- Подробности геройской смерти, - поправился Огородников.
- Расскажите.
- Повезли Лену, значит… Но коварный вражеский план не удался. Девушка держалась твердо. Возили, возили ее палачи, пока не убедились в своем поражении. И тогда расстреляли ее на берегу моря.
- На берегу? - заинтересовался режиссер. - Вы хорошо помните? Именно на берегу?
- Так и было, - сказал Огородников.
"Это уже что-то, - подумал Сергей Константинович. - Не в застенке, нестандартно. Это можно своеобразно решить".
- Я помню, палачи хвалились, что перед смертью заставили девушку цветов нарвать. Издевались. Говорят: нарви себе на могилу!
Эта подробность почти для всех прозвучала убедительно. Только Моргунов не знал, верить или нет, и смотрел на Лаврентьева с немым вопросом: неужели опять врет? Но Лаврентьев чуть повел головой: не врет. Ему хотелось, чтобы Моргунов именно так представил последний миг Лены, не в душегубке и не во рву, отрытом смертниками, а на морском откосе, прижимающей к груди осенние цветы.
И она в самом деле сжимала мертвыми пальцами сухой букетик, только пуля поразила ее не в грудь, а в спину. Одна пуля, но прямо в сердце.
"Больше не выдержу", - понял Лаврентьев и, пользуясь правом постороннего, вышел из режиссерского номера. Ему показалось, что уход его не привлек внимания. И это было верно в отношении большинства собравшихся. Только Огородников заметил и обрадовался. И заметила Марина.
Через несколько минут она постучала к Лаврентьеву:
- Можно к вам?
- Разумеется. Но почему вы сбежали?
- Я смотрела, как вы уходили. Будто из грязи выбирались. Это же все ложь, то, что он говорил, ложь? Я чувствовала это. Прямо кожей ощущала. От этого Огородникова исходит что-то отвратительное, правда?
- Пожалуй.
- Вы так спокойно говорите! Он же преступник!
Лаврентьев провел пальцами по влажному лбу.
- Он уже получил свое, во-первых, а во-вторых, Марина, вовсе я не спокойно говорю. В свое время меня научили не выходить из себя.
- Скажите, кто вы?
- Сейчас обыкновенный преподаватель. А в прошлом… так сложились обстоятельства, что пришлось быть свидетелем… многого.
- Вы засекречены, я понимаю… И не можете его разоблачить?
- Он сам себя разоблачит. Вот вы уже знаете…
- Я? Я на таких типов чутье имею.
- Это хорошо, - сказал Лаврентьев серьезно.
- Но это я! А другие? Посмотрите, как на него режиссер уставился! "Присаживайтесь, расскажите, пожалуйста…" - передразнила она Сергея Константиновича. - А автор?
- Вы и автора не жалуете?
- Пошляк.
- За что так строго?
- Предлагал угостить шампанским. Дома. И сообщил, что жена в отъезде.
- Бедная вы моя красивая девушка, - посочувствовал Лаврентьев. - Нет вам спокойной жизни.
- Нету, - согласилась она. - Такие все дураки. И говорят одно и то же. А когда говорят, лица у всех дурацкие становятся. Совсем одинаковые. Меня ужасно злит, что я привожу людей в дурацкое состояние.
- Не кокетничайте, Марина, и не хвастайтесь победами.
- Что вы! Я очень серьезно. Женщина должна вдохновлять, а я оболваниваю. Или сама такая пустышка, что одним оболтусам нравлюсь? Не пойму. Правда. Я вам не вру ни капельки.
Лаврентьев невольно улыбнулся. Он был рад, что Марина своей болтовней отдаляет тот тяжкий час, когда он останется один. Нет, даже не один, а с этим Шуманом… Но передышка оказалась совсем короткой.
- В вас есть такое, что необходимо женщине. По-моему, вы можете защитить, спасти…
- Замолчите, Марина!
- Почему вы крикнули? Вам неприятно меня слушать?
Лаврентьев взял себя в руки. Сказал обычно:
- Я отношусь к тому сорту людей, которые терпеть не могут комплиментов.
- Какой же это комплимент? Это мое впечатление.
- Впечатление может и подвести. На самом деле я просто пожилой человек и, к сожалению, уже не могу прийти в то блаженное и прекрасное состояние, которое вы называете дурацким.
Она посмотрела внимательно:
- Вы тоже кокетничаете?
Он покачал головой.
- Ужасно, если вы говорите всерьез. Я наблюдала, как вы спускаетесь по лестнице - так красиво, легко и достойно. Я далее подумала: вот бы поехать с таким человеком на модный курорт и идти вместе по какой-нибудь набережной, чтобы все на нас пялились.
- И смеялись?
- Ну уж! Их бы трясло от зависти. Мы бы замечательно смотрелись. Я ведь тоже красивая. И все бы понимали, что я вас люблю и вас есть за что любить.
- Изумительно. Приглашаю вас на набережную.
- Вы шутите, а я серьезно. То есть не в буквальном смысле, а по идее. Хочется полюбить кого-нибудь умного и сильного, чтобы он мог положить руку на голову, потрепать и сказать: "Дурочка ты моя…" А кругом одни собаки. Есть у меня один… ну, любовь моя, что ли… отношения сложные, запутанные… Мрак! Я его то люблю, то жалею, то презираю… Он из Саратова сам. Я так и называю это - саратовские страдания. Смешно?
Он поднял руку и положил ладонь на ее мягкие, чуть пахнущие шампунем рассыпающиеся волосы.
- Вы не дурочка, Марина, хоть и болтаете бог знает что.
Она мягко, будто заставляя себя, отстранилась, присела на краешек дивана, достала из сумки сигарету.
- Не понимаю, почему у вас не сложилась личная жизнь.
- Не сложилась?
- Вы так сказали, когда пожелали мне поймать золотую рыбку. Помните? Почему?
- Война…
- После войны прошло так много времени!
- В самом деле? Это для вас…
Он мог бы пояснить свою мысль, добавить, что для него время пробежало ненужно и незаметно, однако это, в свою очередь, потребовало бы новых разъяснений, и Лаврентьев больше ничего не сказал.
И она, не в первый уже раз натолкнувшись на глухую ограждающую его стену, оставила попытку прорваться, проникнуть.
- Простите, - сказала она.
Он развел руками.
В коридоре рядом зашумели, задвигались люди. Стало слышно, как провожают Огородникова.
Марина поднялась рывком. Шагнула к двери. "Подождите!" - хотел сказать Лаврентьев, но не успел. Она выскочила из номера.
Лаврентьев шагнул следом. Огородникова уже не было, возле двери стояли Моргунов и Сергей Константинович, который строго выговаривал актрисе:
- Я недоволен вами, Марина.
- Почему? - спросила она резко, с вызовом.
- У нас происходил серьезный деловой разговор, а вы ушли. Я вас не понимаю. Вы ведь сюда работать приехали, не так ли?
- А я не понимаю вас!
- Это еще что! - вспыхнул режиссер, в котором всколыхнулась личная враждебность к молодым актрисам. - Почему вы со мной так разговариваете?
- Как именно?
- В недопустимой, грубой форме!
- А почему вы в такой заискивающей, вежливой форме разговариваете с предателем?
- Я запрещаю разговаривать со мной подобным образом! - выкрикнул режиссер, покраснев. - Вы даже не актриса. Вы девчонка. Я завтра же отправлю вас в Москву.
- Не угрожайте мне! Я актриса. Я знаю. Я все равно буду играть, если не у вас, то в другой картине, в театре…
- Прекратите, Марина! - вмешалась Светлана. - Стыдно устраивать скандалы в гостиницах. Это и знаменитых актрис не украшает. Идите к себе, успокойтесь.
- Спокойной ночи!
Марина круто повернулась и пошла по коридору, громко стуча "платформами".
- Сумасшедшая, просто сумасшедшая! - обескуражено произнес режиссер. - Где вы ее откопали, Светлана? В психиатрической клинике? Нам нужна другая актриса. С этой я работать не могу.
И он, разгневанный, удалился в номер, захлопнув дверь перед носом поспешившей было следом Светланы.
Лаврентьев и Моргунов остались вдвоем.
- Я всегда беру в дорогу немного коньяку. На случай, если в полете сосуды прижмет. Не хотите рюмочку? - предложил Лаврентьев.
- С удовольствием.
Они зашли в номер. Лаврентьев достал из чемоданчика плоскую, похожую на флягу бутылку.
- Прошу.
- Хороший коньяк, - похвалил Моргунов. - Вы в самом деле рассказали ей?… Этой девушке…
- Нет. Не все, точнее. Ее насмешило, что такой жалкий старик выдает себя за гестаповца. Она ведь видела их только в кино. Молодыми. А я сказал, что он не врет. Вот и все.
- Кто же он на самом деле?
- Переводчик. Тогда назывался Шуман. Из фольксдойчей.
- Уверен, что нашим он не помогал.
- Конечно, нет.
- Зачем же вы меня сдержали? Я бы его…
- Как Тюрина? - спросил Лаврентьев.
Моргунов не ответил.
- Как вам удалось заманить его в подвал?
- Просто. Он крутился возле дома, выслеживал…
Было, конечно, непросто. Они искали друг друга, чтобы убить, и победил в этой смертельной охоте Мишка. Но не убил, а оглушил только. Он считал, что Тюрин не заслужил легкой смерти. И еще не хотел, чтобы смерть эту видел Воздвиженский.
Возни в подвале Воздвиженский не слышал.
С тех пор как три дня назад ему сообщили о гибели Лены, он не выходил из дому, ничего не ел и лежал все время на большом кожаном диване в полной темноте, закрыв ставни и опустив плотные шторы. Он думал, что умрет сразу, но смерть медлила, продлевая страдания. Иногда казалось, что желанный конец наступает, но приходило лишь кратковременное полубредовое забытье.
Он встал, покачнулся от слабости, постоял минуту, собирая последние силы, необходимые, чтобы довершить оставшееся на его долю в этом мире, опустил руку в карман халата и прикоснулся к зажигалке, подаренной немецким офицером, недели две прожившим на квартире у Воздвиженских. Прикосновение пронзило его новой болью. "Может быть, Лену… жгли…" Он отбросил зажигалку и, сделав два-три трудных шага в темноте, опустился на колени и стал искать на ощупь в нижнем ящике комода коробок со спичками, припасенный на самый крайний случай, который теперь и пришел. Ослабевшими пальцами профессор достал коробок, но первая спичка не зажглась, сломалась. Воздвиженский огорчился, но вспомнил, что беречь спички больше не нужно, и, достав вторую, зажег фарфоровую керосиновую лампу. С этой лампой он вышел в прихожую, чтобы отвязать обычно висевшую там бельевую веревку.
Однако веревки на месте не оказалось. В недоумении Воздвиженский рассматривал обрезанные ножом концы. Он не знал, что веревка понадобилась Мишке. Потом потрогал пояс халата - не заменит ли он веревку? В эту минуту в дверь негромко постучали. Воздвиженский вздрогнул: "Кто это? Зачем? Кто хочет мне помешать?" Но тут же подумалось, что помешать уже никто не может, и он подошел к двери и откинул щеколду.
Еще до того как дверь отворилась, Мишка услышал шарканье и обрадовался, что старик на ногах и не придется шуметь, чтобы достучаться. Эта небольшая практическая удача немного подбодрила его, укрепила решимость довести задуманное до конца.
- Это я, Роман Константинович, - прошептал он.
Воздвиженский всмотрелся. "Кажется, это тот самый мальчишка, что вовлек Лену… Зачем он здесь? Ах да… Я должен простить его. Конечно. Как и я, он не ведал, что творил. Мы оба погубили ее…"
- Войди, мальчик.
- Нет, Роман Константинович, я за вами. Пойдемте.
- Куда?
- Пойдемте, пойдемте. Это недалеко. Вы увидите.