Забегавшись этой ночью, Цвангер совсем забыла об отданном в стирку белье и не вмиг сообразила, что хочет от нее внезапно вынырнувшая из темноты женщина. А когда увидела свое белье, выстиранное и выглаженное, чуть не расплакалась от радости. Принялась судорожно расстегивать шинель и вдруг почувствовала, как что-то выпало из-под полы. Нагнулась, подняла усохшие цветы, растерялась, смущенно сунула вялые, обвисающие стебли под мышку. Выхватила деньги, все, что были в кармане, протянула женщине.
- Купите детишкам… что-нибудь…
Женщина отшатнулась.
- Что ты, милая, что ты?! Я в радость, а ты - платить. Это же счастье сделать что-нибудь для вас, наших защитников… Спасибо, что позволили хоть что-то сделать…
Как стыдно, ах как стыдно было ей в эту ночь! Не отвлекали и заботы по размещению раненых в госпитали. Когда ни одного из них не осталось в медсанбате и все врачи и медсестры разошлись по ближайшим домам отдыхать, она забралась на свое место в кабине, устало откинула голову. Рядом похрапывал фельдшер, оставленный возле машин для того, чтобы в случае приказа на передвижение медсанбата быстро оповестить, собрать людей. По небу метались лучи прожекторов, где-то стучали зенитки, рвались бомбы. Но страха она не чувствовала. Было ощущение полного облегчения. Будто она вернулась домой после долгой, опасной дороги и теперь все трудное позади. Больше уже не будет частых переездов. Армия встанет твердо, как стояла под Одессой. И Черноморский флот встанет на защиту. И вообще Севастополь - это Севастополь, уж его-то никому не одолеть.
XI
Второй день Иван Зародов отсиживался в полуразбитой хате, смотрел в провал оконца на суету под высоким бортом теплохода "Армения". По всему было видно, что погрузка заканчивалась. Уже не мелькали на причале белые повязки раненых, у сходней толкались люди в гражданской одежде, с чемоданами и узлами. Люди не торопились, и матросы с высоты борта покрикивали на них, чтоб не задерживали судно. В этой медлительности людей Зародову виделось оправдание своего собственного поступка: если гражданские не торопятся эвакуироваться, то ему, боевому краснофлотцу, и вовсе стыдно с его-то царапинами удирать в тыл.
Ведь как он просил ту злыдню-врачиху взять его в Севастополь! Ни в какую. У вас, говорит, ход подозрительный, проникающее ранение. Подумаешь, лишний ход, злился Иван. У одного в нашем взводе вообще грыжа, и ничего, воюет.
И Нина заикнулась было в его защиту. Но это, видно, и помешало. Поняла врачиха ее по-своему, по-бабьи, посочувствовала и… отправила Ивана вместе с другими ранеными в порт на эвакуацию. Неженка вроде, цветочки нюхает, а тут уперлась, как кнехт, не своротишь.
Но он тоже не швабра палубная. Углядел момент - и сюда, в эту каюту-развалюху. Рассудил: искать не будут, не до него, а судно долго не простоит. Нельзя долго стоять: налетят бомбардировщики, разнесут в щепки.
Однако и вчера весь вечер простояла "Армения" у пирса, и сегодня все не отваливает, чего-то ждет.
Долго прятаться было невмоготу. Боли не очень донимали Ивана, притерпелся, а вот пообедал бы он теперь с превеликим удовольствием. А больше всего мучило сознание, что его уклонение от эвакуации, как ни крути, очень уж напоминает дезертирство. Он даже зажмурился, когда пришла эта неприятная мысль, помычал, помотал головой. А когда открыл глаза, не увидел судна. Его целиком загораживал тощий круп лошади, невесть откуда взявшийся под окном. Лошадь была запряжена в какую-то странную тележку с трубой. Приглядевшись, Иван понял, что это полевой камбуз, или кухня, по-сухопутному, какой он и не видел никогда, только на картинках. Из-за кухни вышел долговязый кок-повар, принялся что-то отвинчивать.
- Эй, дядя, - сказал Иван, - а ну сдай назад, обзор загораживаешь.
Повар подошел, уставился через окно, г ляда глаза в глаза. У него было большое вытянутое лицо и длинные, мосластые, должно быть, очень сильные руки.
- С парохода сбежал? - спросил он, оглядев серую от пыли перевязь бинтов, видных из-под шинели.
- Догадливый, - сказал Иван. - Иди докладывай, что я тут.
- Там только о тебе и думы. Целым ротам счет потерян, не то что отдельным людям.
- А ты с кем? Чей камбуз-то?
- Один я.
- Один?!
- Так уж вышло. Тяжелые гаубицы катили, ну и спихнули меня с дороги. Пока выбирался, наши вперед ушли. Думал догоню - на лошади, не пешком же, - а тут генерал. Потом, говорит, догонишь, поворачивай, говорит, корми всех, кто есть запросит.
- А у тебя чего там?
- Что сваришь на ходу? То ли суп, то ли каша, сам не пойму. Главное - нажористое.
- Тогда будем знакомы, - сказал Иван. - Зародов, пулеметчик, а вообще-то краснофлотец.
- Вижу, что из флотских.
- На лбу разве написано?
- На лбу не на лбу, а видать.
Слова эти понравились Ивану, и он, полный душевного расположения к новому своему приятелю, с трудом протиснулся в узкий проем двери, протянул руку, с удовольствием пожал сухую крепкую ладонь - как раз по себе.
- Как звать-то?
- Григорием величают. Вовкодав.
- Что?!
- Фамилия такая.
- Подходящая фамилия! Как Волкодав.
- Оно так я есть, коли по-кацапски…
- А генерал, это он про меня говорил. Насчет кормежки.
- Ясное дело, - засмеялся повар. - Чего бы я сюда притащился? Давай, говорит генерал, поезжай к порту, там один дезертир в развалюхе голодает…
- Ври да не завирайся!…
- Вру. Генерал по-другому сказал: есть, говорит, там один герой, немцы его били, били - не добили, доктора лечили, лечили - не долечили… Если, говорит, его покормить хорошенько, он такого наделает!…
Они балагурили, как старые друзья. И обоим казалось, что они в самом деле давно знакомы. Так бывает с людьми, внезапно и безотчетно проникающимися взаимной симпатией.
Иван сидел на камне у высокого колеса походной кухни, ел вкусную супокашу и то и дело поворачивался всем своим кругом перебинтованным телом, заглядывал под брюхо лошади. Как раз там, в просвете меж лошадиными ногами, виднелась "Армения", все еще стоявшая у причала. Похоже было, что она вот-вот отвалит, уже и трапы были подняты, и толпа под бортом заметно подалась назад: провожавшие отступали, чтобы последний раз помахать руками, поглядеть на своих родных, близких, знакомых, уплывавших на Кавказ, уже почти спасенных от сиюминутной, близкой опасности.
Теперь можно бы и не таиться, но долго прятавшемуся Ивану все казалось, что кто-то с борта углядят его, укажет, и поволокут раба божьего Ваню Зародова через всю толпу на спасительное госпитальное судно. Стыдоба!… Лучше уж поберечься напоследок.
- Пешком мне до Севастополя не дотопать, а на твоей колымаге мы мигом туда докатим, - сказал Иван.
- Как же докатим? А приказ?
- Тебе где велено людей кормить?
- На дороге…
- Вот и корми. Поедем на Севастополь - и корми.
- Ты уже решил, что я тебя в штат зачислил? Неплохо устроился. Виночерпием и хлебодаром, а проще говоря, человеком "куда пошлют". Ну ладно, будешь пока что стенгазету выпускать…
- Ты ж без меня пропадешь, - перебил его Иван.
- Да ну?!
- Отойдешь за дровами или еще за чем, а камбуза-то и нет. При таком пешедрале братва любому транспорту рада. Сторож тебе нужен, вот кто.
- Гляди ты, раненый, а соображает! - дурашливо воскликнул Григорий. И посерьезнел: - Только чтобы слушаться. Своеволия я не потерплю. Два бойца да при тяжелой технике - целое подразделение, и дисциплина должна быть соответствующей.
- Какое своеволие! Разве что лишний котелок каши съем.
Повернувшись всем туловом, он снова глянул под брюхо лошади и увидел, что "Армения" давно отвалила и уже выходит из бухты. Обрадованный, он поднялся, обошел кухню, помахал едва приподнимавшейся рукой. И вдруг увидел такое, от чего застыл в своей неловкой позе - с приподнятыми руками.
- Что делают! Ну ты скажи, чего делают!…
На причале, где только что стояла "Армения", красноармейцы рубили топорами и кирками большие бочки. Бочки эти стояли тут, как видно, давно, и никто не обращал на них внимания, а теперь стало ясно, что они полны вина. Алые ручьи хлестали по пирсу, и вода в бухте враз потемнела, заотсвечивала багрово.
- Как же это можно! - страдальчески произнес Григорий.
- Людям бы раздали что ли!
- Такое добро!…
Они перебрасывались возмущенными фразами и не двигались с места. Все кипело в них против такого, но что можно было сделать? Не оставлять же добро фашистам.
А бойцы на пирсе остервенело махали топорами, орали на людей, подступавших, как видно, со своими состраданиями. Вино выплескивалось на руки, на шинели, на сапоги и текло, текло сплошным потоком, кровавым водопадом рушилось в море. Сладкий аромат заливал порт, Ялту.
- Вываливай к чертовой матери свою кашу! Нальем вина в котел, - сказал Иван.
- Наелся, вот и говоришь.
- Да нам все только спасибо скажут. Что бойцы, каши не едали? А вина такого, может, всю жизнь не пробовали…
- Не дадут нам вина.
- Не дадут! - вздохнул Иван. - Если уж сами через слезы бочки рубят, то никому не дадут… Послушай! - воскликнул он. - Тут же целый винзавод. Массандровские вина - слыхал?
- Не дадут…
- Дадут, не дадут - поехали. Хоть чего, а прихватим с собой…
Вдвоем они уселись на узкий ящичек, пристроенный перед кухонной трубой, словно ямщики на облучок, и покатили по узким улочкам в гору. Когда выбрались из лабиринта улиц, увидели под кустами отдыхающих бойцов. С первого взгляда было видно, что бойцы измотаны дальним переходом до крайности. Некоторые, скинув ботинки, распластавшись, лежали на сухой колючей траве. Только один, в фуражке на голове и с кобурой на боку, видимо, командир, ходил от бойца к бойцу, что-то говорил каждому. Внезапное появление полевой кухни внесло оживление. Но многие даже не привстали, только повернули головы, как видно, разуверившиеся за эти дни в возможность и нормального отдыха, и нормального обеда.
- Кто командир? - зычно крикнул повар. Подошел тот самый, в фуражке, оказавшийся пожилым старшиной, повел носом, принюхиваясь.
- Неужто не пустой?
- Так точно. Приказано кормить всех оголодавших!
- Так это мы как раз и есть, - обрадовался старшина. И обернулся, замахал своим: - Ребята, доставай котелки!
Куда девалась усталость. Только что вконец вымотанные, не способные, казалось, сделать и шага, бойцы ринулись к кухне со всех сторон.
- Пока кормишь, я пойду разведаю, - сказал Иван.
- Как пойдешь? Ты же раненый.
- Потихоньку. Тут недалеко. Только не уезжай без меня.
Больше всего боясь оступиться и грохнуться на выступающие отовсюду камни, Иван продрался через какие-то кусты и оказался перед длинным невысоким домом, сложенным из тяжелых плит потемневшего от времени известняка. Штабеля бочек, сложенные у стены, ясней ясного говорили, что это винзавод и есть. Иван остановился, отдыхая, удивляясь сам себе: как одолел такой подъем?! Пощупал бок, где был так напугавший врачиху проникающий ход. Болело, как обычно, терпимо. Хуже было со спиной. Сверху донизу она зудела и горела, словно там была содрана вся кожа. Он изогнулся, как мог, надеясь унять боль, оглянулся. Внизу, во весь горизонт, светилось море, и в нем, в этом белесом просторе, четко обозначенная черным хвостиком дыма шла "Армения", та самая, на которой сейчас полагалось бы быть и ему, Ивану.
- За вином пришел? - услышал рядом сердитый голос.
Он повернулся всем телом, увидел совсем не сердитую, даже вроде бы приветливую тетку в телогрейке и простоволосую, без платка.
- Повыливали вино-то, - горестно сказала она. - Что эвакуировали, успели, остальное - на землю. Тут вчерась винные реки текли. И посейчас пахнет, чуешь?
- Пахнет чем-то, - сказал Иван, потянув носом.
- Чем-то… Лучшие кагоры да хересы в камни ушли. Аж душа болит.
- Ничего не осталось?
- Ну как же, осталось. Немного есть… А ты чего, раненый? - спросила она, только теперь заметив бинты под шинелью.
- Осколками исхлестало.
- Чего же не в госпитале?
- Вон мой госпиталь, - показал он в морскую даль. - Пускай другие в тылу лечатся, а я уж как-нибудь тут оклемаюсь.
- Ну пошли тогда, - серьезно сказала женщина. - Попотчую тебя, вовек не забудешь.
Она повела его вдоль ряда бочек, и он все хлопал по доньям. Бочки глухо гудели - пустые. Потом они вошли в какую-то холодную кладовку, тускло освещенную небольшим оконцем. В шкафу у стены стояло множество бутылок причудливой формы.
- Оставшееся от энотеки, - сказала женщина.
- Это что, вроде библиотеки?
- Вроде того. Тысячи бутылок старых вин. Коллекция. Монастырские настойки бенедиктинцев, португальские столетние мадеры, лучшие французские вина, первые крымские мускаты, токаи… - Она перечисляла вина с радостью и горечью. - В другое время показала бы я тебе, что такое наш винзавод. Тут же только подземных тоннелей - семь штук, по полтораста метров каждый. Сколько вина было!… Какого!… Самое ценное вывезли. Остатки надо бы перебить, не фашистам же оставлять, да не могу я, руки не поднимаются…
- Бойцам пораздайте.
- Запретили раздавать.
- Как это запретили?! - возмутился Иван. - Бочки бьют, это ясно, бочку на себе не утащишь. Но по бутылке каждый взял бы.
- Командиры приезжали, большие начальники, часовых поставили, чтоб никому ничего. Сказали: что не удастся вывезти, все уничтожить.
- Это понятно, - вздохнул Иван. - Люди на пределе. Дорвутся до вина - не дойдут.
- И ты, значит, не попробуешь?
- Мне можно, у меня транспорт есть. Лошадка там, внизу, довезет. К тому же я раненый, для сугреву души приму. Как лекарство.
Женщина налила ему в тонкий, суживающийся кверху бокал. Немного налила, на треть.
- Чего мало? - спросил он.
- Так у нас на дегустациях наливают. Да и то лишь глоток пьют, смакуют. Вин-то много, глоток за глотком, вкус потерять можно. Ты понюхай сначала, понюхай.
Он понюхал, пригубил из бокала и, удовлетворенный, грузно сел на тяжелый табурет у стола. И тут же вскочил, так резануло болью пониже спины.
- Такое вино надо пить стоя, - нашелся он что сказать испуганно уставившейся на него женщине. Подождал, когда поутихнет боль, снова пригубил и только тут как следует разобрал, до чего же вкусно и ароматно вино.
- Теперь этого попробуй…
Он пробовал еще и еще и все с большим умилением смотрел в лучившееся восторгом лицо женщины, наконец-то, впервые за последние страшные дни, увидевшей отношение к вину не как к врагу.
В окно толкнулось эхо далекого взрыва, стекла жалобно звякнули. Иван поставил недопитый бокал, с тревогой подумав, что Гриша может и уехать, не дождавшись его. Все катится по дорогам, торопится, и это неостановимое движение людей и техники очень просто может увлечь всем нужный походный камбуз.
Он огляделся, усмотрел в углу небольшой бочонок ведра на два. Женщина сама выкатила ему этот бочонок и он, крякнув, забыв про боль, поднял его перед собой и так и понес, прижав к тугой, убинтованной груди. Думал, как привязать его к кухне, чтоб не видно было. На походе пить нельзя - это ясно, а там, в Севастополе, то-то будет радости, когда он явится к своим с этим бочонком!…
Иван донес бочонок до площадки, откуда было видно море, и замер на месте: над крохотной моделькой госпитального теплохода, темневшей на блескучей дали горизонта, стлался черный дым. Едва заметные издали крестики самолетов низко проносились над судном и снова заходили сбоку, словно собирались протаранить борт. Было ясно, что это за самолеты - торпедоносцы. Значит, немцы знали, что "Армения" должна выйти в море, ждали, когда отойдет подальше, чтобы никто не смог доплыть до берега, чтобы и помощь не успела. Над теплоходом, над самой его серединой, взметнулся белый столб, затем еще один, и силуэт судна быстро стал меняться, оседать. Когда он совсем исчез, потерялся среди подвижных бликов, с моря докатились глухие удары взрывов.
- А-а, вашу мать! - закричал Иван, забыв о боли, вскинул бочонок над головой, с отчаянной злобой, словно вся беда была в нем, в этом бочонке, хряснул его о камни. И побежал, покатился вниз, ломясь напрямую через густой кустарник.
Бойцов возле кухни уже не было. Повар стоял в рост на ящике и смотрел вдаль, в море.
- Ты видел, видел?! - закричал Иван. - Что делают, гады, что делают!…
- Там ведь и твоя доля была, - сказал Григорий. - Чудом спасся.
- При чем тут я?! - злобно крикнул Иван. - Там же раненые, тысячи!… Дети там!… Я сам видел - по трапу поднимались. С куклами. Никто не выплыл. Все в трюмах остались. Ты знаешь, как бывает, когда корабль переворачивается?! Ничего ты не знаешь…
Неожиданно для самого себя он заплакал. Слезы текли по щекам, он стирал их руками, с удивлением рассматривал мокрые ладони.
- Ты чего, так и собираешься стоять? - закричал он на повара.
- Да поехали, - пробормотал Григорий. - Тебя ведь ждал. Знаю, что без меня до Севастополя не доберешься.
- При чем Севастополь?! Тут немцы, тут, а не там!…
Он легко, словно и не был изранен, вскочил на подножку, схватил вожжи и погнал лошадь по крутой дороге вверх, туда, где потоком шли и ехали люди.
Григорий не мешал ему, понимал, что значит моряку своими глазами увидеть такое.
Где-то у Медведь-горы их остановил командир неопределенного возраста, с двумя кубарями в петлицах, с красными от бессонницы глазами, сам заглянул в котел, попробовал жидкую, почти остывшую кашу и строгим, приказным тоном велел накормить его роту. Повар начал было говорить, что на рогу еды не хватит, но увидев горстку людей, только махнул рукой. Никак не мог он привыкнуть к теперешней раскладке, когда иные полки под численности были как роты, а в ротах людей оставалось самое большее на взвод.
Лейтенант для верности влез на ящик, ухватил вожжи и, махнув рукой запыленным своим бойцам, чтоб не отставали, направил лошадь на узкую каменистую тропу, уводящую куда-то вверх, в ущелье. На небольшой, не по-осеннему зеленой полянке меж кустов придержал лошадь, соскочил на землю.
- Здесь никому не помешаем, - сказал он.
Иван и Григорий переглянулись. Они поняли поведение лейтенанта по-своему, решив, что тому хотелось одному насладиться так счастливо попавшим к нему готовым обедом. Но они перестали подозревать лейтенанта в желании урвать только для себя, когда разглядели бойцов. Вид у них был такой, будто они не спали, не ели последнюю неделю, а только и делали, что лазали по горам, рвали шинели в камнях и колючих кустарниках. Руки и лица у всех в синяках и царапинах, ботинки разбиты вдрызг, на многих не было даже обмоток и в рванине штанов просвечивали желтые тонкие лодыжки.
- Точно, по горам лазили, - подтвердил лейтенант, когда полчаса спустя Иван осторожно спросил его об этом. - За немцами гонялись.