X
Изломанные, вывернутые взрывами руки и ноги, кровь, розовые обнажения костей, черные лохмотья рваных ран, стоны, крики, ругань, отчаянная, грубая и стеснительная, когда боль прорывается сквозь долгое терпение, быстрый, как обвал, рев самолетов, грохот близких разрывов, дым и пыль, словно ватой забивающие пересохшее от жары горло, едкий пот, заливающий и без того слезящиеся от бессонницы глаза, похожая на озноб нервная дрожь, с которой так трудно справляться, - все это смешалось, превратилось во что-то огромное, неотвратимое, как горный поток. И он кидал ее, как хотел, беспомощную, не способную что-либо сделать, что-либо изменить в этой бушующей стихии войны. Да она, капитан медицинской службы Люсиль Григорьевна Цвангер, и не могла ничего желать - не было сил. Все ее мысли сосредотачивались вокруг одного: только бы хватило гипса, бинтов, шин. И только бы не упасть во время операции. Все ее мечты сводились к одному: чтобы хоть на день, хоть на час прервался поток раненых и она могла бы лечь на койку, на пол, на землю и спать, спать, спать…
- Люсиль Григорьевна, да вы же вся израненная!…
Дремотная одурь отлетела прочь, Цвангер увидела полные ужаса глаза медсестры Нины Панченко и сама испугалась, принялась оглядывать себя. Шинель, которую она надевала в своем полусонном состоянии, была искромсана осколками.
- Чья это шинель?
- Да ваша же, ваша!
Только тут Цвангер как следует разглядела, что шинель действительно ее. Но почему она так издырявлена? И поняла: шинель висела у окна, и залетавшие осколки рвали серое сукно. Вот ведь как бывает: ее, военврача, даже не задело, а шинели досталось.
- Ничего, - успокоила ее Нина. - Я вам залатаю.
Военврач положила ей руку на плечо, благодарно сжала пальцы и вышла из хаты. Пасмурный этот вечер был тих и прохладен. Да пора и быть прохладе: почти ноябрь на дворе.
Медсанбат жил своей обычной беготной, шумной жизнью. Но после частых переездов здесь, в Старых Кудеярах, где наконец-то устроились хорошо и, хотелось верить, надолго, все было не так, как в других местах. Исчезла нервозная суета, во всем чувствовалась обстоятельность. Все было здесь налажено, как и полагается в медсанбате, - четко работал сортировочный взвод, легко раненные отправлялись в полевой госпиталь даже без осмотра ран, тяжелые уносились в операционные: с проникающими ранениями - в одну, с ранениями конечностей при больших зонах повреждений или переломов - в другую для срочной первичной обработки. Все было хорошо здесь, в Старых Кудеярах. Вот только бы поспать хоть немного.
Она несколько раз глубоко вздохнула, торопясь надышаться свежим воздухом, дождалась, держась за стенку, когда перестанет кружиться голова, и пошла в хату с намерением заснуть наконец и спать, сколько будет можно.
Ей показалось, что она только положила голову на чью-то свернутую шинель, как услышала над собой голос медсестры, тихий, страдающий оттого, что приходится будить.
- Раненых привезли. Есть очень тяжелый…
Она вскочила, увидела черные окна и поняла, что на дворе уже ночь и что поспать ей все-таки удалось. Поняла, но не почувствовала: голова по-прежнему гудела и в глазах мельтешило, словно в хате висела изморозь.
Военврач вышла во двор, постояла, послушала тишину, нарушаемую только надрывным гулом привезшей раненых машины да торопливым говором санитаров.
Один из привезенных оказался с тяжелым осколочным ранением в живот. Немолодой, даже, как ей показалось, совсем пожилой, красноармеец прижимал большие рабочие руки к белой перевязи бинтов и, не произнося ни звука, ни стона, смотрел перед собой пристальным отсутствующим взглядом. И когда его уже раздели на операционном столе и обнажили сразу закровяневшую черную рваную рану, он не вскрикнул, даже не поморщился, словно все это его не касалось и он только по солдатской исполнительности своей присутствует тут.
Операция длилась долго, очень долго и вконец умаяла врачей и медсестер. Но когда были наложены последние швы и санитары, почти не дыша, чтобы, не дай бог, не встряхнуть раненого, унесли его, все посмотрели друг на друга с облегчением, с улыбками: как же, спасли человека, можно сказать, совершенно безнадежного из могилы вытащили.
Над степью уже дымился хмурый рассвет, когда Цвангер снова вышла подышать свежим воздухом. Но свежесть не взбодрила, скорее получилось как раз наоборот: снова нестерпимо захотелось спать. Начала подсчитывать, сколько недоспала за последние недели, и не могла подсчитать: получалось что-то очень уж много. И если бы не радость от только что содеянного, она, наверное, тотчас пошла бы спать. Потому что неизвестно, сколько отпущено минут до очередной партии раненых. Но она стояла и дышала, смотрела, как вырисовываются в сером рассвете крыши домов, силуэты тополей, черные спички столбов.
Эту безмятежность рассвета вдруг нарушил частый стук сапог по окаменевшей тропе, и она очень удивилась, узнав в бегущем комиссара медсанбата Заславского.
- Эвакуация. Срочно сворачиваемся! - еще издали крикнул он.
- Что, прямо сейчас?
- Немедленно! Грузите раненых на машины!
- А где машины? Пришлют?
- Никто ничего не пришлет! - с необычной для него злой нервозностью крикнул Заславский. - Грузите на какие есть.
- Но ведь мало машин, - возразила она. - Раненых взять - и то не хватит. А медперсонал? А имущество, хирургические инструменты, автоклав?…
- Сейчас не до дискуссий. - Заславский снова перешел на свой обычный мягкий тон. Он шагнул к ней, тронул шинель, нащупал дырку, зацепил за нее пальцем, как крючком, и, дергая при каждом слове, произнес весомо: - Санитаров строем с оружием отправить пешком, автоклав, все имущество придется бросить. Врачей и медсестер как-нибудь уместить вместе с ранеными. Как-нибудь. И торопитесь, армия уже отходит.
- Куда?
- К Севастополю. Нам приказано срочно двигаться на Симферополь, на Алушту и дальше по Ялтинской дороге…
- По горам?! - воскликнула она. - Это же раненые, а не вещевое имущество. Знаете, какая там дорога?… Почему не напрямую через Бахчисарай? И быстрее, и дорога ровная…
- Приказано по Ялтинской! - повысил голос Заславский. И опустил наконец дырку, отступил на шаг. - Когда вы отвыкнете от гражданской привычки спорить?
- Каждый человек должен отстаивать свое…
- Но не в армии, не на фронте. Сейчас, отстаивая свое, вы теряете время… Я прошу вас, - снова шагнул он к ней, - поторопитесь, пожалуйста…
Она и сама спохватилась, что за разговором теряет время, заметалась, не зная, за что в первую очередь браться.
Утро прошло в суете и спешке. Как ни прикидывали, все выходило, что мест на машинах не хватает даже для раненых. А на чем эвакуировать медперсонал, на чем вывозить самое основное, хотя бы те же перевязочные средства? Севастополь, конечно, - база большая, но по опыту знала Цвангер, что в таком деле нельзя рассчитывать на дядю… И вдруг сообразила, куда деть бинты, вату и прочее мягкое, закричала, чтобы высыпали всё в кузова машин, а поверх укладывали раненых, и сама кинулась разравнивать эту необычную подстилку.
И тут она вспомнила: а как же с красноармейцем, раненным в живот, которого они только что оперировали? Побежала к Заславскому, словно он мог чем-то помочь.
- Выезжайте немедленно. Немедленно, - увидев ее, быстро сказал комиссар. - Все уже отошли, мы снимаемся последними…
Она начала доказывать, что непременно надо взять раненного в живот. Знала, что нельзя брать, что любая дорожная тряска для него сейчас - верная смерть, и все же говорила и говорила, даже кричала…
Она почувствовала, что кто-то тронул ее за рукав, властно тряхнул.
- Командир взвода, проснитесь!…
И вдруг увидела комиссара не там, за столом, а рядом с собой и поняла, что заснула стоя, что говорила все это во сне.
- Выезжаем, - сказала она и, неловко повернувшись, пошла к выходу.
Над двором висел все тот же серый рассвет. Крики санитаров, стоны и ругань раненых, гул уже заведенных машин, - все смешалось в какой-то монотонный, взвинчивающий нервы шум.
- Люсиль Григорьевна!…
К ней бежала санитарка Нина, тащила за руку какого-то мальчишку.
- Люсиль Григорьевна, ют он присмотрит…
- За чем присмотрит?
- Да за раненым же. Что ночью оперировали. Его же нельзя везти - умрет дорогой.
Сердце сжала боль. Что это за война такая! Сколько их уже было, кому она не могла помочь! Свою бы жизнь отдала, чтобы спасти чужую. Но тяжелое ранение, как пропасть, разделяет людей: одни еще по эту сторону перевала жизни, другие - почти по ту. И все ее знания и умения, вся ее нетерпеливая страсть спасти человека ничего не могли сделать. Сколько таких было! А сколько еще будет?
- Вы не беспокойтесь, - страстно заговорил мальчишка, по-своему поняв ее молчание. - Я все сделаю. Я ничего-ничего на свете не боюсь. Вы только фонарь поставьте.
- Фонарь? Какой фонарь?
- Я ничего не боюсь… Кроме темноты…
- Мы раненого в сарае положили, а там темно, - пояснила Нина.
- Поставьте фонарь, поставьте. И объясните мальчику, что надо делать…
Она потрепала его вихрастые волосы, отвернулась, чтобы спрятать готовые выплеснуться слезы, и пошла к машинам…
Колонна выглядела странно. Машины были облеплены людьми, многие сидели на бортах, опустив в кузова одни только ноги, некоторые стояли на подножках.
В Симферополь въехали, когда было уже совсем светло. По-старушечьи укутанные платками женщины стояли на тротуарах, молча смотрели на надсадно гудевшие машины. Слишком явным было направление движения машин, слишком убедительным был их вид, чтобы не понять, куда они едут и почему спешат.
Шофер резко затормозил, и Цвангер увидела перед капотом женщину с корзиной в поднятых руках.
- Возьмите, милые! - кричала женщина.
- Некуда! - сердито крикнули на нее с подножки. - Не видишь, ранеными переполнены?
- Возьмите… для раненых!
Тряпица, прикрывавшая корзину, сползла и Цвангер увидела отборные, одно к одному, красные яблоки. И тут же, словно только того и дожидалась, толпа на тротуарах задвигалась, из-за людей высунулся ящик, затем другой. В ящиках блестели банки каких-то консервов, громоздились аппетитные горбухи, как видно, только что испеченного хлеба, виднелись горлышки бутылок.
- Берите, все равно немец пожрет!…
- Не останавливаться, - испуганно сказала Цвангер шоферу и замахала рукой женщине, чтобы освободила дорогу.
- Взяли бы, да некуда! - кричал сверху чей-то высокий просительный голос. - Для людей места нема!…
Но из толпы, видимо, поняв, что ящики класть и в самом деле некуда, стали протягивать яблоки, банки консервов, круглые хлебы, и кое-кто с бортов брал их, передавал в кузова.
На перекрестке колонна свернула в узкую улочку, уставленную белыми мазанками с цветастыми занавесками на маленьких окнах. В конце улицы Цвангер увидела далеко впереди черные горбы лесистых гор и облегченно вздохнула: город оставался позади. Но тут же снова испуганно сжалась: ей показалось, что вдоль дороги по неглубокому кювету, багрово поблескивая, течет кровь. С кузова впереди замахали руками, и кто-то уже начал приподниматься, чтобы взглянуть на необычный ручей. Старик с ведром стоял над ручьем, черпал ковшом кровавую жидкость.
- Вино сливают, - с печалью в голосе сказал шофер. - Зачем? Пусть бы немцы упились, глядишь бы, отстали.
Дорога врезалась в лес и начала накручивать петлю на петлю.
- Осторожней! Пожалуйста, осторожней! - на каждом повороте просила Цвангер. - Раненые же…
Шофер отмалчивался. По его лицу, кривившемуся на каждом ухабе, она понимала, что шофер страдает от этой неровной дороги не меньше нее, но не могла удержаться, чтобы вновь не высказать свою боль. А потом пропало все, и дорога, и лес, и разрозненные группы бойцов, идущих по обочинам…
Очнувшись, Цвангер увидела впереди громадное серое пространство. В дальней дали скользили синие пятна. Это было море, подсвеченное солнцем, пробивавшимся в разрывы тяжелых облаков. Миром и покоем веяло от моря, от зелени, залившей горные склоны. И такой неестественной среди этого покоя выглядела идущая впереди машина, переполненная, увешанная по бортам людьми.
Снова и снова она проваливалась в сон. Закрывала глаза вроде бы на миг, а когда открывала их, видела вокруг совсем другие пейзажи. То море исчезало, загороженное горами, то подступало совсем близко, плескалось под обрывом. Только кузов машины, дергающейся перед глазами, был все тем же, обвешанным по бортам людьми, и все так же замирало сердце от ожидания - вот-вот свалятся.
Когда очнулась в очередной раз, увидела белые дома, обступившие бухту. Это была Ялта.
Колонна остановилась на набережной, и первое, что бросилось в глаза, когда Цвангер выскочила из кабины, - крупные алые гвоздики в витрине цветочного магазина. Задохнувшись от неожиданности, она стояла и смотрела на это чудо, оставшееся не изменившимся от бог весть каких давних довоенных времен. И как завороженная, пошла к магазину. Продавщица - молоденькая девчушка - подала ей большой букет, внимательно пересчитала деньги, что тоже понравилось, тоже напомнило о довоенном.
С букетом в руке Цвангер вышла на улицу, прижалась лицом к холодной мягкости цветов и, судорожно вздохнув, подняла голову. Над горами, под самой облачной кромкой, скользила тройка самолетов. "Наши", - сразу решила она, поскольку самолеты шли со стороны Севастополя. Столько тишины и покоя было в Ялте, что не хотелось думать об опасности.
- Во-оздух!…
Крик донесся откуда-то издали, ударил, как хлыстом. Всю дорогу ни разу не слышала она этого крика, успокоилась, и вдруг здесь… Мысли панически заметались - о тесных улочках, забитых людьми, о раненых, все еще остававшихся на машинах, ничем не укрытых. И вдруг ослепил чудовищный образ - она сама, идиотски улыбающаяся, с букетом цветов. Хотела отбросить букет, но руки, словно бы помимо ее воли, принялись засовывать цветы за пазуху, под шинель, поглубже.
Самолетов оказалось не три, а целых девять. Они заходили тройками со стороны Алушты и, заглушая гулом моторов частый треск винтовочной пальбы, пикировали на набережную. Бомбы рвались где-то близко, но все в стороне от колонны медсанбата.
Снова тишина опустилась на Ялту, но теперь она не расслабляла, а подгоняла, заставляла торопиться сделать все до нового налета, успеть. А дел было немало. Требовалось рассортировать раненых, чтобы дальше, в Севастополь, везти только тех, кто быстро мог поправиться и встать в строй. Тяжелораненые оставлялись в Ялте, отсюда их должен был вывезти на Кавказ большой теплоход "Армения".
Из Ялты колонна медсанбата выехала только под утро. Теперь места на машинах хватало всем, и Цвангер все сожалела, что не сумела довезти до Ялты брошенное в Старых Кудеярах медицинское имущество.
Осенние ночи темные. Медленно, то и дело дергаясь, тормозя, чтобы не врезаться во впереди идущий грузовик или во что-либо на очередном крутом повороте, машина ползла в гору. Ехали по улице Кирова и далее в объезд города.
Сумрачным рассветом миновали Ливадию. Было уже совсем светло, когда проехали Мисхор. Симеиз оставили в стороне, внизу. Снова пятнами ходила голубизна по морю, ослепительно вспыхивали внезапно освещенные ранним солнцем белые домики среди густой зелени горных склонов, видениями вставали и пропадали за купами деревьев знаменитые южнобережные дворцы-санатории. До войны при виде их Цвангер всегда испытывала безотчетную радость, а теперь у нее замирало сердце в печали. Армия уходит, а значит, скоро в этих дворцах поселятся немцы.
Дорога петляла, выматывала душу. Не было ни одного прямого участка, и шофер жаловался на усталость, онемение рук. Иногда приходилось останавливаться только для того, чтобы дать шоферам отдохнуть. Приходилось загонять машины под деревья, и когда появлялись немецкие самолеты. Но их, к счастью, было немного: сказывалась близость Севастополя. Тут в небе уже хозяйничали наши самолеты, и хоть появлялись они не часто, немцы, как видно, побаивались их.
Байдарские ворота проехали далеко за полдень. И такое все почувствовали облегчение, словно перешли линию фронта. Здесь первый раз после Ялты дали как следует отдохнуть измученным дорогой раненым.
Осень основательно проредила низкорослый лес, но он, густой, разноцветный, пестрый, все же хорошо укрывал машины. Цвангер обошла всех, порасспросила, проверила повязки, хотя нужды в этом не было: теперь, когда раненых осталось не так много, медсестры успевали смотреть за всеми. И шоферы, казалось бы, больше других измученные дорогой, тоже считали своим долгом помочь врачам и медсестрам. Прощупав со всех сторон свои вконец разболтанные машины, они включились в общий круговорот дел. Всплески смеха слышались повсюду. Всем было весело. Оттого, что удалось наконец размять руки-ноги, что тихо вокруг и ниоткуда не слышится ни стрельбы, ни гула самолетов, а главное, от сознания, что выбрались, перетерпели. Хотя все понимали: впереди - не тишь да благодать глубокого тыла, а, может, самое что ни на есть трудное…
В окраинную, застроенную одноэтажными домиками Очаковскую улицу Севастополя машины медсанбата втянулись уже в сумерках. Цвангер спрыгнула на твердую, как камень, землю и увидела пожилую женщину, спешащую к ней с чайником в руках.
- Милые вы мои, измаялись, поди! - запричитала женщина, протягивая чайник. - Берите. Как же - с такой дороги. Небось, кипятку сколько не видели. Берите. Я еще скипячу…
- А если бомбить будут, вы уж к нам, пожалуйста, - послышалось из-за спины. Цвангер оглянулась, увидела рядом еще несколько женщин. - Вы не беспокойтесь, у нас места хватит, щель большую выкопали. Вот за этим домом сразу. А и так, без бомбежки заходите. Переночевать там или чайку попить, милости просим.
- Одна что ли живете? - спросила Цвангер у той, что все еще стояла перед ней с чайником в руке.
- Зачем одна, четверо у меня.
- Муж воюет?
- Теперь все воюют. Не знаю - где, что, жив ли?
Ей захотелось утешить, сказать, что жив, мол, да столько повидала за последний месяц, что с языка срывалось совсем другое. Живых и здоровых прошло перед ее глазами меньше, чем изувеченных, измученных болью, агонизирующих.
Промолчала. Только вздохнула трудно. Пора бы уж привыкнуть к страданиям и смертям, а она все не привыкнет, все мается.
- Коли постирать что надо, ты уж, дочка, давай, не стесняйся.
Постирать?! Это было то, о чем она совсем забыла в последние дни и чего больше всего хотела теперь. Сунулась в машину, выхватила узелок давно нестиранного.
- Тетенька, милая, пожалуйста. Немного тут.
- Ты больше давай, все давай. Ну да ладно, постираю, еще возьму…
Маленькое, теплое это участие согрело и расслабило. Только теперь Цвангер почувствовала, как измучилась в своей напряженности и суровости, как устала без такой вот простой людской ласки. Решила утром, как принесут стиранное, заплатить побольше, чтобы добрая эта женщина смогла купить что-нибудь нужное детишкам.