Вспомнился Бочарову разговор с первым секретарем Севастопольского горкома партии Борисовым и членом Военного совета армии Кузнецовым, вместе с которыми он недавно выезжал в четвертый сектор, к морякам 8-й бригады. Только перед тем радио сообщило о победе под Москвой, и настроение у всех было такое, что казалось, все трудное позади, что теперь немцы ни за что не решаться наступать. И радостно было от таких мыслей, и тревожно. И, как выяснилось, не только ему, начальнику политотдела. Кузнецов так прямо и выразился: "Боюсь, как бы радость не притупила бдительность. Очень мы способны к шапкозакидательству, чуть успех - и нам уже все нипочем…" Говорили об этом и с командиром 8-й бригады полковником Вильшанским, и с военкомом - бригадным комиссаром Ефименко. А в окопах вроде как отшучивались, дескать, смотрите не зазнавайтесь, немец еще силен и коварен. Резче говорить - язык не поворачивался. Слишком много было поражений, очень уж истосковались люди по примерам, усиливающим веру в победу. Можно ли омрачать эту веру, пусть благожелательным, но все же скепсисом?
Вот тогда-то, во время поездки, и зашел разговор о крепком тыле - гарантии крепкого фронта. Ефименко как раз пообедать пригласил. Тишина была на фронте - ни выстрела. Может, еще и поэтому обед показался вкуснющим. Ели, похваливали кока, а заодно и хозяина землянки - старого партийца-армейца. (Ефименко на политработе в Красной армии с гражданской войны.) Говорили об отважных "флотопехотных бойцах", как называл Суворов моряков, воюющих на суше, о славных приморцах, о равных им по стойкости севастопольцах. И тогда Борисов вспомнил слова командарма Петрова о том, что Севастополь стал настоящим советским тылом. Сказал это Борисов вроде как с обидой, дескать, в газетах пишут - "город-воин", чем люди и гордятся, считая себя фронтовиками, а командарм вроде как предложил севастопольцам именоваться тыловиками.
Ответил ему Кузнецов, тонко, деликатно ответил:
- Ездишь по городу и не замечаешь совершенно неестественного положения Севастополя, - вроде бы совсем не к слову заговорил он. - Не было такого в истории войн, чтобы вот так, прижатый на плацдарме, в сотнях километров от тылов и возле самой линии фронта, почти нормально функционировал целый город. По всем законам жизнь в городе должна быть парализована. А Севастополь живет. Предприятия работают, трамвай ходит, дворники улицы метут. После каждой бомбежки метут. Какой-то неестественный симбиоз фронта и тыла…
- Почему неестественный? - спросил Борисов.
- Я вот все думаю: могла ли бы армия так долго держаться, не будь за спиной живого города, частицы живой родины? Малая земля, но своя…
- Малая земля! - задумчиво повторил Борисов.
- Родная земля. По логике фашистов осажденный город, систематически подвергаемый жестоким бомбежкам и артобстрелам, не может жить нормальной жизнью. Это противоречит всему опыту всех войн. Жители могут зарыться в землю и влачить существование без смысла и цели. Но жить целеустремленно, активно работать и помогать фронту… Это должно быть выше разумения германского командования… Вы понимаете меня?…
- Фронт на таком малом плацдарме - дело естественное, а тыл - исключительное? Вы это хотели сказать?
Кузнецов кивнул, встал из-за стола. Был он высок - сгибался под накатом землянки, - строен, но почему-то сразу видно - без военной косточки. Да и где ему было набраться выправки? До войны - секретарь Измайловского обкома парши, а на фронте - все больше согнувшись, в землянках, в окопах.
- Вот о чем надо побольше говорить бойцам - о севастопольском тыле, - сказал он, обернувшись к Бочарову.
- А на предприятиях самые популярные - фронтовые темы, - сказал Борисов. - Недавно разговор услышал. Сидят двое и жалуются друг другу, что их на фронт не берут. Один пытался три года прибавить к своему возрасту, другой - двадцать лет убавить, обоим не повезло.
Посмеялись и на том закончили обед, поехали в город. А у Бочарова все из головы не выходили те двое - старый и малый, мечтающие о фронте, как о награде. И теперь вспомнились, когда он увидел старика и мальчишку в трамвае, неотрывно, жадно смотревших на него.
Он подмигнул им обоим, дескать, держитесь, мужики, будет и на нашей улице праздник, и соскочил с подножки. Оглянулся. Все сидевшие в трамвае с тем же нетерпеливым ожиданием смотрели в его сторону.
- Удивительные люди, - сказал он Лезгинову, садясь в машину. - Прямо сердце сжимается, как подумаю, какие у нас замечательные люди. Что на фронте, что в тылу. Я вот все думаю: главный просчет фашистов, пожалуй, в том, что они не знают наших людей. Исходят из какого-то среднеарифметического западного человека, из которого легко вылепить раба. Но из наших рабы не получатся, не-ет… Вот эту мысль, это чувство нужно донести до каждого бойца. Вы меня поняли?
- Я, товарищ бригадный комиссар, давно все понял, - тихо сказал Лезгинов.
- Да? - Бочаров сердито посмотрел на него. - Вы все-таки послушайте еще раз. Поездите, поговорите с людьми, побывайте на предприятиях. Но завтра должен быть текст беседы на тему: "Крепкий тыл - гарантия победы". Напечатаем листовку, чтобы до каждого бойца донести ее содержание… А вот, кстати, человек, который вам поможет. - Он тронул шофера за плечо, чтобы остановился, крикнул, открыв дверцу: - Александр Акопович! Товарищ Петросян! Минуточку!
Невысокий худощавый человек в сапогах и галифе, одетый в телогрейку, из-под которой выбивалась черная суконная гимнастерка, стоял возле машины и застенчиво улыбался.
- Вот кто вам нужен, - обращаясь к Лезгинову и одновременно пожимая руку Петросяну, сказал Бочаров. - Руководитель севастопольской промышленности. Всех героев тыла в лицо знает.
- Всех-то не знаю, - скромно сказал Петросян.
- Ну почти всех. Найдите минутку, расскажите о них нашему товарищу. Очень нужна листовка о героическом нашем тыле.
Петросян оглянулся на полуразрушенное здание, в подвалах которого, Бочаров это знал, располагался городской комитет обороны, зачем-то посмотрел на блеклое, затянутое тучами небо и вздохнул.
- Разве что дорогой? Я как раз на комбинат еду. Может, товарищу будет интересно?…
- Товарищу будет интересно, - сказал Бочаров. Он не говорил об этом Лезгинову, но сам даже и не рассчитывал, что тому удастся за один день и поговорить с самыми знающими людьми, и побывать на знаменитом спецкомбинате.
- Ну и отлично, садитесь.
- Чтобы завтра был текст листовки, - строгим голосом напомнил Бочаров старшему политруку. Дел у Бочарова на этот день было запланировано множество, и он, взявшийся только подвезти Лезгинова, вполне удовлетворенный, заспешил к своей машине.
XVII
Дорога была неблизкая - вокруг Южной бухты, потом вдоль Северной до Троицкой балки, но Лезгинов с первых же слов Петросяна понял, что дорожного времени ему не хватит: собеседник оказался не больно разговорчивый, часто умолкал, задумываясь о своем, а если говорил, то не больше того, что было прописано в газетах.
Газет в Севастополе выходило много: ежедневно областная - "Красный Крым", Черноморского флота - "Красный Черноморец", Приморской армии - "За Родину", да газеты соединений, да брошюры, памятки, листовки. В них часто писали о необыкновенной оперативности, с которой было налажено на предприятиях Севастополя производство минометов, мин, гранат, шанцевого инструмента.
Знал Лезгинов и о героях труда, совершающих свои подвиги под непрерывными бомбежками и обстрелами. Но такими подвигами бойца в окопе удивишь ли? Вот разве рассказать о подвигах женщин. Об Анастасии Чаус, например, потерявшей во время бомбежки руку, отказавшейся эвакуироваться и снова вернувшейся к своему рабочему месту, делать гранаты, о тысячах бывших домохозяек, вставших к станкам, взваливших на себя нелегкий труд обшивания и обстирывания бойцов. И он все спрашивал Петросяна о трудностях, которые приходится преодолевать людям в тылу.
- А я уж и не знаю, что трудность, а что нет, - отвечал Петросян. - Начинаешь делать, не представляя, как и подступиться к делу, а потом, глядишь, получается, а потом, когда сделаешь, сам удивляешься, что получилось. Ведь и станков почти не было - эвакуировали на Большую землю, а спецкомбинат - вот он. На обработку ствола миномета, к примеру, полагается сорок часов. Стали обрабатывать за четыре. Ничего, стреляют…
Белый фонтан взметнулся недалеко от берега, утробный звук взрыва заглушил шум автомобильного мотора. Они оба взглянули на взбудораженную поверхность бухты и продолжали разговор: обстрел - обычное дело.
У входа в штольню, где располагался Спецкомбинат № 1, стояли несколько машин, загружались пестрыми от многократного использования ящиками с только что изготовленными минами и гранатами. Из полуоткрытых железных дверей то и дело выходили какие-то люди, не поймешь издали - мужчины или женщины, торопливо пересекали открытую площадку и исчезали под скалами, где было непростреливаемое мертвое пространство.
Штольня оглушила скрежетом, стонущим гулом множества работающих станков, хаосом криков людей, не способных расслышать друг друга за этим шумом, тресками, визгами пил и резцов, громоподобными уханьями металла. Звуки шарахались от стены к стене, рвались в глубину туннелей и там, наталкиваясь на встречный хаос звуков, откатывались назад десятикратно усиленной волной. Но люди работали спокойно, будто все были глухими, точили детали на станках, приткнувшихся вдоль стен, шаркали напильниками по стабилизаторам мин, зажатым в тиски, что-то калибровали, оглаживали черными от масла и металла руками.
Вслед за Петросяном Лезгинов протиснулся вдоль стены. Длинная цепочка электрических лампочек тянулась, казалось, в бесконечность, и он все ждал, когда начнется духота штолен, о которой был наслышан. Говорили, что даже спички не горят в этих штольнях, поскольку не хватает кислорода. Но воздух все был не то чтобы свеж, но вполне терпим, и до Лезгинова не вдруг дошло, что это тоже результат героизма тружеников севастопольского тыла, о котором ему предстоит рассказать в своей листовке. Ведь непросто в условиях острого недостатка всего без исключения, от угля до простейшего оборудования, да еще под бомбами, постоянно выдавать электроэнергию для станков, для освещения, для вентиляторов, обеспечивающих в штольнях более или менее нормальные условия.
- Я должен ехать на второй спецкомбинат, - крикнул ему Петросян. - Если хотите…
Вдоль неровной скалистой стены он быстро пошел к выходу, и Лезгинов заспешил следом.
Спецкомбинат № 2 поразил обширностью подземных залов. Здесь тоже было шумно, но не так, как в штольнях Спецкомбината № 1, поскольку рабочие, точнее, сплошь работницы, имели здесь дело не с металлом, а в основном с тканями, нитками, ватой и прочими материалами, из которых шились нательные рубахи и кальсоны, шапки и ватные телогрейки, рукавицы, подшлемники и все такое, без чего, как и без боеприпасов, бойцам в окопах не обойтись.
Не успел Лезгинов оглядеться, как его и Петросяна окружила небольшая, но весьма крикливая толпа женщин, о чем-то вразнобой рассказывающих, что-то требующих.
- Все сразу мне не понять, - улыбнулся Петросян. - Давайте по очереди.
- А чего по очереди, у нас одно дело! - выкрикнула молодая женщина с ямочками на круглых щеках, каким-то образом сохранившая довоенную упитанность. - Два дня как подарки собрали, а отвезти не на чем. Давайте машину.
- Куда вы их хотите отвезти?
- Как куда? На фронт.
- Так ведь нельзя же ехать лишь бы куда.
- А вот товарищ военный проводит. - Она ожгла Лезгинова черными озорными глазами, и старший политрук покраснел.
- У товарища срочное задание…
- Я могу узнать, - неожиданно предложил Лезгинов. - У вас тут телефон есть?
- Телефон-то есть…
Женщина бесцеремонно подхватила его под руку, потащила в глубину штольни. Через минуту втолкнула в конурку, вырезанную в сплошном известняке, такую крохотную, что в ней, кроме стола да двух стульев, ничего больше не помещалось. А на столе чернел телефонный аппарат, довоенный, мирный, каких Лезгинов давно не видел.
Что в Севастополе действовало всегда и безотказно, так это связь. Еще до войны в скалах были проложены кабельные линии, к которым уже в последние месяцы были подключены многие ответвления, тоже проложенные под землей. Линии были закольцованы так, что если взрывом бомбы рвало какую-то из них, то через другие все равно можно было связаться с любым пунктом. В штабе армии, да и у них, в политотделе, располагавшемся отдельно, не раз вспоминали добрым словом флотских связистов. И теперь Лезгинов без труда разыскал Бочарова, доложил о том, где он и что делает, и попросил разрешения отправиться с делегацией женщин в одну из частей.
- Я один тут военный, им больше некому помочь, - вдруг начал он оправдываться. Взглянул на женщину и отвел глаза, снова почувствовав, что краснеет.
- Что ты умолк? - сразу насторожился Бочаров.
- Я думаю… это не помешает моему заданию.
- Не помешает или поможет?
- Поможет.
- Вот так и определяй. Увереннее. Куда они хотят поехать?
- Им все равно.
- Сейчас, подожди минуту.
Лезгинов слышал, как начальник политотдела разговаривал с нем-то, убеждал принять делегацию работниц. "Как это негде принять? Я ведь могу и другим предложить, примут с радостью… Ну то-то же. Ждите…"
- Ну вот, поезжай к артиллеристам, все-таки в тылу. Не в окопы же их.
- Они готовы и в окопы.
- Мало ли что готовы. Немцы хоть и притихли, а все настороже. Забросают минами, что тогда?…
"Эмку" Петросяна, которую он разрешил взять на один час, до отказа забили ящичками, мешочками, свертками, перевязанными веревочками и бог знает откуда взявшимися довоенными шелковыми лентами. Спохватились, что делегацию, которую собирались послать на фронт вручать подарки, сажать уже некуда, и решили, что с подарками управится одна - та самая, понравившаяся Лезгинову женщина с ямочками на пухлых щеках. Она втиснулась на заднее сидение, усевшись прямо на эти свертки, простецки толкнула шофера в плечо:
- Поехали.
Лезгинов оглянулся. Пухлые щечки были совсем близко.
- Как звать тебя, красавица? - стараясь придать голосу снисходительный оттенок, спросил он.
Она засмеялась.
- Мария, а что?
- Как это - что? На фронт едем, надо знать…
- Что знать? С кем погибать придется?
- Зачем погибать?
- Да уж погиб бы… не знаю, как тебя величать…
- Николаем… Старший политрук Лезгинов, - спохватившись, поправился он.
- Вроде старшего лейтенанта что ли?
- Чего это я погиб бы? - не отвечая на вопрос, спросил он, почувствовав в словах ее какую-то волнующую тайну.
Она снова засмеялась, радостно, с вызовом.
- Да уж погиб бы, - повторила, - встреться ты мне до войны.
- Веселая! - то ли удовлетворенно, то ли осуждающе сказал шофер. - В полку будут довольны…
Он оглянулся, вдруг резко вывернул руль влево, потом вправо, отчего веселая Мария ткнулась пухлой щечкой в ухо Лезгинову.
- Этак мы и не доедем, - сказала она все тем же волнующим зазывающим тоном.
- А ты думала, барышня, по бульвару едем? Тут ведь воронки.
- Воронки - не взрывы, - сказал Лезгинов, косясь на близко склонившееся к нему лицо Марии. - Вот если обстрел, тогда плохо.
- Да что вы говорите?! - дурашливо воскликнула она. - А мы-то обстрела и не видели ни разу. Живем в глубоком тылу, как у Христа за пазухой.
- Веселая! - восхищенно сказал шофер, теперь уже не оборачиваясь, не отрывая взгляда от дороги.
А дорога была и не поймешь какая - то громадные камни возникали за стеклом, мокрым от снежной мороси, то тусклые пятна воды в старых неглубоких воронках, то еще и не укатанная россыпь щебня от недавних взрывов. "Эмка" визжала лысыми шинами, но все везла, не останавливалась. И наконец подъехала к небольшому домику с забитыми как попало окнами и наполовину сорванной крышей. От домика бежал к машине человек в ватнике и плащ-палатке, накинутой поверх, - не поймешь, кто по званию.
- А мы вас ждем! - радостно сообщил он, козырнув вылезающему из машины Лезгинову, заглянул внутрь и вдруг бросился открывать заднюю дверцу.
Они стояли друг против друга, не обнимались, не целовались, только улыбались, обмениваясь пустыми репликами, по чему Лезгинов понял, что это не муж встретился с женой, не жених с невестой - просто знакомые.
- Это вы?!
- Это я!
- Помните брют? Которым вы меня угощали?
- Как же, помню.
- А я вас искал.
- Меня или брют?
- Ходил к домику, а домика нет.
- Бомба попала. Разнесло вместе с брютом.
- Жаль.
- Дом или брют?…
- Товарищ… - Лезгинов решил прервать этот, как ему казалось, пустой разговор. - Не знаю, как вас…
- Старшина Потушаев, - небрежно козырнул он и, осторожно взяв за локоток, повел Марию к домику.
- Товарищ старшина! - рассердился Лезгинов. Ему вдруг стало очень обидно. Мало того, что разомлел перед этой пышечкой, так теперь еще какой-то старшина себе позволяет. - Помогите разгрузить машину.
- Будет сделано! - даже не обернувшись, крикнул старшина.
И тотчас из домика выскочили два бойца, забегали, хватая свертки, от настежь раскрытой двери и обратно.
В домике, как оказалось, было все приготовлено к встрече. На столе горели два фитиля в гильзах и четыре немецкие плоские свечки, так что и сразу после улицы Лезгинов разглядел расставленные скамьи, ящики, нескольких бойцов, чинно сидевших у стены.
- Командиры здесь есть? - с вызовом спросил Лезгинов, обращаясь к старшине, устроившемуся вместе с Марией в самом дальнем углу.
- Сейчас комиссар придет. И люди будут, - отозвался из угла старшина. - Да вы не беспокойтесь, товарищ старший политрук, все будет, как надо.
Но успокоиться Лезгинов не мог, вышел на улицу и тотчас вернулся: слякотно было на улице, неуютно. Подумалось, что зря он напросился в эту поездку. Рассчитывал поговорить с Марией, пооткровенничать: откровенность собеседника - это ведь первое дело во всякой политработе. В глубине сознания зрел ехидный вопрос: "Не о трудовых делах тебе хотелось с ней пооткровенничать, а вообще", - но он мысленно отгонял его. Лезгинов был уверен в эту минуту, что руководили им только интересы дела. Он был еще очень молод, старший политрук, и не умел строго спрашивать с себя.
За дверью послышались голоса, и в дом ввалилась большая группа людей. Один из них, в полумраке заколоченного дома ничем не отливавшийся от других, подошел к Лезгинову.
- Военком полка старший батальонный комиссар Коноплин, - козырнул он, - и заоглядывался: - А где делегация?
- Не смогли все-то приехать, только одна. Он указал в угол. - Подарки привезла.
- И за одну спасибо… Потушаев? Никак опять знакомую встретил?
- Честное слово, знакомую.
Старшина вышел из своего угла, ведя Марию за руку. Вокруг насмешливо загомонили бойцы, чем доставили Лезгинову немалое удовольствие. Не нравился ему этот старшина, ну никак не нравился.
- Тихо!
Военком тоже взял Марию за руку и усадил за стол. Потушаев хотел было присесть рядом с ней, но военком сердито посмотрел на него и тот устроился сбоку, в первом ряду.