X
Еще никогда контратаки не предпринимались такими большими силами: бригада Потапова численностью четыре тысячи человек, слева от нее два полка 388-й дивизии, численность которых была не меньше, справа - закаленный в боях 287-й полк Чапаевской дивизии. Командарм надеялся, что удастся разгромить группировку противника, вклинившуюся в нашу оборону в районе Камышловского оврага, и вернуть свои позиции на главном оборонительном рубеже. И только незаживающей занозой свербила мысль о слабых полках 388-й дивизии Все последние дни там работали представители штаба и политотдельцы и, по докладам, работы был еще непочатый край. Но не было других, более боеспособных частей, чтобы заменить ими 388-ю, дать ей получиться…
Знал об этом и Манштейн. На рассвете он бросил свои, усиленные резервами, части как раз против 388-й дивизии, опередив ее контратаку. Утро вставало хмурое и дождливое, в сыром воздухе глохли выстрелы танковых пушек, частые разрывы снарядов, сплошной треск пулеметов и винтовок Удар был внезапный и сильный, и 388-я попятилась.
Беда часто начинается с желания людей сделать как лучше. Отдельному бойцу или командиру кажется, что он все предусматривает, поступая так-то и так-то. А в минуту смертельной для себя опасности он бывает совершенно уверен, что, сменив позицию, окажется в более выгодном положении и сможет лучше бить врага. Бывает, что и лично смелый, но не проверивший себя в критической ситуации, человек считает, что он вовсе не трусит, а лишь поступает благоразумно, даже применяет предписанную Уставом личную инициативу, военную хитрость. В минуту смертельной для себя опасности человек цепляется за расхожую формулу: "Устав не догма, а руководство к действию" и слова приказа "стоять насмерть!" начинает принимать лишь как символ , как аллегорию. Какой кровью омывалось, особенно в первый год войны, это, на первый взгляд, безобидное заблуждение психики!…
Понеся большие потери и сдав противнику важные высоты, 388-я отошла к станции Мекензиевы горы. Еще немного и противник мог вырваться к морю в районе Любимовки, отсечь оборонявшиеся под Бельбеком войска. Контрудар, на который возлагалось столько надежд, был сорван, не начавшись. 79-й бригаде пришлось менять направление контратаки и бить во фланг прорвавшейся группировки врага, чтобы не допустить прорыва фронта.
Под моросящим дождем со снегом цепи краснофлотцев пошли через мелколесье, залегли под сильным огнем, снова поднялись и пошли, редея, но не останавливаясь. Вот когда показало себя централизованное управление артиллерийским огнем. Батареи, разбросанные на многих километрах оборонительного района открыли массированный огонь по прорвавшемуся противнику. Загудели орудийные башни крейсеров и эсминцев, все еще стоявших в бухтах, - главным образом по засеченным позициям вражеской артиллерии, пытавшейся огнем остановить потаповцев, углубить брешь в частях и подразделениях отступившей 388-й дивизии. Тысячи снарядов рвали истерзанную землю. И тогда-то, в эту грохочущую какофонию, вплелись незнакомые звуки. Что-то со звоном, с придыхом, пролетело под низкими тучами, словно трамвай промчался по поднебесью, и взорвалось, перекрыв утробным гулом оглушающую канонаду. Опытные моряки-артиллеристы сразу определили - 14-дюймовый калибр. Такой артиллерии у немцев прежде не было. Значит, привезли мощные орудия специально для этого решающего штурма. Но удивишь ли моряков большим калибром?!
Цепи краснофлотцев устремились вперед с упорством, пугающим врага. И враг отступил. К вечеру позиции, оставленные 388-й дивизией, были отбиты. Но вражеский прорыв расширялся в других местах. Чтобы прикрыть весь участок прорыва, одной бригады было слишком мало.
В эти часы Петров не отходил от телефонов. Но добиться от коменданта 4-го сектора генерала Воробьева точных сведений о положении частей 388-й дивизии не мог. Отлучиться из штаба, чтобы самому разобраться в положении, было нельзя: противник рвался вперед не только на севере. Введя в бой подкрепления, переброшенные с Керченского полуострова, ему удалось основательно потеснить наши части во втором секторе обороны, И все же командарм не выдержал, поехал в 4-й сектор, взяв с собой комбрига Монахова. Ему было ясно, что нужно, совершенно необходимо сейчас же сменить командование 388-й дивизии. Да и о замене генерала Воробьева следовало подумать, слишком отстраненно он руководит боем, неинициативно. Всю дорогу Петров морщился, думая об этом. Понимал: горячка перемещений начинается при неустойчивости положения, при неуверенности. Но ничего другого придумать не мог.
Не знал он, генерал Петров, что и над ним самим уже висит тот же "Дамоклов меч".
"Лучший вид обороны - наступление". Школьная эта истина убедительна и бесспорна. И если написать на одном листе бумаги названия всех частей и соединений, сосредоточенных в Севастополе, то сразу же возникает вопрос: почему бы, умело используя столь многочисленные части и соединения, не применить этот "лучший вид обороны"? И кое-кому в больших штабах уже начало казаться, что если сменить командующего, то все изменится.
И уже через день после описываемых событий в тихий предрассветный час появился на КП армии генерал-лейтенант явно не окопного вида. Быстро осмотрел стены "штабного кубрика", остановил взгляд на вставшем из-за стола майоре Ковтуне.
- Кто вы?
- Дежурный по штабу Приморской армии майор Ковтун.
Прибывший шевельнул рукой, что должно было означать - козырнул, и представился:
- Назначен командармом. Фамилия - Черняк. Генерал-лейтенант. Герой Советского Союза.
Минуту они молча стояли напротив друг друга.
- Где Петров? - наконец спросил Черняк.
- Отдыхает. Разрешите разбудить?
- Не надо!
Он обошел вокруг стола, всмотрелся в карту, на которой Ковтун только что записывал количество оставшихся батальонов, орудий, танков.
- Что вы делаете? Академию кончали?
- Нет.
- Сразу видно. Кто же теперь так делает соотношение сил? Надо сопоставлять количество дивизий, а не батальонов. Вы работаете, как при Кутузове.
Ковтун молчал, не зная, что ответить. Он мог бы сказать, что и батальонами трудно назвать то, что осталось от полков, а иногда и от дивизий, но, похоже было, что генерал-лейтенанта такие подробности не интересовали.
- У вас столько дивизий, а вы не можете удержать рубеж обороны. Нет наступательного порыва. Но я вас расшевелю!…
Из-за двери, где находился узел связи, послышался телефонный звонок. Начинался новый день долгой и трудной обороны. Каким-то он будет этот день? Каким будет следующий? Если уж локальные контратаки удаются не всегда, то что будет с наступлением? Не будет ли оно началом конца обороны? В наступлении неизбежны огромные потери. Не ворвется ли враг в Севастополь раньше, чем наступающие снова отойдут на свои рубежи и займут оборону?
Ковтун думал об этом, пока собирал рассыпанные по карте карандаши. На душе его было тягостно, неспокойно. Жаль было смещенного генерала Петрова, ничем, по мнению Ковтуна, не заслужившего такого унижения. Но больше всего жаль было великое, кровью омытое братство войск и военачальников, на котором держалась вся оборона. Не высок пост у майора Ковтуна, с него, как с маленького бугорка среди гор, не увидеть дальнего горизонта. И все же он был уверен: ничего хорошего не может ждать оборону от такой внезапной перемены командования в такой момент. Подмывало сейчас же высказать свое мнение. Но он молчал. Приказы в армии не обсуждаются, их положено только выполнять.
XI
Через амбразуру просматривался чуть ли не весь Камышловский овраг, длинный, с крутыми склонами, пестрый от частых пятен кустарника, камней, свежих воронок. Слева была другая амбразура, за ней простирался такой же пестрый склон, полого спадавший вправо, к оврагу. С третьей стороны дзота светлел низкий квадрат двери, а за ней, в двух шагах, была стенка окопа, круто поворачивавшего в сторону, чтобы случайная бомба или мина, попавшая в окоп, не посекла расчет осколками. Четвертой стороной дзот упирался в бугор, и насыпанная сверху, на бревенчатый накат, земля была как бы продолжением склона, делая огневую точку невидимой даже с близкого расстояния.
Удачное расположение дзота Иван Манухин оценил сразу, как увидел его. Перед этим пришлось ему посмотреть другие доты и дзоты, и ни один, ему думалось, не сравним был с этим по маскировке. Иные бетонные колпаки торчали, как бородавки, на ровном месте. Иные и не поймешь что: амбразура есть, а двери нет, и как расчету забираться туда и выбираться оттуда - неведомо. Да, и такие повидал Манухин, и все Дивился: что за мудрая голова придумала их?!
Да и этот дзот насмешил вначале. Место выбрано что надо, а подходов никаких. То есть вылезай и топай по открытому склону, лови пули да осколки. Он так при всех и сказал командиру дзота старшему краснофлотцу Дронову, чем вызвал у моряков снисходительные реплики: "Ты что же, удирать нацелился?" - "Окоп нужен, траншея, - угрюмо сказал тогда Манухин. - Боеприпасы поднести, связь починить, до ветру, наконец, надо куда-то выходить". Последнее насмешило: "Пока боя нет, и выйти можно, а как бой - не до ветру будет". - "Так ведь бой-то не на час-другой, может и день, и два придется". Призадумались братья-моряки: резонно, вроде, да ведь окоп-то копать надо, а земля тут - не на огороде у тещи, камень сплошной. И тогда Манухин добил их последним аргументом: "А как немцы с тылу подберутся? Дзот хоть и создан для защиты опасного направления, но и сам нуждается в защите".
Выслушал командир всех, сказал, как отрезал: "Хватит болтать, копать надо!"
Копали две недели подряд. Две недели всем расчетом поминали Манухина разными словами. А когда все выкопали, сами сообразили, какое нужное дело сделали, загордились даже. Длинная траншея уходила в сторону и вверх, по ней можно было безбоязненно, кое-где, правда, сгибаясь, но все же вполне безопасно выбраться в тыл. Даже как-то спокойней стало каждому: словно и не на отшибе окопались, а рядышком с другими расчетами своей пулеметной роты.
Все в этой роте были моряки. То есть, они еще только учились стать моряками, но так никто из них и не успел поплавать на корабле: война распорядилась по-своему, стали недоучившиеся моряки стрелками да пулеметчиками и поселились в сухопутных "кубриках", именуемых дзотами?
Манухин попал в этот "флотский экипаж", как порой именовали моряки-бойцы свою роту, можно сказать, случайно. После боев на Ишуни, когда от их взвода почти никого не осталось, уходили они вразброд, ночами, уже не подразделениями уходили, а так, обескомандиренными группами, выдерживая только одно направление - на юг. Тащил Манухин свой ручной пулемет и две коробки с дисками и все вспоминал потерявшегося в медсанбатах друга своего Ивана Зародова, все думал, что с ним страшная эта дорога отступления была бы не такой уж и страшной. За Симферополем Манухин со своим "дегтярем" приглянулся какому-то расторопному флотскому старшине, и тот включил его в свою команду, прорывавшуюся горами к Севастополю. И не раз меткий огонь Манухина выручал моряков.
Простой боец не выбирает своей судьбы, его место там, где приказано. Не знал Манухин, кто и когда решил, что нужнее всего он будет в пулеметной роте. Ему даже сапоги выдали, поскольку в ботинках без обмоток (обмотки еще на Ишуни отдал Зародову вместо бинтов) выглядел он среди франтоватых моряков белой вороной. И шинель черную выдали, и даже тельняшку, чем он гордился больше, чем сапогами, все жалея, что синие полоски на его груди не видит Ваня Зародов. Вот бы порадовался!
Расчет дзота был небольшой, в основном еще не обстрелянный, но уже славный, как выражался краснофлотец Диченко. Кроме командира да Манухина, да этого самого Диченко были еще четверо - краснофлотцы Горелов, Данилов, Муравин и Иван Четвертов, которого все звали Иваном Четвертым. Итого семеро - "Семеро смелых". Был у них "станкач" на поворотном столе, "ручник" Манухина, с которым он так и не расставался, несколько ящиков патронов, больше сотни гранат да еще бутылки с "горючкой", аккуратно стоявшие сбоку, в специально вырытой неглубокой нише. Чувствовали они себя со всем этим арсеналом куда как уверенно, и боялись только одного, что стоявшие впереди части не пустят немцев в Камышловский овраг. И когда загремело впереди, они замаялись: бой идет жестокий, а "семь лбов", как говорил Диченко, отсиживаются в тылу.
Но уже к вечеру всем стало ясно: если за ночь немцев не отбросят, если так будет продолжаться, то назавтра они скатятся в овраг. Глубокий и длинный, он не мог не привлечь внимание противника. - Хорошее укрытие, но которому можно далеко просочиться.
С темнотой, как отрезало, - затих фронт. Снежило и вьюжило в овраге, и частое порхание немецких ракет было как отсветы близких пожарищ, бледных и безмолвных и потому казавшихся особенно тревожными. Все помалкивали в эту ночь, даже Диченко не мог придумать ни одной шуточки, чтобы расшевелить насторожившуюся братву.
- Что ж они отходят-то? - спросил кто-то из темноты.
Промолчали, не отозвались.
- Отступать-то некуда. От нас до бухты рукой подать.
Снова молчание.
- Об нас они зубы поломают, - подал голос Диченко. - Я, к примеру, отходить не собираюсь.
- Вот что, - сказал командир расчета старший краснофлотец Дронов. - Я предлагаю прямо вот сейчас дать друг другу клятву, не отходить ни под каким видом.
- Ага! - Это снова Диченко, но в голосе его теперь не было слышно никакой веселости. - Ни раненным не уходить отсюда, ни даже если немцы прорвутся и обойдут. Живым оставаться тут до конца, а мертвым… ну, мертвый само собой.
Черная тень его качнулась к пулемету, и слышно было, как он хлопнул ладонью по кожуху, сытно икнувшему, полно налитому водой.
- Клянусь!
- И я клянусь! - поспешил сказать свое Дронов, положив руку на пулемет.
И все другие таким же образом поклялись на пулемете. И краснофлотец Муравин, стоявший на вахте в окопе, наблюдавший за местностью, ненадолго покинул пост и тоже хлопнул ладонью по кожуху.
- А теперь всем свободным от вахты спать, - сказал командир. - Завтра будет тяжелый день.
Утро, как и вчерашнее, взорвалось гулким артналетом. Казалось, что на передовой уж и не уцелело ничего под таким огнем, но час шел за часом, а впереди за оврагом всё трещали пулеметы, всё долбили мерзлую землю мины и снаряды, и что там происходило, было не понять. Часто зуммерил телефон, и командир роты напряженным голосом спрашивал обстановку. Обстановки никакой не было, и Дронов каждый раз ждал, что ротный потребует кого-нибудь, хоть того же Манухина с "ручником" в команду, направляющуюся в помощь дерущимся впереди морякам. Но командир роты каждый раз говорил односложно: "Смотрите там!", и отключался.
Смотрели целый день, все смотрели, и в обе амбразуры, и из окопа, и ничего не высмотрели, только измаялись. Там, впереди, катался справа налево и обратно грохочущий вал, потрошил людей, а здесь были тишь да благодать. Даже обеденный термос приволокли с камбуза без опозданий. Только к вечеру наблюдавший из окопа краснофлотец Горелов заметил вдали двигавшиеся черные глыбы. Танки! Ясно, что немецкие, наших тут никто никогда и не видел. И грохочущий черный вал, судорожно дергающийся частыми огненными всплесками, подкатился ближе. И уже видны были то там, то тут мельтешащие фигурки, появляющиеся и исчезающие. К вечеру стало совершенно ясно, что не отбросили там врага, не остановили, что завтра это предстоит сделать им, хоть и смелым, но всего лишь семерым, затаившимся под тяжелым накатом дзота.
Немцев увидели еще засветло. Редкими группами они скатывались по склону оврага, и отличили их по частым, как всплески электросварки, автоматным очередям. - У наших автоматов почти не было. Куда они стреляли, трудно было разобраться. Всего скорей просто крестили воздух, подбадривая себя. Но тогда возникал безответный вопрос: где же наши? Весь передний край был по ту сторону оврага, батальоны и полки. Где они? Не полегли же все целиком, открыв дорогу к одной единственной пулеметной роте, преграждавшей дорогу к Северной бухте?
Дронов сразу доложил командиру роты, что видит противника, и услышал в ответ все то же, знакомое: "Смотрите там! Чтобы ни один не прошел!"
Ночь спали урывками. Половина расчета, обложившись гранатами, сидела в окопе. Ждали, что немцы полезут ночью. Ставили себя на их место и все думали, что сами бы уж не упустили возможности, пробрались бы до конца оврага. Но немцы сами боялись ночных контратак, всю ночь кидали ракеты и не двигались с места.
А утром, едва развиднелось, овраг накрыла наша артиллерия. Как там падали снаряды, издали было не разглядеть, да и затянуло даль дымом и пылью. Однако ветер быстро продул овраг, как трубу, и пулеметчики увидели немцев, бегущих даже и не цепью, а будто обычной толпой.
- Вот и наша пора! - оказал Манухин и, подхватив свой "дегтярь", побежал с ним в конец траншеи, где еще прежде была оборудована им огневая позиция. Краснофлотец Данилов затрусил следом с двумя коробками с дисками.
- Не торопись стрелять! - предупредил вдогон Дронов. - Пускай подойдут ближе.
Чем больше страха в душе человека, тем ближе кажется ему далекая опасность. Каждый знал об этом и каждый определял для себя предельную близость подступающей опасности. Но одно дело определять это в спокойной обстановке и совсем другое, когда враги вот они, бегут и бегут, подоткнув полы шинелей под пояс, поблескивая касками, стреляя без всякого расчета, словно под рукой у них воз патронов. И кажется уже, что ты видишь даже их рожи, красные, как окорока, нечеловечески перекошенные. И палец, давно уж лежащий на спусковом крючке, сам собой надавливает и надавливает, пока не срывается пулемет резким одиночным выстрелом. И сразу еще выстрел громыхнул из траншеи: у кого-то из краснофлотцев, замеревших с винтовками в своих ячейках, тоже, видно, дернулся палец, лежавший на спусковом крючке.
- Не стрелять! - донесся из дзота приглушенный голос командира.
- Так они ж, вот они! - отозвались из траншеи.
Откуда-то доносились разрывы, частая стрельба, а здесь, над черным бугром, вросшим в пологий склон, висела тяжелая, вдавливающая в землю, выворачивающая нервы тишина.
Манухин выцеливал плотно бегущую группку немцев и все ждал, когда застучит "станкач". И хоть и ждал, все-таки вздрогнул всем телом от неожиданно близкой пулеметной очереди.
Ему показалось, что он выпустил первую очередь напрасно, вдруг потеряв из вида немцев. Только что были они, бежали, трясясь над мушкой, и вдруг исчезли. Понял, что залегли, но, не поверив, приподнялся, чтобы разглядеть, куда же они делись. В тот же миг, как ему показалось, кто-то ударил его палкой по голове. Он схватился за голову и удивился тому, что шапки на голове почему-то не оказалось. И глаза вдруг залепило мокрядью. Протер глаза и увидел, что вся ладонь в крови.
- Довыглядывался! - зло выругал он себя, не чувствуя ни боли, никакого головокружения будто и не задело его шальной пулей. Выхватил из кармана свернутый бинт, присел на дно окопа, крикнул Данилову: - Заматывай скорей!
Бинт вырывался из рук, перекручивался, Данилов ловил его, как попало торопливо бинтовал голову, не бинтовал, а словно веревкой закручивал. Тут снова зубухал "станкач" Дронова, и Манухин, нахлобучив шапку на плохо перевязанную голову, прильнул к своему пулемету.