Немцы опять залегли, обрушили на дзот, на окоп шквал огня. Пули долбили бруствер, рикошетируя, тонко завывали в воздухе. С сухим треском стали рваться мины. Пылью и белесым вонючим дымом затянуло все вокруг. И кто-то уже закричал в траншее, задетый осколком. Нестерпимо хотелось подняться, - все думалось, что в этом дыму немцы бегут в атаку. Но спина костенела, не разгибалась. И все помыслы затмевала успокаивающая мысль, что пока рвутся мины, никто подойти не может.
Маета! Ох, какая маета лежать под огнем, вжимаясь в землю, каждую секунду ожидая, что вот сейчас рванет очередная мина уже не на бруствере, а чуток, на метр дальше.
И снова бежали немцы, падали рядами. Снова мины долбили черный бруствер. Снова была атака…
И вдруг наступила тишина. Грохотало в стороне, справа и слева. Далеко впереди было слышно стрельбу и даже, вроде бы, сзади в тылу. Казалось, немцы решили не связываться больше с упрямым дзотом, обойти его.
Оставив Данилова наблюдать, Манухин побежал по траншее и за первым же поворотом налетел с разбегу на лежавшего на дне человека. Перевернул, увидел совершенно белое безжизненное лицо Горелова. Опустил обмякшее тело, хотел снять шапку, но она не снималась, присохла.
В дзоте было дымно, едко пахло порохом. Из наливного отверстия кожуха станкового пулемета валил пар, как из самовара. В углу Дронов перевязывал раздетого по пояс Ваню Четвертова, и белая его кожа, и белые бинты резко выделялись в темноте дзота.
- Горелова убило, - сказал Манухин.
- Почему ушел от пулемета?! - неожиданно громко закричал Дронов.
- Там Данилов…
- Что?!
- Данилов там! - крикнул он, поняв, что командир просто оглох от стрельбы да от взрывов.
- Марш к пулемету!…
И вдруг снаружи грохнуло так, что задрожала земля, и пыль посыпалась из щелей наката.
- Во-оздух! - запоздало закричали в траншее.
Манухин высунулся в дверь, увидел падающий прямо на него самолет с растопыренными колесами. Новый близкий взрыв потряс землю. Самолеты заходили один за другим, каждый ронял две капли бомб и резко взмывал, исчезал за дымами. Сколько длилась эта адская карусель, трудно было определить, казалось - целую вечность. Обвалы земляного крошева рушились на спину, давили, не давая вздохнуть.
Вдруг почудился ему насмешливый голос верзилы-помощника Зародова: "Послушал бы главный калибр на корабле". Голос был такой ясный, что Манухин, не помня себя, задергал спиной.
- Ваня! Дышать уж нечем!
Земляное крошево ссыпалось со спины с убаюкивающим шорохом. - "Это не земля сыплется, а что-то другое шумит!" - забеспокоился Манухин. Рывком поднялся, с трудом вытащил засыпанные по колени ноги, опасливо глянул вверх. Самолетов не было. Только гудело в голове, как в пустом колоколе. Сквозь этот гул прорывался тихий стрекот, будто швейная машинка работала где-то поблизости. До него вдруг дошло, что это стреляет пулемет, он выглянул за бруствер, увидел бегущих немцев. Было до них метров триста, никак не больше. Пули взбивали пыль у них под ногами, но немцы все бежали, а Манухин все остолбенело смотрел на них, не понимая, что ему делать. И вдруг понял, внезапно понял, словно проснулся от чьего-то удара, кинулся по траншее к своему пулемету. С разбегу влетел в глубокую воронку и заоглядывался, не понимая, куда теперь бежать. На глаза попался черный круг, вбитый в осыпающуюся стенку. Манухин протянул руку и выковырнул из осыпи пулеметный диск. Первым желанием было хорошенько выматерить своего помощника Данилова за то, что теряет диски, и он приподнялся, стараясь разглядеть, где он, этот раззява. И понял вдруг, что нет ни Данилова, ни пулемета, ни самого окопа, что было все на этом самом месте, где теперь воронка.
Он побежал назад, чтобы доложить о случившемся командиру, нагнулся у низкого входа в дзот и вдруг уперся глазами в распростертое на земле голое по пояс тело. Белые бинты были порваны, темнели свежей кровью. Вот ведь как бывает: Манухин, лежавший в траншее у входа, живехонек, а Ваню Четвертова и под прочным накатом дзота нашел осколок…
- Патроны! - хрипло крикнул от пулемета командир. - Зови всех, набивайте ленты.
Видно, его услышали снаружи. Не успел Манухин позвать, как в дзоте оказались и Муравин и Диченко.
- Ленты! - хрипел Дронов. - То ли его ушибло взрывной волной, то ли сорвал голос в крике. - А ты чего тут?! - Он не обернулся, не оторвал глаз от прицела, но Манухин понял: вопрос к нему.
- Нету… там… Прямое попадание…
На мгновение замерли руки краснофлотцев, торопливо совавших патроны в жесткую матерчатую ленту, на миг замолчал пулемет. Но никто ничего не спросил, не сказал. Снова замелькали пальцы с патронами, снова застучал пулемет. Манухин подался к Дронову, чтобы подправить ленту, глянул в амбразуру и не увидел ничего, только серую муть ранних сумерек.
- Куда ж ты стреляешь?!
- Там они. Только были, - прохрипел Дронов.
- Патроны побереги.
Дронов оглянулся на него, не понять, то ли испуганно, то ли со злостью, с трудом разжал руки, побелевшие на рукоятках пулемета, отвалился к стенке. И вдруг вскочил.
- Расселись! А немцы, может, уж подползают!
Рывком оттолкнулся от стены, вынырнул в дверь, приподнялся над бруствером. Тьма, словно плотный туман, затягивала овраги, и в ста метрах ничего не было видно. А ближе - хаос черно-белых пятен, то ли камней навыворачивало взрывами, то ли это трупы на искромсанном взрывами снегу. Беззвучно вспорхнула белая ракета, залила овраг мертвенным светом, и все эти пятна зашевелились, задвигались. Ракета погасла, не долетев до земли. Тьма сразу приблизилась, и пятен будто поубавилось. Неподвижная мертвая равнина лежала под склоном, откуда-то доносился протяжный затихающий то ли стон, то ли плач.
Зазуммерил телефон. Дронов бросился в дзот, удивляясь и радуясь этому звуку, пришедшему словно бы из вчерашнего дня, казавшегося теперь таким далеким, мирным и счастливым.
- Ух ты, наконец-то связь наладили, - услышал знакомый голос связиста
- Дронов? - Это был командир роты, перехвативший трубку. - Как там?
- Троих убило…
- Немцы как?
- А чего немцы?
- Которые бежат, а которые лежат, - вставил Диченко.
- Противник как, спрашиваю?
- Не знаю, не видать никого, темно.
- Гляди не проворонь.
- Троих убило, - угнетенно повторил Дронов. - Что делать?…
- Что делать? Похоронить, как героев. Раненые есть? Как с патронами? Почему голос такой? Не ранен?
Ротный говорил торопливо, словно боялся, что связь снова прервется.
- Не знаю.
Он откашлялся.
- Патроны пока есть. А раненых нет у нас.
- И не будет, - подсказал Диченко.
- И не будет…
- Почему?
- Так мы решили.
Ротный непонимающе помолчал, но переспрашивать не стал.
- Ну, смотри там. И не удержался: - А наши все молодцы. Понял? Все держатся, как и вы. Не пропустили гада…
Горелова и Ваню Четвертова закопали в той самой воронке, где убило Данилова. Насыпали небольшой бугорок. Манухин положил сверху помятый пулеметной диск, - все, что осталось от помощника. Припорошили могилу снежком, чтобы не выпячивалась на местности, не послужила немцам ориентиром. И, выставив, как полагается, часового, засели набивать ленты. Знали: утром все начнется сначала и патронов понадобится много.
Утро вставало тихое. - Уж совсем посветлело, а ни стрельбы, ни атак, ничего. Словно немцы выдохлись и передумали наступать. В это так хотелось верить, что поневоле верилось. Вспоминались рассказы политрука роты о том, как лупят фашиста в хвост и в гриву, что на севере, что под Москвой, что на юге. Порой грызло сомнение: может, не так уж и лупят? Да столько злобы накопилось, столько готовности бить насмерть! Доведись самим наступать, били бы без оглядки.
Часов за десять было, когда заметили вдали шевеление. Пригляделись и поняли: пушку выкатывают противотанковую. И тут как раз загудела в стороне канонада, покатилась по фронту, усиливаясь, приближаясь. Пушка выстрелила раз и другой, но все мимо. Подождала немного, снова выстрелила. Снаряды легли еще дальше.
- По ком это они? - спросил Диченко.
- Да по нам же. Ждут, когда мы ответим, чтобы засечь, ударить по амбразуре, - здраво рассудил Дронов.
- Вот заразы!…
- Жалко ручного пулемета нет, - сказал Манухин. - Отползти бы в сторону да врезать…
Слова его заглушили близкие разрывы. Долго сотрясалась земля, казалось, целую вечность, а когда прекратился обстрел и рассеялся дым, увидели пулеметчики плотные цепи, двигавшиеся по оврагу. Откуда-то ударили наши минометы, но редко, не остановили немцев. И тогда Дронов нажал на гашетку пулемета. Лента в 250 патронов вылетела в две очереди. Манухин сразу же подсунул наконечник другой ленты, но стрелять было уже не по кому: немцы залегли. И тогда закашляла, заторопилась пушчонка. Снаряды долбили бугор совсем рядом, но, малокалиберные, не причиняли дзоту вреда. Дронов довернул ствол, подправил прицел и ударил по пушке. Смешно было смотреть, как кувыркаются сраженные пулями и разбегаются уцелевшие артиллеристы. Но в следующий миг стало не до смеха, потому что черные фигурки вражеской пехоты снова поднялись, словно мишени на стрельбище. Только мельтешило их слишком много, как не бывало ни в одном из упражнений по стрельбе.
Снова Дронов довернул прицел и длинной очередью причесал эту цепь, послушно залегшую, исчезнувшую из поля зрения. Но снова закашляла пушчонка и опять пришлось вести огонь по расчету.
- Рассредоточиться! - крикнул Дронов, сообразив вдруг, что всем вместе сидеть тут, в дзоте, не гоже: один снаряд - и нет никого.
Едва он это крикнул, как треснуло что-то в задней стенке дзота, и все исчезло. В первый момент, как очнулся, Манухину показалось, что он сам, шарахнувшись от этого треска, ударился рукой обо что-то. Тут же вскочил, увидел распростертого на полу Муравина, согнувшегося у стенки Дронова. Диченко был у пулемета, но не стрелял, высматривал что-то поверх ствола.
- Что?! - спросил Манухин, сам не зная о чем.
Диченко обернулся.
- Живой?! А я уж думал: один остался.
- И я… живой…
Дронов повел плечами, но не встал. Зажимая пробитую выше локтя руку, Манухин шагнул к нему, попробовал поднять.
- Ноги, - застонал Дронов. - С ногами что-то.
Застучал пулемет, заглушил его слова. Манухин нагнулся, увидел распоротые осколком штанины и что-то бело-красное в глубине.
- Перебило?! - выдохнул он, чувствуя, как холодеет лицо от вида этих рваных ран.
Дронов не расслышал вопроса, но понял его.
- Кости целы, - прокричал, подавшись к Манухину. - Я ощупал. Жилы порезало…
- Сейчас, потерпи, сейчас. - Он хотел перевязать ему ноги, но одной рукой это не получалось, бинт вываливался. Тогда он встал с колен, толкнул здоровым плечом Диченко: Перевяжи командира… Я тут управлюсь.
Немцы все лезли, и было их, вроде бы, даже больше, чем полчаса назад. Манухин приподнялся, прикинул расстояние, - метров двести до немцев, не больше, - подправил прицел, привычно нажал на гашетку, думая о том, что ему еще очень повезло: левую руку перебило, не правую.
Длинная очередь, прошедшая точно по цепи, заставила немцев залечь. Снова залаяла пушчонка, да все мимо. Видно, снаряд, залетевший в амбразуру, был случайным. Мал снаряд, но и он натворил бед. И хорошо еще, что не зацепил пулемет, а то бы совсем плохо…
Потом что-то там случилось у немцев: и в атаку больше не лезли, и пушка перестала стрелять. А справа и слева, и позади дзота все гремела канонада, то угасая, то вновь вспыхивая, и дальше, и ближе.
- Видно, обойти решили, - сказал Манухин, морщась от боли, поскольку торопливый Диченко, перевязывая ему руку, не очень-то аккуратно выворачивал ее. - Ты пойди, понаблюдай из траншеи. Тут не бойся, правая рука - во, - он сжал кулак, - пулемет удержит. Не бойсь, отобьюсь.
- Иди, понаблюдай, - сказал Дронов. Он полулежал на полу и все крутил ручку телефона, стараясь дозвониться до роты. Связи не было.
Диченко ушел и долго не возвращался. Манухину очень хотелось прилечь, - раненая рука болела все сильней, - но нельзя было отвалиться от пулемета.
Танк он заметил поздно, когда тот черным нарывом выпятился на кромке оврага и ясно обозначился на фоне серых низких туч. Сначала подумалось, что танк просто идет куда-то мимо по пологому склону оврага. Вот он скрылся за невидимой издали складкой местности, снова выполз и остановился, закрутил коротким стволом пушки, словно принюхиваясь. Стрелять по нему - бессмысленно, позвонить бы в роту, попросить артогня, - связи нет. Манухин невольно сжался, ожидая выстрела. Увидел вспышку, зажмурился на миг. Взрыв прогремел в стороне. Подумалось даже, что у танка какая-то другая цель. Но тут же сообразил Манухин: танкисты не видят амбразуры. Не зря, значит, ползали они вокруг, маскируя дзот, вот и пригодилось. Теперь бы выдержать, не стрелять, чтобы не показать танку цель. Да как же не стрелять, если немцы опять полезут?
Но немцы не лезли, ждали, когда танк разделается со строптивым дзотом. Снаряды рвались все ближе, - видно, кто-то там корректировал огонь, - и не было сомнения, что рано или поздно они лягут точно в цель. А это уж не мелкокалиберная пушчонка, танковый снаряд проломит и накат.
- Давай я его гранатой…
Диченко стоял в проеме двери, и связка гранат в его руке была похожа на огромный пятикратно выросший сжатый кулак. Дронов промолчал. И Манухин тоже промолчал, не зная, что сказать. Гранатами бы, конечно, хорошо, но ведь до танка еще доползти надо.
- Ну, я пошел. Обещался живым отсюда не уходить, да уж простите, ребята.
- Возьми бутылки, - глухо проговорил Дронов.
- Без бутылки - никуда! - весело отозвался Диченко уже из глубины траншеи.
Манухин выбежал следом, увидел, как Диченко кубарем скатился по склону и исчез в какой-то ямине.
Танкисты все постреливали, неторопливо, равномерно, вполне уверенные в своей безнаказанности. Временами снаряды рвались совсем близко, сверху на пулемет сыпалась пыль, и Манухин все прикрывал его здоровой рукой. Диченко нигде не было видно, будто он совсем исчез в этой пестрятине из белых проплешин снега, камней, воронок.
Немцев Манухин увидел совсем близко. Они перебегали чуть в стороне, так что ствол пришлось довернуть до самого края амбразуры. Перебежки прекратились, но танк стал бить точнее, порой взрывы забрасывали амбразуру землей, накат трещал, крупный осколок гвоздем вонзился в бревно над головой Манухина.
И вдруг громыхнуло там, где стоял танк, взметнулось пламя, и черный дым пополз вверх по склону оврага. Послышалась трескотня пулемета, и все стихло.
Манухин переглянулся с Дроновым, но ничего они друг другу не сказали. Что говорить, когда не знаешь, что делать, - радоваться ли тому, что танк уничтожен или горевать о гибели весельчака Диченко. Не было сомнения, что он погиб: кто ж его выпустит, близко подобравшегося к танку, когда кругом немцы.
- Ты вот что, подсади-ка меня к пулемету, - сказал Дронов.
Манухин оглянулся, посмотрел на него, обессилено сидевшего у стенки на полу с раскинутыми прямыми, как бревна, ногами и ничего не ответил.
- Слышь? Усижу как-нибудь, руки-то целы.
- Набивай лучше ленты, если без дела не можешь.
- Подсади, мало ли что…
- Что? О чем ты?
- Ноги у тебя. Глядишь понадобятся.
- Не понадобятся. Никуда я отсюда не уйду.
- Вдруг выйти придется, из траншеи оглядеться.
Он покосился на черный провал ниши в стене, и Манухин понял, о чем говорит командир, - о гранатах. Больше сотни гранат в ящиках в той нише, зачем-то их выдали. Внизу под бугром находилось мертвое пространство, проберись немцы, и только на гранаты останется вся надежда. Тогда кому-то надо обязательно выходить в траншею. Была у них выкопана специальная ячейка, откуда это мертвое пространство все хорошо просматривается и простреливается, и где Манухин еще несколько дней назад разровнял столик для своего "дегтяря".
От воспоминания о тех днях, когда все они - "семеро смелых" - были живы-здоровы и когда имелся дегтяревский пулемет, с которым он прошел через весь Крым, у Манухина защемило в груди. Даже рука перестала болеть, до того стало обидно, что так получилось. Но тут же обида повернулась на злость к этим немцам, от которых все беды-несчастья, и он, вдруг убоявшись, что не выдержит и пустит слезу, заскрипел зубами.
- Ничего, мы им память оставили. Роту положили, а? Как думаешь?
- Подсади, - словно глухой повторил Дронов.
- Да как я тебя подсажу. Привяжу что ли к пулемету?
- А хоть и привяжи. Руки-то целы.
- А если сознание потеряешь у пулемета? Крови-то сколько вытекло…
- А ты меня тогда по башке чем-нибудь, очухаюсь. Манухин взгромоздил ящик на ящик, снял ремень с убитого Муравина, снял свой ремень, перехлестнул их, подсунул ремень под перекладину наката, кое-как усадил Дронова на эти ящики и сунул одну его руку в получившуюся ременную петлю.
- Ну вот, а говорил - не усижу.
Он продел руку до подмышки и побледнел, застонал сквозь зубы, видно нечаянно шелохнул перебитыми ногами. И выругался тоже сквозь зубы, не открывая рта.
- Чего стоишь?!. Иди глянь…
Как знал командир, даром что моряк, а не пехотинец. Только выглянув из траншеи, Манухин сразу увидел немцев. Как-то они все же просочились в мертвое пространство и, видно, готовились рывком взбежать на оставшийся склончик, метров пятьдесят им оставалось, всего-то. Манухин побежал обратно в дзот, ударяясь раненой рукой о стенки и едва не теряя сознание от боли, выволок ящик гранат в траншею.
- Гляди там, - крикнул Дронову, - не подпускай никого, а я этих уделаю.
Он еще выглянул. Немцы пока что не стреляли, ползли на карачках меж камней, думая, должно быть, подобраться незаметно. Манухин вынул из ящика десяток гранат, разогнул у каждой концы предохранительной чеки, поставил их рядышком перед собой, взял одну здоровой рукой, прикинул на вес. Граната показалась непомерно тяжелой, то ли почудилось так, то ли он совсем обессилел. Подождал немного, давая немцам еще подползти, и начал быстро выкидывать одну гранату за другой, вырывая кольца зубами. Склон тут был крут, и гранаты, пока горел запал, катились вниз, будто камни.
В дзоте забился пулемет. Манухин привстал, увидел вдали редкую цепь. А тут, вблизи, уже никто не шевелился. Пуля цвиркнула возле самого уха, другая ударила рядом в бруствер, больно хлестнув песком по лицу. Он подумал о том, что кто-то высмотрел его позицию и теперь выцеливает, ждет, когда он высунется.
Манухин даже засмеялся, подумав об этом. Высунуться-то ведь можно и в другом месте, а для того, чтобы бросать отсюда гранаты, высовываться не обязательно.
И тут что-то упало на бруствер, отскочило, больно ударило по раненой руке. Рядом, на дне окопа, лежала немецкая граната на длинной деревянной ручке. Он резко качнулся к ней, едва не упав от рывка, схватил, выбросил. Граната взорвалась почти на бруствере, осыпав Манухина снежно-земляным крошевом.