- А-а, зараза! - зло закричал он и снова стал кидать гранаты, стараясь попадать и левее, и правее, рассчитывая, что какая-нибудь достанет того, затаившегося вблизи, немца. Выкинул несколько штук, а когда наклонился за очередной, увидел в метре от себя другую немецкую гранату на деревянной ручке. Кинулся к ней, схватил и уж размахнулся, как толкнуло его лицом в мерзлую стенку окопа.
Очнулся Манухин от холода. Ноги сводило, все тело наполняло что-то болезненно-вибрирующее. Было сумрачно и тихо. Редкий снежок падал на искромсанный осколками рукав шинели, что был перед самыми его глазами, падал и не таял, отчего рукав казался серебристым, будто черный ворс седел на глазах. Из рукава высовывались пальцы, грязные, скрюченные. Он вспомнил гранату на длинной ручке, которую хотел выбросить, попробовал пошевелить пальцами. Пальцы остались неподвижны, как чужие. Но то, что они были на месте, обрадовало. "Главное, руку не оторвало, а остальное ничего, заживет", - спокойно подумал он. Подтянул ноги и, упираясь лбом в мерзлую стенку окопа, встал на колени. Руки висели, как плети, не слушались. Огляделся. Гранат в ящике оставалось еще много, но они уж не были оружием, потому что к оружию нужны еще руки. "Вот было бы такое оружие, чтобы одними зубами…" Подумал, что предохранительную чеку из гранаты он; пожалуй, как-нибудь вытащит. Нет, не возьмут его немцы, пускай сунутся. Ляжет на ящик с гранатами, а как подойдут…
Он напряг слух, но опять ничего не услышал. Тихо было на всем фронте. То ли он оглох, то ли вечер уже и немцы прекратили атаки. Обычно они делали это с наступлением темноты, а сегодня что-то рано утихомирились. Но столько было необычного в этот день!…
Манухин встал на ноги и обрадовался: ноги целы. Суеверно подумал, что уж если теперь обошлось, то его и вовсе никогда не убьет. Везучий, значит, счастливый. Стараясь идти боком, чтобы не бить болтающимися руками о стенки окопа, он пошел к дзоту, нагнувшись, поднырнул в низкий проем входа и увидел Дронова на том же месте, обессилено повисшего на ремне, положившего голову на рукоятки пулемета.
- Живой? - спросил Манухин и не узнал своего голоса, мучительно-хриплого, стонущего.
Дронов поднял голову. Голова качалась на тонкой шее, высунувшейся из воротника шинели и, казалось, готова была упасть не в ту, так в другую сторону.
- А я думал совсем один остался, - обрадовался Дронов. - Хотел к тебе ползти, да как потом обратно-то к пулемету?… А ты чего?
- Граната взорвалась… немецкая… не успел выбросить, - прерывисто, будто после большой пробежки, выговорил Манухин.
- Совсем обезручел?!
- Ноги целы.
- Раз ноги целы, шагай к нашим. Мне уж не уйти, а ты давай.
- Как это - давай?!
- Все равно ведь ни стрелять, ни гранату бросить. Зачем зазря пропадать?
- Уйдем вместе.
Дронов засмеялся, смех его походил на плач.
- Ходок из меня теперь…
- Уйдем вместе. У меня нош, у тебя руки, как-нибудь.
- Не смеши. Тут хоть перекрытие над головой и пулемет рядом. А там изымают нас в чистом поле, как курей.
- Не пойду…
- Я ведь и приказать могу.
- Бывают случаи, когда можно и не выполнять приказы.
- Не бывает таких случаев. Никогда!
- Ты вот что, держись за шею, сниму тебя с этого пьедестала. Отдохни хоть. Утром немцы опять полезут.
- То-то и оно, - все тем же упрямо-настойчивым голосом проговорил Дронов. - А патронов у нас на одну атаку. Так что ты давай-ка, друг дорогой, дуй за патронами.
- Да не могу я, не мету!
- Можешь. Ты пока еще боец Красной Армии, почти краснофлотец. Значит, можешь.
- Ночью наши сами патроны принесут.
- Где они, наши?… Может, думают, что все мы тут погибли. Иди, на тебя одна надежда.
- Ладно, - помедлив, сказал Манухин. - Но ты уж дождись. Умру, а дойду, в это ты верь.
- Не умирай, а то не дойдешь.
- Ладно…
Они прижались друг к другу колючими щеками, отстранились, не в силах больше сказать ни одного слова. Нагнувшись, Манухин привычно шагнул в дверь и исчез.
Дронов долго глядел на серый квадрат входа. Он знал: никто ему патронов не принесет. Не верил, что Манухину удастся выбраться, что придут свои, вынесут его, обезноженного, а кто-то другой займет оборону в дзоте и с рассветом будет отражать вражеские атаки. Чего было обманывать себя?! В лучшем случае, Манухин свалится в воронку и его полуживого, полузамерзшего подберут санитары. Но на душе у Дронова было спокойно. Он уже примирился с неизбежностью смерти и готов был встретить ее, как подобает человеку. Вот только не пришла бы она раньше, чем кончатся патроны. Но даже если на рассвете дурак-снаряд влетит в амбразуру раньше времени, все равно погибнет он, старший краснофлотец Дронов, не зазря. Сколько вражеских жизней он уже взял в обмен на свою жизнь!
Вспомнился ему весельчак Диченко, пропевший как-то, когда они всем расчетом рыли окопы: "Мы сами копали могилу себе…" Он, Дронов, тогда разозлился: "Не болтай, чего не след! Немцам мы копаем могилу, фашистам, понятно?!"
Тусклый свет вливался в амбразуру, но глаза, привыкшие к сумраку, все различали хорошо. Рука занемела под ремнем, Дронов повернулся, чтобы переменить положение, и чуть не заорал от боли во всем теле. Ужаснулся от мысли, какой же тяжкой будет для него эта длинная ночь! Как бы к утру все тело не окостенело от неподвижности и неудобного положения. Тогда и на гашетку не нажать. А то и еще хуже: не заснуть бы ночью, не свалиться бы на пол. Представилось, как утром немцы входят в дзот, и застонал от злости. Чего ж не войти, когда не стреляют? И обидно стало, до слез обидно, что никто так и не узнает, как он умрет.
И тут ему пришло в голову, что можно написать записку. Это ему показалось таким важным, словно нашелся способ обмануть смерть. Он начал рыться в карманах в поисках хоть какой бумажки. Нашел листовку, в которой рассказывалось о том, как севастопольские рабочие и работницы в самых невероятных условиях делают мины, гранаты и многое еще, нужное фронту. Другая сторона листовки была чистой. Он разгладил бумагу на волнистой поверхности коробки с лентами и снова начат рыться в карманах, надеясь найти карандаш. Карандаша не было, и это вконец расстроило.
Взгляд его упал на расщепленное бревно перекрытия. Надломленное взрывом, оно топорщилось острыми щепками. Дотянулся, отломил одну, дернул бинт на ноге, чтобы потекла кровь, и, макая в нее щепку, принялся писать:
"Родина моя!…"
Вечностью повеяло от этих слов. Кончится война, все кончится, а Родина будет.
"Земля русская!…"
Слова сливались, уже почти ничего не было видно, и он торопился.
"Дорогой товарищ Сталин!…"
XII
Связной подтолкнул Кольцова к низкой двери блиндажа, и сам вошел следом.
- Принимайте пополнение!
- Тише ты, - сонным голосом отозвался пожилой краснофлотец, читавший растрепанную книжку у коптилки, видно, дневаливший тут.
Блиндаж был просторный, в тусклом свете коптилки, мерцавшей на столе, вырисовывались невысокие нары, на которых спали люди. Или блиндаж только казался таким большим, поскольку свет был слаб, и дальние углы терялись во тьме.
- Назначен к вам в разведку, - сказал Кольцов. Где командир?
- Командир спит. Давай устраивайся, раз назначен.
Дневальный показал на нары, и Кольцов удивился такой беспечности: ни проверки документов, ничего. Уже забираясь в промежуток между спящими, догадался: видно, звонили из штаба, предупредили о его приходе, а дневальный и связной, приведший его, давно знаком. И проверка документов будет, как проснется командир. Не только проверка документов, а и вообще его, Кольцова, пригодности к разведке, о чем предупреждали в штабе.
Связной пошептался минуту с дневальным и ушел. Тихо стало в блиндаже, так тихо, что и не верилось в присутствие тут многих людей: никто не сопел, не храпел, не бормотал во сне. Одно слово - разведчики.
Когда десять дней назад Кольцов попал в медсанбат, не думал, что так скоро выберется оттуда. Но переломов и никаких серьезных травм у него не оказалось, головокружения и гул в голове быстро прошли, и уже через неделю он почувствовал себя в медсанбате очень даже неуютно. Кругом люди с такими ранениями, что и представить страшно, а он, как сачок между ними. На него даже медсестры приходили глядеть, на счастливчика, которого и штыками кололи, и пулями били, и осколками полосовали, а все не всерьез. Будто он заговоренный какой.
- Долго жить будешь, старшина, обходит тебя косая, - сказал ему как-то краснофлотец, которому взрывом ушибло грудь, и он лежал пластом не в силах даже приподняться для малой надобности!
И тогда измаявшийся от стыда Кольцов вдрызг разругался с врачами: выписывайте, а то сам уйду. Убеждали, говорили, что раны у него непонятные, незнамо как скажутся в дальнейшем. А он свое: руки-ноги целы, остальное заживет. А насчет дальнейшего: если немцев не отбить, так никакого дальнейшего не будет…
Выписали. Пришел он обратно в бригаду, а никого из своих нет, все полегли в тех окопах боевого охранения, немногое же уцелевшие - в госпиталях. И опять вышло, что старшина I статьи Кольцов - один такой везучий.
Выложил он комиссару все начистоту: и как немецкую атаку проворонили, и про танкетку, и про геройского младшего лейтенанта Северухина, и про Файку, стрелявшую из пулемета, пока он со своими пустяковыми ранами придуривался. И еще сказал, что в помкомвзводы он больше не пригоден, а потому желает рядовым бойцом умереть в первой же контратаке, искупить вину.
- Большая твоя вина, - сказал тогда комиссар, - и геройство твое большое. Надо бы наказать. И награду надо бы выдать. Но награды мы тебе никакой не дадим, и это и будет твоим наказанием.
И начал думать комиссар, куда бы его определить, недолечившегося. Бои шли тяжелые, людей везде нахватало. Но что-то такое наговорили ему врачи, и он, жалея сейчас же посылать Кольцова в бой, подумал вслух:
- Куда бы тебя определить?
- В разведку, - выпалил он давнюю свою мечту.
- В разведке тяжелее всего.
- Готов на любые трудности.
- Ты-то готов, да они готовы ли?
- А пускай поглядят. Как узнать, не глядя-то?
- Ну, пускай поглядят, - засмеялся комиссар. - Похлопочу за тебя.
Так Кольцов оказался в этом блиндаже. Лежал, положив под голову вещмешок, и все боялся заснуть: вдруг захрапит во сне? Как заснул, не заметил. А проснулся от смеха:
- Глянь, ребята, подкидыш у нас!
- Новенький, ночью пришел.
- Больно спать горазд.
- Ничего, сгодится. Дневальным будет…
Кольцов вскочил полный гнева и готовности ответить соответственно.
- Чего гогочешь?! - одернул все улыбающегося парня, по всем признакам простого краснофлотца. - Перед тобой старшина первой статьи.
Как обрезало смех. Кто-то вздохнул, кто-то удивленно присвистнул. Разведчики потянулись к выходу. Один, проходя мимо, сказал, не глядя на него:
- Боюсь, ты у нас не приживешься.
- Братцы! - взмолился он, вмиг сообразив, что пересолил со своей дурацкой амбицией. - Я ж ничего в ваших делах не понимаю. Я же готов учиться.
Откуда-то из темной глубины блиндажа вынырнул невысокий краснофлотец, щуплый, почти подросток, тронул Кольцова за рукав, сказал тонким ломающимся голосом:
- Пойдем.
И он пошел за ним. Было уже совсем светло, под ногами хлюпало: вчерашний мороз сменился оттепелью, мельчайшим, как туман, дождем, и кругом было мокро.
- Ориентир видишь? - спросил парнишка, указав на одинокий дубок, топорщивший голые ветки на голом склоне. - Какое до него расстояние?
- Метров триста.
- А точнее?
- Триста четыре метра, пятнадцать с половиной сантиметров, - снова разозлился Кольцов. Что они его совсем за салажонка принимают?
- Верно, - без улыбки сказал парнишка, - Через двадцать минут принести с дерева ветку. Я вот тут буду сидеть, но чтобы я тебя не видела.
Он побежал, потом плюхнулся на живот, поскольку надо было переползти через бугорок, и остановился, внезапно вспомнив последнее слово - "видела". Девка?! Специально поиздеваться решили? Хотел уж встать и сказать этой переодетой красавице все, что навертывалось на язык, да вдруг услышал разговор:
- Что тут происходит?
- Да Клавка с новенького петушиную спесь сбивает.
Только тут до него, как до жирафы дошло, что его просто проверяют, и он, сразу забыв все свои обиды, даже обрадовавшись, - проверяют, значит, принимают", - быстро пополз через мелкие стылые лужи, стараясь ползти по всем правилам, не поднимаясь на коленках, не вихляя задом.
- Далеко собрался? - послышался над ним тихий, любопытствующий, никак не соответствующий обстановке голос. Повернул голову, увидел коренастого дядю в ватнике, - то ли командира, то ли рядового краснофлотца, а может вообще пехотного. Но черные флотские клеши, заправленные в сапога, выдавали своего.
- Выполняю приказ, - неопределенно ответил Кольцов.
- Какой, если не секрет?
- Приказ - всегда секрет.
- Я говорила - с гонором, - сказала та самая Клавка, которую он принял за парня. Как она подошла с другой стороны, Кольцов даже и не слышал.
- Гонор делу не помеха.
- Если в меру.
- Если в меру, конечно, - согласился дядя. - Ну, ладно, вставай.
Кольцов покосился на Клавку. Та засмеялась.
- Вставай, вставай, это наш командир, капитан Еремин. Он вскочил, но виду не подал, что наслышан о Еремине и страшно рад этой встрече. Отер грязную руку о шинель, не спеша, как положено, доложился, с любопытством разглядывая знаменитого разведчика. Ничего в нем не было выдающегося, ни обличьем не вышел, ни ростом. Спокойный взгляд, даже какой-то грустно добрый, шапка со звездой, телогрейка, будто жеваная, не то, что у франтоватой Клавки.
- Идите, приведите себя в порядок.
- Есть привести себя в порядок!
Он козырнул, повернулся и пошел, стараясь ничем не выдать свое ликование, поскольку понимал: теперь не прогонят. Хоть дневальным, а оставят. А там будет видно. Услышал сзади разговор:
- Он еще после госпиталя не оклемался, а ты, не спрося?…
- Я ж не знала…
Долго ли привести себя в порядок простому бойцу: отряхнулся и готов. И едва Кольцов отряхнулся, как услышал обычную утреннюю побудку - грохот разрывов, трескотню пулеметов и винтовок.
Видно, сегодняшний день был неудачным. Не прошло и четверти часа, как подняли разведчиков по тревоге.
Молча бежали гуськом друг за другом по открытому полю, потом по траншее, снова по полю. И Кольцов бежал, стараясь не отставать, слушая с беспокойством, как тарахтят не столь уж далекие выстрелы и пулеметные очереди.
Изготовились к бою в траншее возле КП батальона, прикрыв его на случай прорыва противника. Здесь капитан Еремин отыскал Кольцова, посидел рядом, покурил, порасспрашивал о том, о сем и ушел, вроде бы, довольный.
Огневой вал, катавшийся по передовой, то приближался, то отдалялся. Временами все заглушала артиллерийская канонада, а потом снова тарахтело за холмами. К вечеру стало совсем уж ясно, что прорваться немцам не удается и бои, хоть и столь же ожесточенные, как накануне, идут с переменным успехом.
Чуть стемнело, разведчики вернулись в блиндаж. Осмотрели оружие и стали укладываться спать. И Кольцов устроился с краю широких нар.
Показалось, что только закрыл глаза, как его дернули за ногу.
- Подъем!
Засобирался, заторопился выскочить из блиндажа не позднее других. Было все так же темно. Далеко мельтешили ракеты, но свет их доходил как-то странно: вроде бы подсвечивал, а ничего не было видно.
В глазах все качалось, - от бессонницы что ли? Но капитан Еремин стоял перед ними твердо, и в голосе его не чувствовалось никакой усталости.
- Немцы днем наступают, а ночью что делают? Правильно, спят ночью немцы, отдыхают, видите ли. Так вот нам приказано не дать им сегодня спать. Чтоб завтра не больно наступали. Спектакль надо устроить такой, чтобы врагу, по меньшей мере, на сутки переживаний хватило. Задача ясна?… Ну, и само собой - достать языка.
Тут же командир распределил роли. Кольцову досталась, как он рассудил, роль статиста прикрывать основную группу, пока она будет разделываться с немцами в их окопах.
- С винтарем разве прикроешь? - сказал Кольцов, все еще надеясь, что его возьмут в основную группу. - Пулемет нужен.
- Держи. - Еремин кинул ему свой автомат, вынул из-за пазухи, подал теплый диск, тяжелый, полный на вес. Отыскал глазами невысокую фигуру Клавки, кивнул небрежно: Будешь с ним.
Девушка дернулась, видно, намереваясь возразить, но промолчала. И Кольцов, собиравшийся высказаться насчет того, что уже заглядывал в глаза смерти и что ему такое распределение ролей отнюдь не по душе, сумел удержать язык за зубами. А через минуту и сам рассудил: в разведке он еще никто и должен смотреть в рот даже этой соплюшке Клавке.
Неслышно они бежали друг за другом по ночной нейтралке, замирали при всплесках ракет, оглядываясь, ориентируясь на знакомой местности. И все думалось Кольцову, что вылазка эта чересчур скоропалительна: поднялись, побежали, не рассчитав все заранее. Не знал он, что весь вчерашний день разведчики не только прикрывали КП батальона, но также вели наблюдение за противником, что этой ночью, пока он спал на нарах в теплом блиндаже, капитан Еремин выкладывал комбату план подготовленной операции.
- Батальон не только понес тяжелые потери, но эти непрерывные бои вконец вымотали тех, кто остался в строю, - говорил Еремин. - Надо дать людям отдохнуть. Поэтому я прошу разрешить сегодня ночью послать в тыл врага группу разведчиков. Пошумим, попугаем. А бойцы тем временем отдохнут…
- И язык нужен, - оживился комбат.
- Едва ли немцы будут рыть свои блиндажи, всего скорей они займут наши. А наши мы знаем. Я думаю, лучше всего накрыть блиндажи роты связи и перевязочного пункта. Тот скат нами не простреливается, и немцы должны чувствовать себя там в большей безопасности. Да и подходы там хорошие…
Передний край немцев прошли незамеченными. Это никого не удивило: противник в наступлении, сплошной линии траншей и минных полей нет. Ракеты взлетали теперь позади, но отдаленного света их хватало и здесь, чтобы оглядеться. На развилке дорог решили устроить засаду, взять языка, а уж потом пройтись по вражеским блиндажам, бить там без оглядки.
Кольцов, как ему и предписывалось, отбежал метров на тридцать левее, высмотрел бугорок, откуда видны подходы, и залег, приготовив автомат. Рядом плюхнулся еще кто-то, но он даже не оглянулся, только выругался про себя: эта девчонка, как видно, от него не отстанет. Ракеты беззвучно вспархивали за высотой, отчего тучи, снежные залысины на склоне, черные камни начинали подрагивать и шевелиться, словно им было холодно на этом сыром ветру. Время от времени за высотой потрескивали выстрелы, пулеметные очереди, и снова наваливалась тишина.
Лежавшую рядом разведчицу совсем не было слышно, и Кольцов, не выдержав, шепнул игриво:
- Смотри, не усни…
Тяжелое молчание было ответом. Ругнув себя за несдержанность, - ведь эта Клавка потом обо всем расскажет командиру - он мысленно поклялся за эту ночь не проронить больше ни слова.