История получила широкую огласку, и военное командование начало расследование инцидента. Впервые за свою многолетнюю службу командир оказался перед необходимостью доказывать своё служебное соответствие. Миха был переведён на другую базу, в центр страны. Какое-то время после этого инцидента он казался совершенно растерянным. Вдобавок ко всему, во время отступления он потерял чётки вместе с новым мобильником. Чётки были необыкновенные. В них было девяносто девять звеньев из янтаря – по числу имён Аллаха в Исламе. Кто-то из солдат отнял их у местного шейха и подарил ему. Миха носил эти чётки вместе с мобильником, который повесил вместо красивого камня овальной формы, символизировавшего Минарет и объединявшего все девяносто девять звеньев. Чётки были большими, он вешал их на грудь вместе с мобильником и в этом виде напоминал не то спортсмена-медалиста, не то породистого пса, отмеченного медалью. Было непривычно видеть его без этого украшения. Необычные чётки Михи на этот раз стали "их" трофеем. Миха был подавлен, но все остальные участники этой драмы были рады, что отделались лишь лёгким испугом.
Блокпост-2
С Гидоном я познакомился ещё во время срочной службы в Хевроне. Однажды, когда мы патрулировали город, вдруг среди бела дня в самый центр города буквально влетел джип пограничной стражи. Из джипа выскочили офицер и двое солдат. Офицер наугад выхватывал из толпы арабов, а солдаты выстраивали их в шеренгу посреди площади. Отобрав человек двадцать, солдаты продержали их под открытым солнцем не меньше часа. Наконец я не выдержал и вмешался.
– Что здесь происходит? – обратился я к офицеру.
В ответ он широко улыбнулся.
– Не парься, парень, просто скукотища! – и он весело заржал.
Потом, прямо на моих глазах, он надавал оплеух задержанным арабам, а затем пинками прогнал их прочь. Офицером был Гидон. Впоследствии мне не раз приходилось сталкиваться с этим типом. Второй раз довелось встретиться на блокпосту, где мы проверяли арабов, въезжавших в Восточный Иерусалим. Ничего подозрительного не происходило, но вдруг к блокпосту подъехал джип пограничной стражи, из него выскочил офицер, в котором я узнал Гидона. Он схватил за шиворот араба лет пятидесяти и, как щенка, потащил его к пустующему рядом строению, которое солдаты давно уже приспособили под туалет. Я успел увидеть лишь перепуганные глаза араба. Спустя несколько секунд я услышал отчаянные вопли, бросился на крик и увидел ужасающее зрелище: араб сидел на земле с разбитым лицом, из его глаз катились крупные слёзы, и он уже не кричал, а лишь с недоумением, как обиженный ребенок, повторял:
– За что? За что?!
Гидон – смуглый красавец исполинского роста – возвышался над несчастным, и на его лице играла какая-то сатанинская улыбка. Обеими руками он сжимал пистолет, упиравшийся в висок араба.
– Что здесь происходит? – заорал я.
Гидон убрал пистолет и, самодовольно усмехнувшись, бросил в ответ:
– Шутка!
И, как тогда в Хевроне, заржав своим идиотским смехом, удалился лёгкой величественной походкой. Себе я тогда поклялся, что в следующий раз обязательно съезжу ему по морде. Я ударю его так, что он запомнит меня на всю оставшуюся жизнь! Сначала я скажу всё, что о нём думаю. Я скажу всего лишь одно слово:
– Мразь!
А потом ударю. Но тогда я его не ударил и даже ничего не сказал. Когда он уезжал с блокпоста, то бросил на меня полный превосходства взгляд. Он был уверен, что он лучше нас всех – и солдат на блокпосту, и, тем более, арабов, которые полностью зависели от его настроения. Ему нравилось возвышаться над всеми и постоянно находить этому подтверждение. Наверное, он и правда был выше, если все мы молчали и позволяли делать всё, что заблагорассудится. Он чувствовал свою безнаказанность, а я – своё бессилие. Я не сказал ему ни слова, не написал рапорт и лишь мучился по ночам от стыда и бессильной ярости. Я всё никак не мог забыть рыданий того, уже немолодого, человека. Мы угощали его сигаретами и делились кофе, а он всё плакал от пережитого страха и унижения и кричал:
– У меня одиннадцать детей. Если меня убьют, кто будет их кормить? За что он хотел убить меня? За что?!
Его рубашка была забрызгана кровью, и он рыдал как ребёнок.
Как рассказал нам Халиль – так звали того человека – Гидон, затащив его за дом, швырнул на землю и, когда тот попытался подняться, ударил кулаком в лицо. Затем, достав пистолет, Гидон сказал:
– Сейчас я убью тебя.
Он приставил пистолет к голове несчастного, наслаждаясь отчаянием насмерть перепуганного человека.
– Я ведь ничего не сделал! – отчаянно кричал араб. – Я должен вернуться! Дома меня ждёт семья!..
Гидона на блокпосту я больше не видел. Но для себя решил, что никогда больше не допущу подобного. Пусть хоть кто-нибудь попробует тронуть этих несчастных. Успокоив себя этим, я установил на блокпосту жёсткий порядок и часами теперь говорил и спорил с солдатами и офицерами о недопустимости насилия. Раньше, при обыске проходивших через блокпост палестинцев, солдаты нередко выворачивали их сумки, выбрасывая вещи на землю. Я запретил солдатам выворачивать сумки палестинцев. В жаркие дни приказал давать задержанным на блокпосту воду. Кроме того, от своих солдат я требовал терпения по отношению к местному населению. Ежедневно через блокпост в разных направлениях проходили тысячи людей. Это были старики, женщины, но, пожалуй, больше всего было тех, кто искал работу в Израиле. На работу в Израиле могли рассчитывать лишь те, у кого были специальные разрешения на работу, позволявшие этим людям находиться на территории Израиля. Выдавались такие разрешения оккупационными властями, и были эти заветные листки бумаги далеко не у каждого. Однако отсутствие разрешения на работу не останавливало местных жителей, и они на свой страх и риск всеми правдами и неправдами всё равно пытались проникнуть в Израиль. Таких, "находящихся незаконно на территории Израиля", как их официально именовали израильские чиновники и СМИ, брали на работу в Израиле не менее, а может быть, даже и более охотно, чем "легальных". Ведь "незаконным" можно было заплатить гораздо меньше или вообще не заплатить – жаловаться они всё равно не пойдут. А начнут права качать, их можно и в полицию сдать – тоже решение проблемы. Но, несмотря на все опасности, количество желающих попасть на работу в Израиль не уменьшалось, и "нелегалы" были нашей постоянной головной болью. Ежедневно мы задерживали на блокпосту несколько десятков людей без соответствующих удостоверений. Были и такие, кто пытался обойти наш блокпост и проникнуть в Израиль через многочисленные ходы и лазейки в системе блокпостов и заграждений. Согласно приказу командования, пойманных таким образом "нелегалов" мы передавали пограничной страже, а дальше ими занималась полиция или спецслужбы, в зависимости от результатов следствия. Как правило, следствие начиналось прямо на месте – солдаты и офицеры пограничной стражи проводили допрос с пристрастием, не скупясь на оплеухи и побои. Поэтому, если мы замечали палестинцев, пытавшихся проникнуть в Израиль в обход блокпоста, мы их задерживали, но не передавали пограничной страже, а после проверки документов просто отпускали обратно, туда, откуда они пришли. Такой исход устраивал палестинцев гораздо больше, чем перспектива попасть в руки таких, как Гидон.
Так было до того, как однажды на посту я лично не задержал паренька лет семнадцати-восемнадцати, который пытался перебраться на территорию Израиля буквально у нас под носом, метрах в двухста от блокпоста. Паренёк был юркий, как ящерица, но, поняв, что обнаружен, он покорно вышел из своего укрытия, которое соорудил здесь же, прямо возле заграждения из стальных прутьев. Он был маленький и щуплый, так что его легко было не заметить в небольшом углублении за высохшим бугром. При его юркости ему нужны были считанные секунды, чтобы перебраться через подкоп, который он, возможно, даже не один, делал немало времени. А дальше… Парень был уверен в своих силах и был, видимо, не робкого десятка, раз не побоялся фактически у нас на глазах обойти блокпост и на свой страх и риск искать счастья в незнакомой и враждебной стране.
– Документы у тебя есть? – спросил я его.
– Есть, – бойко ответил паренёк и протянул мне малиновую книжечку с удостоверением личности. Разрешения на работу у него, естественно, не было. Он был жителем одного из лагерей беженцев, расположенных в нескольких километрах от Иерусалима. Я не увидел в его взгляде ни испуга, ни мольбы, он казался совершенно бесстрастным.
– Иди домой и больше так не делай, если не хочешь неприятностей, – сказал я ему по-арабски. – Всё понял?
В ответ он кивнул.
– Ступай с миром, – напутствовал я его, и паренёк пустился в обратный путь…
День не предвещал ничего необычного, но в полдень я опять увидел того же паренька на том же самом месте. "Он что, идиот?" – с раздражением подумал я. Увидев солдат, он пустился наутёк, но, услышав предупредительный выстрел, остановился.
– Я тебя предупредил, – встретил я паренька, когда солдат подвел его ко мне, – сказал, чтобы ты шёл домой, а ты на меня решил положить?
Я еле сдерживал раздражение. Неужели он не понимает, чем ему грозит непослушание?
– Отведи его на пост, – отдал я приказ солдату, – я с ним сейчас поговорю.
Но поговорить мне не пришлось. Когда я вернулся на блокпост, шустрый паренёк как сквозь землю провалился. Стоило солдатам на секунду отвлечься, то ли закурить, то ли потянуться за бутылкой воды, как он исчез. Прямо как суслик! Я испытывал странное чувство, не то досады, не то злости. Поначалу я не хотел себе в этом признаваться. Но это ощущение усиливалось всё стремительнее. "Ладно, сбежал пацанёнок, перехитрил всех и тебя в том числе… – рассуждал я. – Может, от этого ты и испытываешь досаду, что он оказался хитрее нас, а может, и смышлённее?"
– Не обманывай себя! – будто кто-то невидимый рявкнул на меня изнутри. – Ты ведь не можешь простить пацанёнку, что он по достоинству не оценил твоё благородство? Ведь так? Он не ответил благодарностью на твою милость?.. Ну да, ты же здесь господин, и твоя милость по отношению к несчастным арабам должна восприниматься ими как благо!
Я явственно слышал насмешку в этом неизвестно откуда шедшем гласе и чувство злой обиды захлестнуло меня.
– Куда вы смотрели?! – заорал я на солдат. – Вы уже, видимо, в Тель-Авиве, где-нибудь на Тель-Барухе, а не на службе, так? – распалялся я всё больше, мне нужно было на ком-то сорваться.
– Я вам устрою отдых! Пацан оставил вас в дураках, а вы как ни в чём не бывало ухмыляетесь тут!
Но вместо ухмылок на их лицах было выражение досады и стыда.
Мне стало неловко. Я всегда гордился тем, что действовал методами убеждения, лучшим из которых был мой собственный пример. Меня уважали, и именно на уважении зиждился мой незыблемый авторитет. Я всегда гордился тем, что мог найти к каждому солдату подход. Ещё на курсах молодого бойца, где я был инструктором, я всегда находил, как поддержать слабого духом, научить человека верить в себя. Криком, наказаниями этого никогда не добьёшься. А тут… Сорвав злобу на своих подчинённых, я вдруг почувствовал мерзкий осадок в душе. Так всегда, когда я на ком-нибудь срываюсь. Это происходит редко, но если происходит, то вместо удовлетворения я чувствую мерзкий осадок, что-то вроде отвращения к самому себе.
– Ладно, хватит! – одёрнул я себя. – В конце концов, у каждого есть право выбора, и если этот паренёк упрямо ищет неприятностей, что ж… Это его выбор.
Последующие три недели прошли тихо, без каких-либо происшествий, и я уже почти забыл о шустром пареньке. Наше дежурство на блокпосту подходило к концу, и тут я снова увидел его на том же самом месте. Он будто бросил мне вызов и решил во что бы то ни стало пробраться в Израиль именно здесь, у меня под носом.
– Стой! – скомандовал я.
Но он помчался, как заяц. Я дал предупредительный выстрел в воздух, но парень не остановился. Он нёсся по голой степи, рассчитывая скрыться за камнями ближайшего холма. Я бросился вслед за ним, ярость несла меня как на крыльях. Настиг его около самого холма и, сбив с ног, стал месить кулаками. Он пытался уворачиваться от ударов, но я, схватив его за горло одной рукой и восседая на тщедушном тельце, со всей злости бил, стараясь попасть в лицо. Моя рука сжимала его горло, и он, будто котёнок обеими лапками, инстинктивно вцепился в мою руку. Я всё бил и бил его, уже не в силах остановиться, и ярость, бушевавшая во мне, всё больше уступала место страху – страху перед самим собой. Я убивал его, у меня появилось вдруг какое-то чужое желание разбить ему голову, и я всё больше чувствовал себя хищным, ненасытным животным… И в этот момент я почувствовал на своей сжатой в кулак руке чью-то железную хватку.
– Хватит! – услышал я над собой властный голос. Я с удивлением оглянулся и увидел своего солдата.
– Хватит, – повторил он всё так же властно, не отпуская мою руку. Я повиновался. Парень был весь в крови. Его кровь была на моих руках и на униформе. Юноша с трудом поднялся, кто-то из солдат принес ему воды, и он, умыв лицо, не стал пить, а лишь сплюнул на землю кровавую слюну и, шатаясь, побрёл прочь. Солдаты старались не встречаться со мной взглядами, и у меня не было мужества посмотреть им в глаза. Так же, как и местным, которые стали свидетелями этой позорной сцены. У меня тряслись руки от стыда, и я напрягал всю свою волю, чтобы это было не так заметно. "Неужели это я?" – с ужасом спрашивал я себя. Впервые я почувствовал, что я – это не только я, но и ещё кто-то, совершенно другой и чужой. Не мог этого сделать я, учивший своих солдат терпимости, негодовавший из-за любого проявления жестокости. Это был не я! В тот же день я написал рапорт и уехал с блокпоста, передав командование сержанту, своему заместителю. Обо мне как будто забыли, но спустя два дня меня вызвал к себе командир батальона, в котором я служил. Я думал, что против меня будет начато следствие, но, по-видимому, армейское начальство решило ограничиться негласным внутренним расследованием. Дело ведь было не только во мне. Как позже выяснилось, негласное следствие в отношении меня велось уже давно, и у армейского начальства были серьёзные сомнения относительно моего служебного соответствия. Однако именно этот случай с избиением палестинца развеял у моих непосредственных начальников все сомнения относительно моего соответствия. Командир батальона говорил со мной почти по-отечески, доверительно, и несколько раз как бы невзначай предложил мне побеседовать с офицером душевной безопасности – КаБаНом (кацин битахон нефеш).
– Отдохни немного и возвращайся на службу, армии нужны толковые и решительные офицеры, – напутствовал он меня.
В первой же беседе с КаБаНом я понял, что диагноз мне поставлен ещё до того, как я вошёл в его приёмную. Это был лысый старичок с цепким, колючим взглядом, который подкрадывался к главному, как кот, осторожно. От его заключения зависела моя дальнейшая карьера. Старик был хитрым, но не умным. Проведя со мной несколько доверительных бесед, он устроил мне настоящий экзамен, описывая различные сложные ситуации и советуясь со мной, как бы стоило поступить в том или ином случае. Мне не трудно было предугадать ответ, который ждал этот скользкий тип. Главное, что его интересовало, это насколько быстро я способен принимать решения и, что не менее важно, а может, и самое главное, насколько я конформист. Отвечал я так, как ему было нужно, и, похоже, он остался доволен результатами экзамена, поскольку вскоре я вернулся к своему месту службы, а спустя какое-то время даже получил повышение.
Все свои переживания я долго держал в себе. Наконец, однажды я решился поговорить со своей тёткой. Она начала учиться в тридцать пять лет, но к сорока пяти уже имела две академические степени – была доктором психологии и магистром социологии. Внешне она была очень сурова. Больше всего на свете ненавидела ложь. Она всегда была очень независима и рано начала жить самостоятельной жизнью. Со своим отцом, моим дедом, отношения у неё были сложными. Пожалуй, она была единственной, кого дед не смог сломать и навязать своё мировоззрение. Все остальные в семье, включая моего отца, деда побаивались и всегда в конечном счёте поступали так, как хотел дед. Я рассказал ей всё и вопросительно посмотрел на тётку.
– И чего ты ждёшь от меня? – спросила меня тётка, и я услышал в её голосе лёд холодного металла.
Честно говоря, не ожидал от неё такой реакции.
– Пытаюсь разобраться, – ответил я.
– Не ври! – вдруг прикрикнула она на меня. Её глаза сверкали от гнева.
– Ты пришёл ко мне, чтобы я тебя пожалела! Ведь так? Признайся в этом хотя бы самому себе.
И я снова услышал те же слова, что слышал там, на блокпосту:
– Не обманывай себя! Ты не можешь простить пацанёнку, что он по достоинству не оценил твоё благородство? Ведь так? Он не ответил благодарностью на твою милость?.. Ну да, ты же здесь господин, и твоя милость по отношению к несчастным арабам должна восприниматься ими как благо! Только теперь те же слова были произнесены уже моей тёткой.
– И жертва ты, а не он! Ты благороден, потому что, распоряжаясь их жизнью и судьбой на их земле, ты позволяешь им навестить родственников, попасть в больницу и не издеваешься над ними, как другие солдаты и офицеры. А этот паренёк набрался наглости и плюнул на твоё благородство. Какая неблагодарность!
– Всё не так! – крикнул я в ответ. Сейчас я чувствовал себя так, как, наверное, чувствовал себя тот несчастный парнишка, которого я так нещадно бил.
– Конечно, не так! – с новой яростью набросилась на меня тётка. – Ведь ты бил не его, а мерзавца Гидона и своё собственное малодушие! Ты доволен?
Последние её слова совершенно убили меня, и я был полностью раздавлен.
– Так? – орала на меня тётка. – Ответь!
– Так, – ответил я, окончательно признавая свою вину. – Но где выход? – я в отчаянии посмотрел на неё. – Бросить всё и уйти? Или остаться и быть как все, сдабривая насилие благородством, как сдабриваем мы салат лимонным соком?.. Где выход? – заорал я на неё и вскочил.
– Сядь, – сказала она тихо, но властно, и я почему-то повиновался. – Мы не можем всё бросить и уйти. Это не в нашей власти. Это как жизнь. Ты приходишь в неё не по своей воле, и не тебе решать, когда из неё уйти. Мы здесь из-за таких, как твой дед и мой отец. И… кроме вины на нас лежит ещё великая ответственность. Мы сами взвалили её на себя, думая, что мы лучше и сильнее других. Мы оказались не лучше, но с нас много спросится. Может быть, больше чем с других. И от этой ответственности нам никуда не уйти… Не пытайся спрятаться, Омри, – сказала мне тётка.
Сейчас она говорила со мной как с ребёнком. После разговора с тёткой я чувствовал себя так, будто меня долго били по всему телу. Но мне стало легко. Груз вины и ответственности уже больше не тяготил меня. Я шёл с ним по жизни, как навьюченный ослик, для которого его груз – это его судьба.
Гидона я встретил ещё раз лет через пять, на свадьбе моего двоюродного брата. Оказалось, что мы, хоть и дальние, но родственники. К тому времени мы уже несколько лет жили с Нетой. Она очень готовилась к этому событию, специально пошила платье, купила новые туфли, придирчиво выбирала подарок для новобрачных… Мы заметили друг друга лишь в самый разгар веселья – зал был полон. Увидев меня, Гидон узнал меня и, широко улыбаясь, направился в нашу сторону.
– Здравствуй, мой дорогой друг, – приветствовал он меня, протягивая руку.