- О да! - сказал Реде и облизнул узенькие сухие губы. - Но нужны еще. С этой целью я и остановился здесь, герр обер-лейтенант. Ведь здешние места, как вам, вероятно, известно, заселены русскими племенами очень давно. Здесь настоящая Русь, как ее называли раньше. Вы обратили внимание, как здесь дико и тихо вокруг, а?
- Однако здесь тоже пожары, - осторожно возразил Гобельман. - Вот в этой Ольховке, глухой деревне… Вы знаете, что там? Там еще советская власть!
Реде вскинул голову.
- О!
- Да, да! Я сейчас разговаривал с этим… с заместителем председателя колхоза. Видите, что получается? Очень трудно, доктор, осваивать эти просторы! А вы ведь знаете, какие задачи возложены на нас в этой войне.
- Не сразу, не сразу, дорогой, освоите, - обнадежил Реде. - Кто у вас поедет в эту деревню, где пожар?
Гобельман подумал, потирая пальцами гладко выбритый подбородок.
- А все тот же лейтенант Квейс, - ответил он. - Больше пока некому. Кстати, вы не желаете, доктор, побывать с ним в этой русской глуши? Он выедет скоро. Надеюсь, там вы найдете совершенно исключительные материалы для своей книги.
- Да, я подумаю, - ответил Реде после паузы. - Вероятно, я поеду, но ненадолго. Ведь я тороплюсь в Москву, вы знаете. Я хочу своими глазами видеть парад нашей армии. Это должно быть исключительное историческое зрелище!
- Я вам завидую, - вздохнув, сказал Гобельман. - Говорят, что парад назначен на седьмое ноября?
- Да. Понимаете, как это символично?
Через минуту перед столом коменданта стоял лейтенант Квейс. Это был высокий, располневший человек, с широким, бабьим задом, распиравшим брюки и фалды мундира, обутый в желтые сапоги на подковах. На его голове, посаженной низко, на самые плечи, сильно облысевшей с висков, топорщился петушиный гребень волос. Трудно было понять, что выражало его расплывчатое лицо, почти безбровое, с едва заметными серенькими глазками.
- Квейс, - сказал Гобельман, - завтра вы получите полный инструктаж. Закончив дела в тех деревнях, которые вам указаны, вы доедете еще до Ольховки. Если невозможно проехать туда на машине, поедете на лошадях. Ольховка будет некоторое время, до особых указаний, вашей резиденцией.
Квейс вскинул к виску два пальца.
- Слушаюсь, герр обер-лейтенант!
- Эта деревня вот, смотрите… - И Гобельман склонился над картой.
IX
Когда ольховцы начали возвращаться с пожара, сторожиха Агеевна, выбежав на крыльцо, зазвала к себе нескольких женщин и рассказала им про необычайный разговор с немцами. Эта весть, несмотря на ночное время, быстро облетела деревню. Тревожно перекликаясь во тьме, меся грязь и разбрызгивая лужи, люди бросились в дом правления колхоза.
Все колхозницы, приходившие сюда, настойчиво приставали с расспросами к Яше Кудрявому. Он сидел за столом Степана Бояркина и, веря в то, что выполняет свой служебный долг, от удовольствия часто щурил на огонь лампы свои ласковые глаза. По слабости ума и памяти Яша не мог поведать толком о своем разговоре с немцами. Зная этот его недостаток, перепуганные женщины сами задавали ему вопросы, а Яша только отвечал, причем, от доброты своей душевной, стараясь угодить, почти на все вопросы отвечал утвердительно.
- Яшенька, милый, что ж он, ругался?
- Ругался, - с улыбкой отвечал Яша.
- Кто, говорит, поджег, да?
- Ага, так говорит…
- Яшенька, грозил, да?
- У-у, грози-ил!
- Сказал, что приедут скоро? Так сказал?
- Та, та, так…
- Чего ж он… побью, говорит? Да?
- Ага, побью…
- Господи, пропали, бабы!
Сторожиха Агеевна, вначале наболтавшая лишнего, сама начала верить, что разговор происходил именно так, и охотно подтверждала:
- Так, бабоньки! Все истинно!
За несколько минут разговора с Яшей Кудрявым женщины перепугали себя до крайности и подняли гвалт:
- Теперь, бабы, налетят они!
- Побьют всех за этот хлеб!
- И что делать? Что делать?
В это время в доме появился Ерофей Кузьмич. Лицо его было озабоченное, взгляд пасмурный.
- Тут нечего ахать! - сказал он, присев на табурет у печи. - Чему быть, того не миновать. Не завтра, так послезавтра, а они припожалуют. И за скирды попадет, и начисто ограбят! Что же нам - этого ждать? Вон они, семена, лежат в амбаре. Подъедут - и выгружай. И лошади, инвентарь опять же на дворе…
Из бабьей толпы раздались голоса:
- Как же быть, Кузьмич?
- Как? Поделить бы все надо…
В доме стало тихо-тихо.
- Ну, а что поделаешь? - сказал Ерофей Кузьмич, хотя никто не возразил на предложение о разделе. - У них вся сила теперь. Поделить - и квита! Приедут, а у нас - хоть шаром покати! Так я толкую?
Опустив головы, женщины долго не отвечали.
- Что же молчите?
- А как же весной сеять будем? - спросила за всех Ульяна Шутяева. Неужто поврозь?
- Все может быть…
- Неужто не вернутся наши?
Не дожидаясь ответа Ерофея Кузьмича, тихонькая молодая солдатка Паня Горюнова звучно всхлипнула в тишине, а вслед за нею, прижимаясь друг к другу, заплакали и другие колхозницы.
- Тьфу, мокрое племя! - Ерофей Кузьмич поднялся. - Эка, развезло их! Ну, войте тут, раз охота, а завтра с утра надо решать дело. - И хлопнул дверью.
…Всю ночь ольховцы судили-рядили, как быть, вздыхая и охая, передумали о многом - о всех последних годах своей жизни.
Вспомнили они о тех днях, когда создавался колхоз, и как тяжело было им отступать от своих вековых укладов, и как страшно вступать в неведомое. Вспомнили, как в первые годы трудно было жить в колхозе, трудно и непривычно - и то не ладилось, и другое, и третье, и как мучились они, видя, что не ладится дело, часто вздыхали, вспоминая единоличную жизнь: легче, мол, при ней, вольготней! Но когда это все было? Все это было давным-давно!…
В последние годы дела в колхозе пошли на лад, колхозники научились работать сообща, не стесняя друг друга, вкладывая в дело все свое мастерство. Все стали получать такие доходы, при которых жилось безбедно. Правда, человек всегда хочет жить лучше, чем живет. Мечтали и ольховцы о лучшей жизни. Но теперь, мечтая, они знали, что она возможна в колхозе. Вот так дерево: пустило корни, укрепилось в земле - значит, год от года все шире и шире будет раскидывать ветви…
И вот все рушилось по чужой и злой воле. Об этом страшно было думать. Все, что было создано, к чему привыкли за десять лет, было уже дорого; все колхозное крепко приросло к сердцу, начни отрывать - кровь…
X
Утро выдалось холодное и ветреное. Весь небосвод был покрыт зловещей хмарью. В чердачных окнах, нахохлясь, сидели голуби. Они с удивлением осматривали, как изменилась за дни непогоды деревня: березы качали голыми ветвями устало и безнадежно, а высь была такая неуютная, что не хотелось и поднимать крыло.
Ольховцы начали собираться на колхозный двор на южной окраине деревни. Здесь была просторная конюшня на фундаменте из дикого серого камня, около нее - сеновал, каретник и шорная, в стороне - светлый коровник под тесовой крышей, овчарник из сборного леса, но тоже ладный на вид; в другой стороне - кузница и машинный сарай, поодаль - хлебные амбары. У входа на двор стояла низкая старая изба, в которой, бывало, бригадиры распределяли утрами людей на работы, а вечерами собирались погреться и поболтать те, кто работал здесь постоянно.
Раньше двор был шумным: так и кипела здесь работа. Теперь он опустел. Лошадей осталось мало. Весь колхозный скот был угнан на восток.
Народ собирался в сторожке. Негромко велись разговоры о погоде, о войне.
Ерофей Кузьмич нарочно запоздал: не хотел, чтобы, при случае, могли укорить, что он больше всех хлопотал о разделе. Выйдя из переулка ко двору, он увидел Ефима Чернявкина. В начале войны Чернявкин был призван в армию, а когда его часть отступала, бежал из нее и явился домой. До этого дня он жил тайно, хотя уже многие знали, что он дома.
Подождав Ефима, Ерофей Кузьмич крикнул:
- Ну, вылез?
Чернявкин поклонился, легонько сдвигая на затылок шапку. Он был в старом рабочем пиджаке и сильно разбитых сапогах. Лицо его обросло черной бородкой.
- Пора, Кузьмич, - ответил он дружелюбно. - Пожалуй, просидишь, а тут расхватают все.
- Жить думаешь?
- Да есть надежда.
- А что зарос так?
- Теперь соскоблю…
К ним подошли женщины.
- Эх, война! - громко, со вздохом сказал Ерофей Кузьмич. - Побежали кто куда - на свои огоньки, к бабам! Как тут не пойдет немец? Вояки! Мой вон и тут проходил, - всем известно, - а небось не остался дома! Пошел! Он гордо вскинул голову. - Пошел воевать, раз нужно, да и погиб вот, сказывают люди…
Его лицо перекосилось от боли.
- Воевали бы все так! Где там!
- Какая тут война? - проворчал Чернявкин. - Как ударили, так и покатились вроссыпь! Что ж, по-твоему, дубинками махать перед танками?
Женщины, стоявшие рядом, брезгливо смотрели на Ефима Чернявкина.
- А ты уж скорее в кусты? - крикнула ему Лукерья Бояркина.
- Доблестный защитник! - с презрением воскликнула Ульяна Шутяева. - А на моего, по-твоему, не шли танки? Почему он не прибежал?
- Поглядим, еще прибежит, - буркнул в ответ Чернявкин, обводя женщин соловыми глазами: отправляясь на народ, он выпил для храбрости.
- Нет, не прибежит! - пуще того закричала Ульяна. - Он не такой! А если бы и прибежал - я не такая, как твоя краля: на порог не пущу! Чтобы с таким, как ты, прости господи, да я спать легла?
- Чего кудахчешь? - огрызнулся Чернявкин.
- У-у, червяк поганый! - крикнула Макариха. - Еще голос подает! - Она сплюнула. - Ей-бо, бабы, и смотреть-то на него стыдно! Пошли!
Ерофей Кузьмич протиснулся в сторожку и незаметно присел на лавку у самой двери.
В сторожке становилось все тише и тише: все уже было переговорено о погоде и о войне. Из-за печи вдруг раздался сильный женский голос:
- Кого же еще ждем? Начинать бы!
- Да все, кажись, тут!
- Ерофей-то Кузьмич где? Пришел?
- Вот тут он, у двери.
- Что ж ты, Ерофей Кузьмич? - сказал Чернявкин. - Кого еще ждать? Давай начинай разговор.
Ерофей Кузьмич поднялся у двери.
- Чудной вы народ! - Он тряхнул пышной бородой. - Да я тут кто такой, чтобы начинать? Я тут никто, сами знаете. Можно сказать, рядовой.
Народ зашумел:
- Тут все рядовые!
- Кому-то надо же!
- Вот и будем кивать друг на друга.
- Начинай, чего ты!
Скрипнула и открылась входная дверь. На пороге показался Яша Кудрявый. Он держал под мышкой портфель. Его ласковые глаза сияли от удовольствия.
- Что ж мне начинать? - сказал Ерофей Кузьмич. - Сам вот "заместитель председателя" прибыл!
- Собрание? - радостно спросил Яша.
- В полном сборе, - с лукавой почтительностью ответил Ерофей Кузьмич. - Только вас, Яков Митрич, и поджидали. Доклад будете делать?
Чернявкин захохотал.
- Постыдились бы… над убогим-то, - строго сказала Макариха.
Народ притих. Раздался кашель деда Силантия. Расправив плечи над толпой, чуть не касаясь своей шапчонкой потолочины, он обернулся к двери, ища слабыми глазами Ерофея Кузьмича.
- Начинай, Ерофей, чего ты? Раз уж такое дело…
- Ох, и не знаю как! - Ерофей Кузьмич, крякнув, направился вперед, и люди начали расступаться перед ним. - Не знаю, не знаю! - твердил он, проходя, а когда встал у стола, снял шапку, помял ее у груди. - На груди муторно, вот как! Трудились, сколачивали, наживали, а теперь - вон что: все в распыл! Это как?
Многие опустили головы.
Кто-то промолвил тихо:
- Не тяни душу, Ерофей…
- Ну что ж! - вздохнул Ерофей Кузьмич. - Раз такая стихия напала, надо перекраивать жизнь. Значит, будем толковать о делах?
Но тут кто-то напомнил о завхозе:
- А Осип-то Михайлыч, бабы, где?
- Его и не было!
- Вот тебе раз! Как же забыли?
- Яша, милый, сбегай за Осипом Михайлычем!
- Яшенька, где ты?
Но и Яши, ко всеобщему удивлению, не оказалось в сторожке. Когда он скрылся, никто не заметил в толкучке. Несколько человек побежали разыскивать Осипа Михайловича. Вскоре кто-то сообщил от двери:
- В конюшне он!
- Чего он там? - спросил Ерофей Кузьмич.
- Сидит и плачет!
Не сговариваясь, ольховцы повалили на двор. Из конюшни, тяжко опираясь на палку, вышел Осип Михайлович, следом за ним - бледный, перепуганный Яша Кудрявый. Держа под рукой портфель, он остановился у ворот конюшни, а Осип Михайлович вышел вперед и взглянул на Ерофея Кузьмича, не стыдясь своих слез.
- Ну что? - спросил он хрипло. - К единоличной жизни потянуло? Не выдержала твоя кишка?
Ерофей Кузьмич выступил навстречу завхозу.
- Не в том разговор…
- А в чем? - Сквозь слезы Осип Михайлович смотрел непримиримо, дерзко.
- Аль не знаешь? Немцы-то вон что делают! Средь белого дня! Весь хлеб - под метлу, а на дворы - огонь! Этого ждать?
- Они заберут, они и будут в ответе! - захрипел завхоз. - А нам зачем растаскивать все? Да как у вас руки потянутся к этому добру? - Завхоз показал на конюшни, каретник и машинный сарай. - Где тут твое личное, Ерофей Кузьмич? Чего ты тут наживал, а? Вспомни-ка? Где твое, Чернявкин? Где твое… как тебя?… Где твое, Фетинья? Тут все общее! Обще-е! - Он разделил это слово, вытягивая шею и округляя глаза. - Как его рвать на куски? Разорвите лучше мне душу. Вот, рвите! - Он шагнул к толпе. - Рвите, а пока я жив, к имуществу не пущу и ключи от амбаров не дам!
Ольховцы не трогались с места и молчали. Ерофея Кузьмича так и кольнуло в сердце: нехорошее молчание.
- А-а, вон что! - вдруг побагровел Ерофей Кузьмич и, сделав крупный шаг к завхозу, крикнул сквозь зубы: - Для кого бережешь добро? Для немцев? Как приедут, - вот оно, бери! Так?
У Осипа Михайловича сильно дрогнула хромая нога. Он слегка качнулся и едва не выронил костыль. Бледный, растерянный, он гневно посмотрел из-под лохматых бровей в острые глаза Ерофея Кузьмича и прохрипел, кривя губы:
- Вот ты какой, а? Нутро заговорило?
- Ты меня не трожь! - зашумел Ерофей Кузьмич.
Вытащив из кармана ключи. Осип Михайлович с остервенением бросил их под ноги Ерофея Кузьмича и, выкидывая вперед костыль, судорожно захромал к конюшне.
Подняв ключи подрагивающей рукой, Ерофей Кузьмич обернулся к толпе:
- Ну как, начнем дележ?
- Начинай, не тяни! - поторопил Чернявкин.
Из толпы мужским шагом выступила все время молча наблюдавшая за сватом Макариха. Энергичное лицо ее было спокойно и строго, а темные, все еще молодые глаза светились ровно и сильно. Ерофей Кузьмич знал, что сватья последнее время верховодит среди баб, и сердце его дрогнуло.
- Зря ты, сват, обидел Михайлыча! - сказала Макариха негромко, но твердо. - Никто не поверит, что он для немцев бережет наше добро. Что ни возьми на дворе - во всем есть его кровь. Как он отдаст? А ну, дай сюда ключи!
Ерофей Кузьмич растерянно подал ключи.
- Михайлыч! - крикнула Макариха завхозу. - А ну, вернись сюда! Возьми ключи!
Вонзая костыль в грязь, завхоз покорно пошел обратно, а Макариха, звякнув связкой ключей, резко заговорила:
- А дележа, сват, не будет! Ты забудь это слово! - Глаза ее засверкали совсем молодо. - Забудь! У нас у всех руки отсохнут, если начнем делить. Что на общем поту выросло, того не разорвешь на куски! Так говорю, бабы?
Ей ответили дружно:
- Так, Макаровна, так!
- Не желаем, и все!
- Чего вздумал, а? Дележ! Ишь ты!
Подошел Осип Михайлович.
- Держи ключи, - шагнула к нему Макариха.
Ерофей Кузьмич вскинул бороду на ветер.
- Выходит, сватья, погибать добру?
- Зачем погибать?
- А ты думаешь - уцелеет?
- Тут не уцелеет, - согласилась Макариха. - Останется на дворе, - все пропало! Особо семена.
- Вот я и толкую!
- Толкуешь, да не то! - твердо возразила Макариха. - На дворе ничего оставлять нельзя. Надо сегодня же разобрать по домам на хранение. Вот как надо! Сохраним, спрячем, кто что может, а придут наши, опять снесем сюда. Только на хранение! И под расписки! Так говорю, бабы?
Толпа заколыхалась, и над двором пронеслись одобрительные голоса, а дед Силантий, расправив плечи над толпой, прогудел:
- Вот это резон!
- Какие вам расписки? - ощерился Чернявкин. - Кому их давать, Осипу? Разобрать - и все тут!
- Ты, дезертир поганый, не ори! - надвинулась на него Макариха. - Ишь ты, чирий, выскочил? Добро прибежал зорить? А много ли ты нажил тут?
- Что нажил, заберу! Дай мою долю - и вся недолга!
- Дулю вот тебе, а не долю!
- Ты мне что ее показываешь? - пьяно заорал Чернявкин.
- Погоди, Ефим, - схватил его за рукав Ерофей Кузьмич. - Выпил, может, на копейку, а задору - на целый рубль. Чего ты шумишь?
Загородив плечом Чернявкина, Ерофей Кузьмич повернулся к женщинам. Он понял, что с дележом ничего не выйдет, и уже каялся, что погорячился. Раз ничего не вышло, надо было запутать свои следы.
- Я к чему, бабы, толковал о разделе? - заговорил он мирно, хотя едва сдерживал злобу против Макарихи. - А к тому, что на дворе все пойдет прахом. А раз на хранение, то оно даже лучше. Разберем, а там видно будет. Как возвернутся наши, долго ли стащить обратно? А я вот, видишь, не дошел до этого своей мозгой. - И польстил сватье: - Ума у тебя, сватья, палата! Давай, время не ждет, действуй сама. Пошумели - и за дело! Пошли, бабы!
И все, вслед за Ерофеем Кузьмичом, облегченно шумя, повалили обратно к сторожке. Осип Михайлович, хромая позади всех, звякал ключами и, думая о Макарихе, про себя шептал:
- Велика у нее сила! Ой, велика!
XI
По-разному меняются деревья осенью. У иных листва налита крепкой зеленью. Слабеет солнце, бушуют ветры, прихватывают землю заморозки, а листва на них живет и держится стойко, не меняя могучего летнего цвета. С другими деревьями бывает иначе. Только осень обрушит ненастье, они вдруг и заметить не успеешь - пожелтеют, облетят.
Так случилось и с Марийкой.
Услышав о гибели Андрея, она быстро изменилась и внешне и внутренне. До самого последнего времени она всём казалась девушкой. Она хлопотала по дому шумно, работала всегда ловко, весело, с озорством. Теперь всего этого как не бывало. Она стала женщиной, еще очень молодой, но, как все женщины, - особенно в горе - тихой и сдержанной. Двигалась она неторопливо, говорила негромко. На побледневшем лице ее особенно выделялись припухлые теплые губы да черные глаза.
Она уже крепко сжилась с домом Андрея. Все здесь стало для нее своим и дорогим: и дом с голубыми ставнями, и обширный двор, над которым порхали голуби, и сверкающие белизной березы, и бледные астры в палисаднике…