Но теперь ко всему этому у Марийки быстро росло отчуждение, и не потому, что без Андрея она становилась как бы лишней в лопуховской семье. Все началось с поездки на поле боя с Ерофеем Кузьмичом. С той поры она не могла разговаривать со свекром и с каждым днем чувствовала себя все более и более чужой в его доме. Поэтому Марийку тянуло теперь к тем, кто были в нем тоже чужими, - к Лозневому и Косте. Она частенько засиживалась с ними в горнице, разговаривая, как многие люди в горе, о каких-нибудь мелочах жизни.
Но Лозневой по-своему расценивал это. "А жизнь идет, - думал он. Погорюет еще немного, и молодость возьмет свое…" Мысль эта обжигала его. Он с каждым днем становился разговорчивее с Марийкой и настойчиво искал случая побыть с ней наедине.
XII
В полдень Ерофей Кузьмич привез несколько мешков семенного зерна. На дворе его встретила Алевтина Васильевна. Кутаясь в шаль, поджимая под грудью полы старого, заношенного сака, она тихонько доплелась до телеги, спросила:
- Много ли, Кузьмич?
- Видишь, все тут, - грубовато ответил Ерофей Кузьмич, привязывая к столбу коня. - И то через силу вырвал. Эта сватья, черта ей в печенку, полную волю берет над бабами, а те за ней, как дуры. Тьфу, чертово семя! Так и не дала делить. А бабы эти… Бывало, кричат, что уши затыкай! А теперь словно белены объелись: вцепились в этот колхоз, как клещи, и не оторвешь! Вот она какая, ваша порода!
Алевтина Васильевна тихонько вздохнула.
- Ну, ладно! - Ерофей Кузьмич подошел к телеге, ощупал мешки. Теперь с семенами. Душа хоть на место встала. Надо только запрятать получше. Того и гляди, нагрянуть могут. Манька-то где?
- Дома, где ж ей быть?
- Опять небось там… с ними?
- С ними…
- Не выходит из горницы! - с ехидством воскликнул Ерофей Кузьмич. - И чего она, скажи на милость, прилипает к этим-то… лоботрясам, а?
- Опять зашумел! - Алевтина Васильевна слабо махнула на мужа рукой. И так, бедняга, совсем зачахла. На себя не похожа. Все разгонит тоску немного.
- Тут не тоску разгонять, а дело надо делать! Совсем отбилась от работы, а ты ей потакаешь!
- Чего ж ей делать-то особого?
- Ха, и тебе толкуй! Яму вот рыть надо!
Услышав, что Ерофей Кузьмич появился в доме, Марийка встала от стола, отошла к окну. Свекор распахнул двери горницы и, не переступая порога, сказал:
- Вышла бы, помогла! Или не видишь, что приехал? Тут работы - дыхнуть некогда. Яму вон надо рыть для семян, а мне еще на двор ехать. С ног сбился!
Не сказав свекру ни слова, Марийка взяла полушалок и вышла из горницы. В ту же минуту из-за стола поднялся и Лозневой. С хозяином он был особенно почтителен и во всем старался ему угождать.
- Послушай, Ерофей Кузьмич, - сказал он, приближаясь к дверям горницы. - Тебе в чем помочь-то надо? Яму вырыть?
- Яму, - буркнул хозяин.
- Еще что?
- Ну, досок там нарезать для нее…
- Сделаем, Ерофей Кузьмич, - пообещал Лозневой. - Собирайся, Костя! Теперь я чувствую себя хорошо, пора и размяться немного на воздухе. Ты только покажи, Ерофей Кузьмич, где рыть да какие доски брать.
- Значит, полегчало?
- Теперь хорошо.
- Ну, дай бог!
- Я готов, - сообщил Костя. - Нам это п-привычно, рыть-то землю. Порыли ее нынче! Да и отвыкать не стоит, может, еще придется…
Они вышли на двор и быстро снесли в амбар мешки с зерном. Потом Ерофей Кузьмич показал под сараем место, где копать, и горбыли, которые нужно было нарезать для обшивки ямы. И вновь, захватив с собой Васятку, отправился на колхозный двор получать на хранение инвентарь.
- Ну, хозяин! - и Костя покачал головой. - Все, что п-попадет, все хватает - и под себя! Такому дай волю - он в один момент распухнет, как п-паук!
- Брось ты трясти хозяина! - раздраженно сказал Лозневой.
- Я его не трясу, а надо бы.
- Оставь, надоело!
Помолчав, Костя обратился к Марийке:
- Иди-ка ты домой. Лопата одна, да тут одному только и рыть - места мало.
- Тогда вот что: ты копай, а мы пойдем с ней доски резать, распорядился Лозневой. - Где пила?
С утра подул ветер и разогнал хмарь, висевшую пологом над грязной неприглядной землей. Показалось неяркое солнце. Вновь, после нескольких дней непогоды, начали открываться дали - вершины холмов, гребни еловых урочищ, круговины чернолесья в полях, в пятнах тусклой позолоты. Край точно поднимался из небытия, измученный непогодью, с едва заметными отблесками былой красоты, без всяких примет обновления, - поднимался, чтобы немного погреться на солнце.
Лозневой очень обрадовался, что впервые мог подольше побыть наедине с Марийкой. Он натаскал горбылей в угол двора, где стояли козлы, и с большой охотой взялся за дело. Но пилил он плохо: водил пилу рывками, косо. Работая, дышал порывисто, раздувая тонкие ноздри, и суховатое лицо его, обраставшее узенькой татарской бородкой, быстро потело.
- Отдохните! - вскоре предложила ему Марийка.
Опираясь о козлы, Лозневой посмотрел Марийке в лицо.
- Знаешь, Марийка, - вдруг заговорил он многозначительно, - в коране есть прекрасное изречение: "Все, что должно случиться с тобой, записано в Книге Жизни, и ветер вечности наугад перелистывает ее страницы". И вот ветер перелистывает страницы моей жизни… Быстро листает! - Он опустил голову. - Помнишь, ты пожелала мне счастливого пути и всяких удач?
- Пожелала, а их вам и нет, - ответила Марийка.
- Как сказать! - возразил Лозневой. - Ведь не погиб же я, а мог и погибнуть! Притом, что иногда кажется неудачей, то через некоторое время может оказаться большой удачей. - И продолжал свою мысль: - Когда мы разговаривали вон там, у речки… Помнишь? Я думаю, что это тоже было записано на какой-то странице моей Книги Жизни. Перелистнул ветер несколько страниц - и я оказался в Ольховке, и ты меня спасла…
Звякнув пилой, Марийка прервала его:
- Давайте пилить!
Но Лозневой все же продолжал:
- Если бы знать, что там еще - в этой книге - дальше? - Он усмехнулся левой щекой. - Ты не знаешь, Марийка?
- Пилите! Я о себе-то ничего не знаю!
Марийка еще не понимала, к чему Лозневой ведет речь, но что-то насторожило ее. Не глядя на Лозневого, она начала дергать пилу резко, с нажимом, забрызгивая подол юбки опилками. Лозневой видел, как под ее приспущенными ресницами при каждом повороте головы сухой чернотой сверкали зрачки.
Пришибленная горем. Марийка плохо наблюдала за Лозневым и не догадывалась о его чувствах к ней. Теперь эта догадка вызвала в Марийке и неприязнь к Лозневому, и смутное беспокойство.
Пару горбылей распилили молча. Уложив на козлы третий горбыль, Лозневой подумал, что скоро может вернуться хозяин, и опять заговорил почти шепотом:
- Послушай, Марийка… Зачем ты спасла меня?
- Сгинь! - вдруг крикнула Марийка.
Отбросив пилу, она скрылась на огороде.
Очень долго Марийка стояла у рябины и все пыталась понять, отчего разговор с Лозневым вызвал в ней это беспокойство, и все пыталась поймать какие-то тревожные мысли, но они пролетали неуловимо, как паутины на солнце…
XIII
Вечером Марийка пошла к матери. На этот раз Макариха, присмотревшись к ней, втайне ахнула: как она изменилась за последние дни! Она подсела к дочери, прижалась щекой к ее плечу.
- Доченька, милая, что ж ты как тень?
- А знаешь, мама… - заговорила Марийка, поправляя на плечах полушалок, - теперь она почему-то часто куталась в него, хотя и не боялась холода. - Знаешь, и этот Лозневой сказал, что видел Андрюшу, как он умирал под елкой, и сама я видела, сколько их там легло… - Она грустно устремила взгляд в сумрак избы. - А почему сердце не говорит, что он неживой, а? Как посижу спокойно да послушаю его, - нет, не говорит! Он сказывал, будто совсем отходил Андрюша… А умер ли? Ведь Андрюша - вон какой, сама знаешь, мог и пересилить смерть и уползти куда…
Макариха встала.
- Погадать надо, доченька!
- Верно ли будет?
- Ох, доченька, да все в точности! Фая, достань бобы!
Фая кинулась к шкафчику.
- Вот погоди, Марийка, сама увидишь!
- Я уж, по правде сказать, затем и пришла, - созналась Марийка. Раньше-то не верила, а теперь все думаю: может, и правду говорят?
Тяжело было жить в те дни. У многих война угнала мужей, братьев, сыновей. Все знали - каждый день они ходят под смертью, никто не получал от них весточек. Вот почему той осенью многие потянулись к гадалкам, о которых совсем позабыли в последние годы.
В Ольховке еще с лета начала гадать угрюмая старуха Зубачиха. Она гадала необычайно мрачно и предсказывала обычно плохое. Все уходили от нее в слезах. Но в последнее время, совершенно неожиданно для всех, начала гадать на бобах Макариха. У нее, наоборот, всегда выходило только хорошее. Бабы быстро перекинулись от Зубачихи к ней и еще охотнее стали сбиваться вокруг нее. Макариха предсказывала скорое окончание войны, возвращение родных в полном здравии, хороший перемены в жизни - то, о чем мечтали женщины, и поэтому они беспредельно верили ее ворожбе.
Макариха уселась за стол, высыпала на скатерть горсть разноцветных бобов. Оправив темные волосы, поджав губы, сделалась сразу строгой и сосредоточенной. Дочери тихо сидели по сторонам. В маленькой лампешке без стекла подрагивал огонек. В избе стоял сумрак. Слышны были порывы ветра, скрип ставни.
- Загадывай! - Макариха подвинула дочери один боб.
Марийка зажала его в ладонь, вздохнула.
- Оно уж давно загадано.
- Клади сюда.
В дверь застучали. В избу вошла Лукерья Бояркина. Еще с порога, увидев, что Макариха гадает, заговорила:
- Ой, ко времю пришла! Уложила ребят - и айда к тебе! Скажи, Марковна, все сердце изныло нынче. Так вот и щемит и щемит, шагу не сделаю - все о Степане думаю. Вроде случиться что-то-должно.
- Я же тебе позавчера гадала, - сказала Макариха, перемешивая на столе бобы.
- Ну и что ж? Два дня прошло!
- Тогда садись, посиди малость.
Лукерья присела рядом с Марийкой, зашептала ей на ухо:
- Все говорит! Чистую правду!
- Тихо, гадаю! - сказала Макариха.
Она разделила бобы сначала на три кучки, а потом каждую из них - еще на три: в каждой оказалось по два, по три или по четыре боба. Макариха смотрела на бобы строго, чуть сдвигая брови, словно с трудом соображая, что предсказывали они. И не успела она вымолвить слово, ее верная помощница в ворожбе - черноглазая Фая, вскочив, закричала:
- Жив он, Марийка, жив!
Марийка обвела всех горящим взглядом.
- Жив?
- Да жив, жив! - не унималась Фая.
- Или не видишь? - строго сказала мать. - Вот, гляди: вот он! - Она ткнула пальцем в одну кучку бобов. - Жив. И находится в дороге. Вот она, его дорога… - Она показала на другую кучку. - Ну, греха нечего таить не сладко ему. В беспокойстве он, а беспокойство - о доме. Вот, гляди!
- Что там! - чуть слышно сказала Марийка. - Только бы живой был!
Прикрыв рукою лицо от света, она слушала, как сверчок под печью тоже твердил: "Жив, жив". "Андрюша! - думала она. - Родной мой! Свет ты мой!"
- Марковна, начинай и мне, - попросила Лукерья. - Нет моего терпения. Только узнай: жив ли? Вернется ли?
С печи вдруг раздался мужской голос:
- Чего там гадать! Вернется скоро!
Марийка и Лукерья так и замерли за столом от страха, а Макариха, обернувшись к печи, крикнула:
- Не утерпел, кочерыжка мерзлая? Отогрелся и ожил? Ну, слезай, все свои тут… - И пояснила Лукерье и Марийке: - Это же Серьга Хахай! Или не слышите?
Держа в руках синий шелковый кисет, с печи спустился Серьга Хахай, в помятых брюках, измазанных кирпичной пылью, в грязной нижней рубахе. Макариха подала ему валенки. Надевая их, он сказал:
- Я бы, может, и не подал голос, да курить захотелось. Давно уж кисет нюхаю.
- Серьга! Сережка! - кое-как опамятовалась Лукерья. - Да откуда ты? Сереженька, мой-то где?
- Погоди, дай закурить.
- Да ты скажи, скажи!
- Гадала ведь? - сверкнув бельмом, усмехнулся Серьга.
- Ну, гадала! Ну, что там?
- Что ж они тебе сказали, бобы-то?
- Сказали, что живой, а где - они же не говорят!
- Сознательные бобы, - заметил Серьга Хахай, подходя к столу. Понимают военную тайну. Вот и я тебе скажу: жив! И поклон тебе низкий послал. А где он - не скажу, хоть ты и жена его.
Он озорно подмигнул женщинам и, свесив над столом ковыльный чуб, ткнул конец цигарки в огонек лампешки.
XIV
Положив на стол доску, Лозневой крошил на ней сухие стебли табака-самосада. Костя просеивал его на решете. Табак у Ерофея Кузьмича был отменный - славился по всей деревне. Невидимая едкая пыльца щекотала ноздри.
- Вот зол! - Костя помял нос. - В хозяина уродился, ей-бо! - Теперь он заикался реже. - Может, отведаем свеженького?
- Давай отпробуем.
Закурили. Было раннее утро. Хозяева хлопотали на дворе. В доме стояла тишина.
- Ой, мамушка родная! - Костя закашлял, хватаясь за грудь. - Скажи, как с-скребницей рвет душеньку! Ей-бо, в хозяина!
- И что ты. Костя, все трясешь и трясешь хозяина? - спросил Лозневой. - Все они такие, мужики!
- Вот я мужик. Из самой глухой д-деревни. Я такой?
- Не такой, так будешь таким.
- Ну, нет, не из той я породы!
Лозневой неторопливо дымил цигаркой.
- Чем же не нравится тебе хозяин? Кормит, поит… Ну, чем?
- А всем, товарищ старший лейтенант!
- Отбрось ты эти чины! Сколько раз говорил тебе? - озлобленно сказал Лозневой.
- Забываю, - смутился Костя, - п-привык же!
У Кости все время крепко держались военные привычки. Он рано вставал, аккуратно прибирал свою постель, следил за обмундированием, туго подпоясывал ремень, чистил ботинки и часто брился, хотя на его ребячьем лице появлялся только реденький пушок. Он будто считал, что все еще состоит на военной службе и должен точно выполнять ее законы. Отеки на его лице опали, и правый глаз открылся, хотя вся глазница была залита желтизной. С каждым днем, казалось, он взрослел, и все реже и реже его лицо освещалось простенькой Юношеской улыбкой.
- Чем же он тебе не нравится? - повторил Лозневой.
- Всем! - неожиданно резковато ответил Костя. - Есть такая на полях трава - осот. Видали? Когда хорошо пашешь да боронишь, ее не видать. А только ты оставь п-поле без присмотра - и полезла! И откуда у нее сила берется! Лезет, разрастается, все душит!
- Хозяин такой?
- Точно! Как этот осот.
Лозневой поднялся, одернул рубаху, взялся за нож. Начал было вновь крошить табак, но остановился, бросил косой взгляд на Костю.
- А ты видел других мужиков в последние дни? В тех местах, где советской власти не стало? Вот если бы видел, не стал бы говорить так о хозяине. Все они такие, мужики, все!
Костя усмехнулся почти дерзко.
- А вы их видели в последние дни? Откуда вам известно, что они такие? - Костя начинал возражать бывшему комбату все смелее и смелее. Откуда?
- Знаю я их! - Лозневой взмахнул ножом и невесело улыбнулся левой щекой. - Видел! Жили они в колхозах, а все, как волки, в лес глядели. И вот, видишь, что получается? Как не стало советской власти, так они и полезли! Все они, дорогой, как твой осот. Как ни возделывай землю, не выкорчуешь его корней. Нет! - Он шагнул к Косте. - И заметь, дорогой, заметь! - Он помахал ножом у лица Кости. - Заметь: таких, как наш Ерофей Кузьмич, очень много! Вот что страшно! Они не только здесь, где немцы, пошли в рост, они и там теперь, в тылу, на Волге и в Сибири, поднимаются. Вот что страшно!
Помаргивая реденькими светлыми ресницами, Костя с трудом вдумывался в то, что говорил Лозневой. Несколько раз он порывался заговорить, хотя и сам не знал, что скажет, но Лозневой перебивал его.
- Ну, что ты скажешь? - махал он ножом. - Что скажешь?
Не успел Костя ответить, в кухне послышались шаги. Отворилась дверь горницы, и вошла Марийка.
- А-а, Марийка! - Лозневой обрадовался и смутился, не зная, как разговаривать с Марийкой после вчерашней ссоры. - У матери была?
- У нее.
От ветра или еще от чего, но лицо Марийки в это утро было оживленнее, чем во все последние дни. На ее щеках горел живой румянец.
- Проходи, - ласково позвал ее Лозневой.
Марийка села на лавку, Лозневой и Костя - по обе стороны от нее. Усмехаясь, Марийка оглядела их и спросила с тем озорством в голосе, какое красило ее девичество:
- Или соскучились?
- Ну, ясно! - обрадованно подхватил Лозневой и сразу заметил: - А ты сегодня, Марийка, веселее!
- Не все же мне горевать!
- Конечно! Так страдать - засохнуть можно.
- Это вы не трогайте, - сказала Марийка.
- А тебе ли засыхать? - продолжал свое Лозневой.
- Бросьте! - строже сказала Марийка.
С кухни донесся недовольный, ворчливый голос Ерофея Кузьмича. Все сразу притихли, прислушиваясь. В кухне скрипнула половица.
- Сюда, - шепнула Марийка.
Ерофей Кузьмич вошел в горницу, растирая натруженные и только что обмытые руки. Подойдя к зеркалу, не взглянув на Марийку, но обращаясь к ней, спросил:
- Гребень-то где?
- За зеркалом.
Ерофей Кузьмич долго, старательно расчесывал бороду, то откидывая ее в сторону, то круто задирая вверх. Марийка сразу догадалась: свекор хочет о чем-то говорить. Пряча гребень за зеркало, Ерофей Кузьмич, словно между прочим, промолвил:
- Да, старею, старею!
- Садись, Ерофей Кузьмич, - угодливо предложил Лозневой. - Закури. Хорош табачок у тебя.
- Мне некогда сидеть! - не глядя ни на кого, ответил Ерофей Кузьмич. - И лясы точить тоже некогда!
У Ерофея Кузьмича все росла и росла озлобленность против Марийки. В последние дни старика до удушья раздражало ее сближение с Лозневым и Костей. Он молчал, сдерживал себя: слишком мало времени прошло после известия о гибели Андрея, и - он понимал - нехорошо было ругаться со снохой. Но теперь он не мог больше сдерживать свой гнев.
- Мы всю жизнь хребет гнем! - ворчал он, бросая по сторонам злой взгляд. - Нам не до гулянок!
Марийка поднялась у стола:
- Что же делать-то?
- Мало ли работы в доме!
- Да какой?
- Тебе все укажи! Сама видеть должна! - Он понизил голос. - Рано своевольничать стала. Рано.
Марийка порывисто двинулась в сторону свекра.
- Это я-то?
- На! На! - Ерофей Кузьмич тоже подался к снохе. - Выдирай глаза! Вот она, ваша логовская породка. Вам только…
- Хозяин, будет тебе… - просяще перебил его Лозневой.
- Что будет? Я здесь кто?
- Нельзя же, нехорошо…
Марийка отошла к окну и, поправив полушалок на плечах, глянула поверх цветов на улицу. Подмораживало. Небо прояснилось, начинало светиться ровной морозной синевой. Над деревней кружились голуби.
Ерофей Кузьмич присел у стола.
- Ну, а вы как? Значит, полегчало?
- Живем! - уклончиво ответил Лозневой.