– С удовольствием, юная леди. Но куда?
– Папа сказал, что вы с радостью поедете. Он сказал, что вы его не должны были забыть и что с радостью навестите его.
– Но кто ваш папа? Вы не ошибаетесь?
– Нет, что вы! – девочка широко улыбнулась. – Ах, извините, я не представилась! Меня зовут Тася, Таисия. С вашим другом я уже знакома, – девочка перевела взгляд на Минина и поклонилась, – вы тогда не взяли котят, и я отдала их в трактир. Хозяин обещал присмотреть.
Зетлинг повернулся к Минину. Ротмистр стоял нахмурившись, с недоверием смотря на довольного собой и жизнью, глубоко вдыхающего табачный дым кучера.
– Так вы едете? – спросила девочка.
– Да, наверное. Но вы не ответили, кто ваш папа. У меня много знакомых, и я не могу припомнить, кого вы имеете в виду.
– Вы боитесь? – спросила девочка. – Напрасно. Папа сказал, что если бы хотел вам зла, то отправил бы к вам не меня, а кого пострашнее. К тому же мы все очень любим Марию Александровну, и вам не причинят зла. Поедемте. Лучше вернуться в город до темноты.
– Да, поспешайте, барин! – трескучим смешливым голосом отозвался кучер. – Время лихое, а болтаться здесь ночью у меня нет желания. Седайте и поедем.
Вершину холма еще освещало закатывающееся на западе солнце, а снизу наползали сумерки. Ротмистр держал в поводу двух коней, нетерпеливо роющих землю копытами.
– Я поеду, – сказал Зетлинг.
– Мы подозреваем одно? – спросил Минин.
– Да. Видимо, сон оказывается явью.
– Так едемте же! – воскликнула девочка, оказалась у подножки ландо и ловко взобралась наверх. – Едемте!
Зетлинг кивнул головой Минину:
– Позаботься о Маше.
– Э, нет, брат! – громко ответил Минин. – Ты как знаешь, а я с тобой.
Минин вскочил в седло и, накинув на луку узду коня Зетлинга, поехал к коляске.
– А вот этого не положено! – грозно окликнул кучер. – Хозяин не велел!
– Да, вам нельзя с нами, к сожалению. Папа сказал взять с собой только Дмитрия Родионовича, – улыбка исчезла с лица девочки.
– Поезжай к Маше, – сказал Зетлинг и сел в ландо. – Я должен ехать один.
Минин скривил недовольную гримасу, но не ответил. Кучер, понукая лошадей, с трудом развернул коляску на разбитой узкой дороге и покатил под гору. Лошади набрали ход и помчали к городу.
Минин стоял на вершине холма. Он чувствовал утомление и стыд за то, что отправил друга одного, и, в конечном счете, безразличие от всеобщей мировой пустоты и неотвратимости. Александр Минин начинал свою взрослую жизнь счастливым человеком. Он гордился благородством своей крови и заслугами предков. Он с гордостью носил огромный золотой перстень с двуглавым орлом. Решив посвятить жизнь науке, не отказывал себе в радостях. Юность прошла для него в пирушках и кулачных боях, в пылкой любви барышень московского света, в изучении мистических течений раннего христианства. Он был счастлив в этом противоречивом круговороте. Но время шло. Прежние друзья уходили, любовь теряла свою притягательность и чистоту. Минин хотел бросить все и бежать от всех на Байкал или еще дальше. Жить тихо и одиноко, в кругу жены и детей. Ему не верили. Минину было одиноко и тоскливо.
Пришла мировая война. Фронтовой быт и отчаянные конные атаки увлекли вольноопределяющегося Минина. Благодаря отваге он быстро дослужился до ротмистра, но грянула революция. Униженный в своих лучших патриотических чувствах, причем униженный не сильным врагом, а подлым соотечественником, Минин бросил армию и бежал. Но бегство его закончилось еще большим позором и унижением. И теперь, будучи совсем одиноким и больше не веря ни в себя, ни в Россию, презирая ее народ, Минин жаждал одной лишь войны. Он желал рубить и быть разрубленным. Его тяготили Новочеркасск, следствие и вся закулисная мерзость, вскрывшаяся из-под савана лживых лозунгов. Минин не верил в победу Белого дела, он верил в возможность достойно умереть.
Опомнившись от раздумий, ротмистр с трудом различил вдалеке серую тень ландо. Он тронул коня и стал спускаться с сопки…
Ландо спустилось под гору и, замедлив ход, покачиваясь на рытвинах, покатилось к городу.
– Так кто ваш папа? Аваддон?
Зетлинг заглянул в глаза девочки и увидел в них грусть и раздражение.
– Не называйте его так. Я этого не люблю. Он хороший человек, а это дурное имя.
Зетлинг подумал, что быть дочерью такого человека – это огромная тоска и боль. Внешность девочки, одежда, рост, черты лица выдавали в ней совсем ребенка, может быть десяти или двенадцати лет. Но большие круглые глаза, смотрящие пристально, с грустью и улыбкой, словно говорили: "Нет, я не ребенок. К сожалению, я не ребенок".
– Нам далеко ехать? – спросил Зетлинг.
– Не беспокойтесь, мы остановились в одном доме на окраине. Там тихо и мило. Сейчас темно, но вот взойдут звезды и луна, и мы уже будем на месте.
"Похожа, – подумал Зетлинг. – Слог девочки и таинственность в глубоком грудном голосе – все от отца. И так же загадочна, чужда миру, но не враждебна ему. Она будто знает все и про всех, но не злится, не обижается, а лишь снисходительно улыбается чужой слабости".
– Вы мной интересуетесь? Думаете, что я похожа на папу? Верно, похожа. А разве должно быть иначе? – она оторвала взгляд от чернеющих пейзажей за овальным оконцем кареты и в упор посмотрела на Зетлинга.
Зетлинг отвел глаза.
– Так и должно быть. Но я не думал, что у вашего папы есть дети. Вы одна?
– Мы вдвоем с папой, больше у нас никого нет.
– А ваша мать? Вы знали ее?
– Нет. Она была скверной женщиной, и папа забрал меня еще в младенчестве. Я жила с воспитательницей, но несколько лет назад, после революции, папа взял меня. С тех пор мы неразлучны.
– Да, вы похожи, – задумчиво произнес Зетлинг.
– А вы не боитесь моего папу? Признайтесь, что чуточку боитесь.
– Если вам это доставит удовольствие, то признаюсь. Но вам, юная леди, мало знаком страх. Думаю, вашего отца боятся многие, но больше всех боится он сам.
– Почему?! – девочка возмутилась.
– Потому что он одинок. А все вокруг враждебны ему, а если служат, то из страха. Страх недолговечное чувство – когда он уходит, возникают ненависть и презрение. Это неизбежно.
– Да, вы правы, – девочка понурила голову. – Вы ему поможете, если он попросит? Папа говорил, что вы его враг, – она подняла глаза и испытующе посмотрела на Зетлинга, – но что вы хороший и благородный человек.
– Никто не может сказать о человеке вернее его врага, – Зетлинг улыбнулся. – Не берите в голову, юная леди. И не выдавайте мне тайн вашего батюшки, он сделает это хитрее вас.
Девочка замолчала и, загрустив, увлеклась мрачной степью за окном и яркими пятнами огней Новочеркасска. Свет ночного города отделял серую равнину от совершенно черного, начавшего накрапывать холодными каплями неба. Луна и звезды не загорелись. В Новочеркасск вслед за сумраком пришли порывистый ветер и непогода.
Ландо проехало по неосвещенным пригородам, причем кучер то и дело громко окликал кого-то, требовал уступить дорогу и разойтись. Из окна не было видно, с кем именно пререкается кучер и кто отвечает ему из темноты, но общая серость тротуаров, шум голосов и повозок выдавали оживленное движение кругом. Не въезжая в освещенный фонарями центр города, экипаж свернул у подножия Крещенского спуска, и Зетлинг через оконце увидел освещенную газовыми фонарями, укрытую кронами тополей и вымощенную камнем улочку. Дома здесь были не велики и не малы, они стояли поодаль, не теснясь. Со дворов экипаж встречал заливистый лай собак.
– Здесь тихо и прилично, – сказала девочка. – Мы живем в том доме справа.
Кучер остановил. Зетлинг вопросительно взглянул на девочку и, увидев в ее глазах подтверждение, вышел из ландо. Тася последовала за ним.
У калитки с фонарем в руке стоял высокий мужчина.
– Хозяин ждет.
Зетлинг и неотступно следующая за ним девочка прошли по двору, обогнули дом и через черный вход, сени и овальную прихожую вошли в гостиную. Внутри был тяжелый и душный воздух.
– Я не люблю этот дом и живу во флигеле, – из-за спины прошептала Тася.
Зетлинг подумал, что девочка от своего отца унаследовала интуитивное понимание мыслей и чувств собеседника. Угадывая их, она с детской непосредственностью отвечала собственным сомнениям.
Мужчина поставил фонарь на комод и отворил дверь в гостиную. В дальнем углу комнаты горел камин, а перед огнем лежала большая собака с широко раскрытой пастью. Зетлинг прошел внутрь, не замечая хозяина дома.
– Вы скоро управились, – раздался низкий голос из дальней неосвещенной части комнаты.
Зетлинг обернулся и в полутьме увидел поднимающегося с кресла человека. Он встал в полный рост, чуть ссутулив широкие и худые плечи, и подошел к гостям. Это был Аваддон.
– Рад видеть, дорогой Дмитрий Родионович. Ведь тогда, в Бердичеве, я не ошибся, предрекая нам новую встречу.
– Вы редко ошибаетесь, – Зетлинг ответил на рукопожатие и учтиво склонил голову.
Аваддон постарел. Зетлинг заметил морщины у губ и в уголках узких косящих глаз. Но его рукопожатие было по-прежнему костлявым и сильным.
– Проходите же. Вы уже познакомились с моей дочерью? Тася, ты, должно, устала, иди спать.
Девочка недовольно насупилась, но послушалась.
– Я боюсь за нее. Уж слишком неприглядные вещи она наблюдает с ранних дней своей жизни. Конечно, это воспитывает в ней стойкость, но на своем веку я повидал много стальных людей, и ни один из них не был мне приятен.
– Женщины обыкновенно фанатичнее и тверже мужчин в своих убеждениях.
– Женщины обыкновенно глупее мужчин и потому возводят эти так называемые убеждения, – Аваддон с брезгливостью произнес последнее слово, – в абсолют. И от того самонадеянно полагают, что могут безнаказанно вершить судьбы, взрывать царей и министров, и все для утоления гордыни.
– Да, вы правы, в какой-то мере. Но век бомбисток минул, мы живем в дни палачей.
– Чай будете? Можно вина.
– Пожалуй, чаю. Только горячего.
– Андрей, – Аваддон окликнул слугу, – принеси нам чаю.
Слуга на мгновение появился в дверном проеме и исчез.
– Я вижу, мы гораздо более согласны друг с другом, нежели в прошлую нашу встречу, – продолжил Аваддон. – Я рассчитываю, что и в практических делах нам удастся найти общий интерес.
– Помнится, вы уже делали мне сходное предложение. И тогда я ответил однозначно. Я христианин и с вами, милостивый государь, не желаю иметь ничего общего. Если вы привезли меня сюда только для этого, то извольте, – Зетлинг встал с кресла с очевидным намерением уйти.
– Постойте, – устало проговорил Аваддон. – Вы меня достаточно хорошо знаете и неужели полагаете, что я унижусь до повторения уже однажды отвергнутого предложения. Я так же, как и вы, остался верен своим прежним взглядам, но это отнюдь не препятствует некоторому нашему сближению. Сядьте же. Сядьте. Вы не доверяете мне и имеете на то все основания…
В комнату вошел Андрей с подносом и поставил его на журнальный столик. Аваддон дождался, пока слуга выйдет, и продолжил:
– Я в городе всего несколько дней, еще мало знаю. Но вы меня порадовали.
– Чем же?
– Никанор в последнее время стал себя странно вести, зазнался. Представьте, хотел занять мое место. Даже эту бумагу состряпал, – Аваддон подал Зетлингу лист.
Зетлинг в тусклом свете не смог вполне разглядеть написанное на бумаге, но отчетливо увидел внизу размашистую подпись Троцкого.
– Это приказ о передаче командования моей группой Никанору за подписью Бронштейна, – пояснил Аваддон. – А все это, прошу заметить, из-за того самого посольства, судьбой которого вы столь увлеченно занимались последнее время. – Да, – после некоторой паузы продолжил Аваддон, – всему виной это злосчастное посольство. Видите ли, соединись армии Деникина и Колчака в районе Саратова или Царицына, и песенка большевиков была бы спета. Две белые армии по сути своей есть лезвие и рукоять меча. Объединившись, они бы мгновенно рассекли большевистскую гидру. Взгляните сами, вы же разумный человек! – Аваддон встал и, заложив руки за спину, обошел вокруг Зетлинга. – У Колчака семьсот тысяч человек, но ни одного толкового генерала! У него нет офицеров, нет кадров, он вынужден обходиться второсортным офицерством запасных сибирских батальонов. Там сплошь пройдохи и трусы. А у Деникина? У Деникина двести тысяч, добрую половину которых составляют казаки. Но собственно Добровольческая армия сплошь состоит из офицеров! Это безумие. Если бы удалось объединить две белые армии, провести переукомплектование, то в ваших руках была бы миллионная регулярная армия. Через месяц вы были бы в Москве! Но Никанор! – Аваддон рассек воздух взмахом ладони. – Лишенный власти над своей группой, я был бессилен. И как следствие, посольство перехватили.
– Быть может, еще не поздно?
– Нет. Время ушло. Колчак совершил стратегическую ошибку. Вместо наступления на Среднюю Волгу, он нанес главный свой удар по северному пути, на Вятку и Ярославль. По последним сведениям, армии Колчака откатываются все дальше на восток, чехи не хотят драться, и вся ситуация грозит катастрофой для сибирского правительства.
Аваддон говорил увлеченно и взволнованно. Зетлинг пригубил терпкого чаю и задумался.
– Вы молчите? – спросил Аваддон. – Думаете, что во мне произошла разительная перемена? Верно, так и есть. И на то две причины. Первая состоит в том, что я никогда не был большевиком по убеждению, но всегда пользовался большевиками в своих целях. А вторая заключается в том, что в итоге они попользовались мной. И я отмщу. Никанор уже поплатился.
– Тогда ясно. Вы намерены мстить чужими руками. И для этого я здесь?
– Разве вам это не доставит удовольствие и разве это не есть ваша цель и, в конечном счете, цель всего Белого движения?
– Если судить цинично, то это так.
– Судить всегда цинично.
– Я готов согласиться с вашими рассуждениями, – Зетлинг поставил чашку на журнальный столик и откинулся на спинку кресла, – но в Новочеркасске меня держат дела. Как вам известно, я обязан закончить расследование гибели посольства.
– Но вы вполне расквитались с Никанором.
– Есть еще один человек, высокопоставленное лицо…
– Вы и до этого дошли? – Аваддон был удивлен. – Но ведь не Никанор же рассказал вам о нем? Вы становитесь опасны.
– Нет, я обнаружил его участие в этом деле сам. Полковник Вершинский совершил измену и ответит за нее.
– Боюсь, на сей раз вы бессильны.
– Отчего же?
– Полковник отбыл из Новочеркасска в неизвестном направлении. Бесспорно, появление его в обществе можно предугадать, но произойдет это нескоро и очень далеко от пределов нашей несчастной родины.
– Вы знакомы с ним?
– Больше, – Аваддон самодовольно улыбнулся. – Именно я вовлек полковника в это грязное дельце. Позднее я в этом раскаялся, но сделал это слишком открыто и опрометчиво. Не доверяйте людям, милейший Дмитрий Родионович, особенно друзьям, их предательство самое болезненное.
– В таком случае, быть может, вы ответите мне на вопрос, который категорически отказался обсуждать ваш ныне покойный друг?
– Пожалуйста.
– Для чего высокопоставленному офицеру, ближайшему сотруднику Корнилова и Деникина, не испытывающему денежных затруднений, не склонному к большевизму, участвовать в этой грязной истории? Для чего обрекать на гибель своих товарищей и рисковать всем своим благополучием?
– Э, мой идеалистический друг, – Аваддон злорадно оскалился, – предатели – это самые успешные люди. Человеку всегда мало! А когда он достигает своего предела, то видит корни неудач не в собственной ограниченности, но в злой воле недоброжелателей. Так мыслил и Вершинский. Он затеял собственную игру, рассчитывая маневрировать и сталкивать лбами врагов. Но игра эта оказалась ему не по силам. Вершинский противостоял влиянию генерала Врангеля. Врангель настаивал на выборе Царицынского направления и соединения с Колчаком в качестве стратегической первостепенной задачи. Вершинский же с группой генералов выдвигал идею движения напрямую к Москве. В конечном итоге спор этот перешел в плоскость личного противостояния в борьбе за власть над армией. Врангель человек спесивый и честолюбец. В определенный момент ему удалось склонить чашу весов на свою сторону, и Деникин написал пресловутое письмо Колчаку со стратегическим планом военных действий на весенне-летнюю кампанию девятнадцатого года. Но вмешательство полковника Вершинского и нашего общего бывшего друга Никанора спутало все карты.
– Как примитивно…
– Зло всегда примитивно, но оттого и эффективно, – порадовавшись каламбуру, Аваддон улыбнулся. Но застывшая на его губах улыбка превратилась в мертвый звериный оскал. – Теперь наступать на Волгу бессмысленно. Колчак отброшен к Уфе. Если Сибирь падет, Белое движение будет обречено. Большевики, надо отдать должное Троцкому, умело приспосабливаются к условиям Гражданской войны. Они отказались от партизанщины и принципа революционной войны. Красная армия становится все более дисциплинированной и боеспособной. Дело портят выскочки-командармы из бывших дворников и слесарей. Но за каждым таким крикливым и пьяным пройдохой стоит военспец. Парадокс, но большевистскую армию создают бывшие царские офицеры. Смелое решение большевиков. Оно несет сколько выгод, столько и угроз. Офицеры попадают в Красную армию отнюдь не добровольно. Они вынуждены служить по мобилизации под угрозой голода и расправы над близкими. Страх – ненадежный инструмент управления. Всегда найдется кто-то, кто сумеет перешагнуть через инстинкт.
– Нет сомнений, что среди офицеров, пошедших на службу к большевикам, мало истинных коммунистов. Они действуют под страхом и безынициативно. Но над каждым из них висит угроза ареста и чрезвычайки. Большевики умело пользуются живым материалом.
– Все верно, – Аваддон долил в свою чашку кипяток из кофейника, – но я хочу рассказать вам о другом. В современных условиях у Деникина не остается альтернативы. Он вынужден сосредоточить все свои силы на одном направлении. Только быстрое и решительное наступление на Москву способно остановить продвижение большевиков в Сибирь и переломить ход войны. Путь на Москву заслоняет 8-я армия красных. Это, пожалуй, их самое боеспособное, блестяще укомплектованное, великолепно оснащенное соединение. А учитывая колоссальные резервы и мобилизационные возможности центральных регионов страны, 8-я армия практически непобедима. Практически.
Аваддон встал, подбросил дров в затухающий камин и потрепал собаку за ухо.
– Непобедимых нет.