Радван не уловил иронии, с какой это было сказано. Он боялся вести разговоры о политике, и ему показалось, что этой темы он и не касается, а рассказывает лишь о себе, чтобы представиться. Может, как раз на это и рассчитывала Аня? Но алкоголь уже ударил в голову. Екатерина Павловна запела неизвестную ему русскую песню, и ее грустную мелодию нетрудно было запомнить. Янка подхватила припев: "Уходили комсомольцы на гражданскую войну", затем пели "Эх, путь-дорога…" и другие песни. Он хотел затянуть песню, которую распевали в Кэткидане: ему вдруг показалось неуместным сидеть среди друзей своей девушки, рассказывать о Сикорском и слушать их русские песни. Отыскав руку Ани, прикрыл ее своей ладонью и почувствовал на себе взгляд Зигмунта. Екатерина Павловна стала рассказывать о гражданской войне. Радван понимал не все - только то, что был страшный голод, люди умирали, как мухи, а она с мужем и маленьким сыном мотались с одного фронта на другой, скитаясь по крестьянским хатам, где придется…
Поручник не обмолвился пока с Зигмунтом ни единым словом, они только чокались. Павлик опять наполнил стаканы, алкоголь, видимо, ударил и ему в голову, и его потянуло на разговор.
- Не в тебе дело, - неожиданно произнес он. - При чем тут ты! В сентябре тридцать девятого ты был не хуже других. Я не люблю вас, - повысил он голос, и Стефан почувствовал, как сжались пальцы Ани. - Вы всегда были и являетесь… - Павлик старался подыскать подходящее слово, - бичом Золотарника…
- Жеромского вспомнил, - тихо произнес Радван. - Ведь вы же не любите Жеромского. Но Барыка шел на Бельведер, а мы в Сентябре шли вместе на немцев…
- Тогда действительно все перемешалось, - сказал Зигмунт, - но кто несет ответственность за поражение? Вы, ваши правительства!
Радван вдруг разразился смехом; Аня убрала свою руку из его ладони.
- Наши?! Мои?! - воскликнул он. - Это не имеет никакого значения, мы оба служили в той же самой армии. Ты хочешь сказать, что я виноват больше, чем он? А кто это может определить? Только история может выяснить, кто был виноват: Рыдз, Бек, французы, англичане…
- Ничего ты не понимаешь! - Павлик махнул рукой и разлил по стаканам остатки виски. - Ничего ты не понимаешь, - повторил он, - не умеешь думать с классовых позиций. Да что говорить! Ты просто буржуазный офицерик.
- Я польский офицер. - Радван сказал это громче обычного. - Ты…
- Ребята, ребята!.. - вмешалась Янка. Он не думал, что она прислушивается к их разговору. - Давайте не повышать голос.
- Ладно, - внезапно успокоившись, прошептал Павлик.
- Мой отец, - сказала Екатерина Павловна, - служил сперва у белых. Ну и что из этого? А потом дрался с Деникиным, с белополяками.
- Его отец, - произнес Павлик, - и был белополяком.
- Зигмунт! - воскликнула Аня. Стефану показалось, что она вот-вот расплачется. - Какое это имеет теперь значение? Кому нужен этот разговор? Ты, правда, считаешь, - обратилась она к брату, - что вы со Стефаном такие разные и настолько далеки друг от друга?
- А ты как думаешь?
- Это только кажется… - вспыхнула Аня.
- Кажется? - вмешалась Хелена. - Поживем - увидим.
- Почему, - спросил Стефан, - мне не мешают взгляды Ани, а мои вам мешают?
- Дело не во взглядах, - произнесла Янка, - у вас разные судьбы.
- Разные? Мы стремимся к одному и тому же. - Стефан вдруг повернулся к Павлику, опустившему голову на руки и глядевшему на пустой стакан. - Ты бы хотел вернуться во Львов? - спросил он.
- Да, - машинально ответил Павлик. Но тут же спохватился: - Как это так? А украинцы? Захотят ли они нас? - Это прозвучало не очень убедительно.
Аня молчала. Радван, потягивая опротивевшее ему виски, задавал себе один и тот же вопрос: разочаровалась она в нем или нет? Как она отнеслась к этому вечеру и его разговору с Зигмунтом?
* * *
В толпе гостей из "Принстон-клуба" в Нью-Йорке Рашеньский почувствовал себя одиноким. Генерал Сикорский выходил в это время из зала, а Рашеньский выискивал среди тузов польской эмиграции и американских деятелей хоть одно знакомое лицо - не из тех, кто приехал с Сикорским из Лондона, а кого-нибудь из местных, кто бы смог помочь ему понять этот город, показавшийся ему каким-то странным по сравнению с другими городами, какие ему приходилось видеть на своем веку.
Лондон нисколько не удивил его, когда он приехал в Англию после того, как Сикорский отозвал его из России. Город выглядел холодным, военно-хмурым, ту-. манным, такой и представлял он себе столицу на Темзе. Встречались знакомые поляки, как и он - бездомные изгнанники. К нему относились с любопытством, чаще всего, как ему казалось, недобрым, поскольку он по-прежнему считал, что все будут разочарованы его рассказами, что от него ожидают не хладнокровных рассуждений, а ненависти. Он собственными глазами видел лагеря, голод, смерть, а в его рассказах так мало подробностей, от которых стынет кровь, как будто он забыл о них или старался забыть. А разве можно подчинить память политическим интересам, если даже признать их наиболее важными?
Однако его материалы печатали. Назначению в редакцию "Белого орла" он был обязан Верховному. Его считали человеком Сикорского, что давало ему полную свободу действий, но это таило в себе и определенную опасность. Предупредил его об этом по пьяной лавочке старый коллега из Варшавы, ротмистр Пазьдзецкий: "Сам убедишься в этом". Рашеньский не сомневался, что Пазьдзецкий прав. В это время в "Ведомостях" появилась его статья об анахронизме мышления.
"То, что ты называешь анахронизмом, - разозлился Пазьдзецкий, - характерно как раз для всего польского. Ты идешь дальше Сикорского. Мы не стремимся к каким-то новым мировым системам, наоборот, мы рассчитываем вернуться к старому и только ради того, чтобы дождаться этого, идем на такой финт, как дружба с Советами. В этом заключается тактика, и еще не известно, насколько она хороша и эффективна".
Командировку в Соединенные Штаты Америки во время мартовского визита туда Сикорского Рашеньский расценил как награду. Может, Верховный действительно хотел поручить именно ему описать эту длительную поездку в Америку. Он пока не мог представить, какими окажутся его репортажи, как передать своеобразие Америки, находящейся в состоянии войны, но жизнь которой все еще далека от войны. Рашеньский бродил по улицам Манхэттена, разглядывал витрины, заглядывал в бары, искал следы военных невзгод, тревог, с которыми встречаешься на каждом шагу в Лондоне или Москве, и не находил их; он чувствовал себя туристом, не представлявшим себе, что в сорок втором году в какой-то точке мира можно еще заниматься туризмом.
Среди тех, кто собрался в "Принстон-клубе", чтобы увидеть и послушать Сикорского, он чувствовал себя иначе, но все равно не в своей тарелке. Лондон был, однако, его домом; он вдруг вспомнил Марту, и ему показалось, что девушка, стоявшая неподалеку с полным господином, в котором он признал сенатора, очень похожа на нее. У нее были такие же зеленоватые бегающие глаза… О том, что Марта находится в Лондоне и служит в женской вспомогательной организации, он узнал именно от Пазьдзецкого неделю спустя после своего приезда. Он не мог поверить, что через минуту увидит ее. Они расстались на варшавском вокзале двадцать пятого августа; он стоял на ступеньках вагона тронувшегося поезда, она бежала рядом и повторяла: "Это ненадолго". Обручились в Юрате шестого августа, а бракосочетание… да, бракосочетание должно было состояться двадцатого сентября. Потом он писал ей из России письма, которые до нее не доходили. Марта уехала в Лондон с отцом, инженером филиала фирмы "Филипс" в Варшаве. "Теперь он в Шотландии, - рассказывала она, - и злится на бездеятельность офицеров: все им, черт побери, не хватает рядовых".
"Я верила, - плакала Марта, - что ты жив и здоров и находишься в немецком плену, а ты, оказывается, был в России…" В его лондонской квартирке, ставшей теперь их домом, в комнате стояли узкая кровать, столик у окна и старое глубокое кресло. Сидя скорчившись в этом кресле и укрывшись двумя шинелями, она любила вспоминать, как они пробирались через Румынию и Италию, о фашисте, угощавшем ее всю ночь сицилийским вином. Как настоящий знаток, во всех деталях расписывала, что бы она приготовила на ужин, если бы… Нравится ли ему, например, грибной суп со сметаной? А зразы с гречневой кашей? А блинчики с творогом? Как только закончится война, он сможет убедиться в ее кулинарных способностях. Глаза у нее начинали блестеть, она прижималась к нему. Открывали консервы, пили чай.
Обед в "Принстон-клубе" был отменный. С уходом Сикорского обстановка как-то сразу разрядилась. Прогуливаясь по залу с чашечкой кофе, со стаканчиком виски или рюмкой коньяка, можно было услышать обрывки отдельных фраз, обменяться парой слов с людьми, которые могут фигурировать в будущем репортаже.
Рашеньский остановился неподалеку от оживленно беседовавших мужчин. Один из них, ростом пониже, был весьма самоуверенным; другой, помоложе, больше слушал, на его лице редко появлялась улыбка… Рашеньский уже видел его на пресс-конференции - подвизается в каком-то журнале польской эмиграции.
- Ну что же мне вам сказать, - говорил тот, что пониже, и видно было, что польский язык дается ему с трудом, - каждый игрок играет по-своему, без хороших карт он ничего не добьется. То выиграешь, то пасуешь, чтобы проиграть поменьше. Надо Сикорскому договариваться с Россией? Надо. Никто за него с Москвой говорить не будет, продадут его подороже.
- Ну, не совсем так, - ответил журналист, - следует поторговаться, партнеры, которые легко уступают, не ценятся.
Поблизости появился высокий пожилой мужчина в темном костюме, сидевшем на нем как военный мундир. Он одиноко прогуливался по залу.
- Генерал, - понизил голос тот, что помоложе, - хотел вернуться в армию, но Сикорский его не взял.
- Проиграл - уходи, - заявил низкий господин.
Рашеньский двинулся дальше. Офицер в форме полковника польского атташата в Вашингтоне разговаривал с видным седым мужчиной в темном костюме с пестрым галстуком.
- Верховный, - говорил полковник, - очень надеялся на сенаторов, не забывших страну своего происхождения. Поддержка польского вопроса здесь имеет огромное, может быть, решающее значение.
- Я помню об этом, - сказал сенатор, - но и вы не забывайте, что мы воюем с Японией, и никто не захочет ссориться с дядюшкой Джо, когда желтые сидят у нас на шее.
- Вы не знаете Россию, - ответил полковник.
- Только и слышишь об этом, - нехотя проворчал сенатор.
- Но ведь немцы под Москвой, а вы разговариваете с нами так, как будто русские стоят под Варшавой.
- Что это вы совсем один, Рашеньский? - спросил подошедший к нему офицер в звании капитана. Они были знакомы с Лондона. Капитан работал в секретариате Верховного и казался весьма симпатичным. - Может, познакомить вас с какой-нибудь красоткой из местных полек?
- Потом, - сказал Рашеньский. - Я хотел бы поговорить с Матушевским и сенатором Бирским…
- У вас только одно журналистское любопытство, - засмеялся капитан. - Они вам все равно ничего не скажут…
- Почему?
- Потому что, извините, это страна иллюзий.
- Не понимаю.
- Для нас, естественно. Верховный питает иллюзии, что чего-то добился. Его противники обольщаются, что Рузвельт не поддержит генерала, а тем временем польский вопрос приобретает для них здесь все большую экзотичность. Даже для польской эмиграции.
- Вы, наверное, заблуждаетесь.
- Может быть, - усмехнулся капитан. - Конечно, говорится много сентиментальных слов в адрес старушки Польши, но это не вызывает прилива добровольцев в нашу армию.
- Польские эмигранты на самом деле связаны с Польшей.
- Да, да, конечно. Но они дьявольски реалистичны, как Рашеньский.
- А это разве плохо?
Капитан не ответил, и Рашеньский перевел разговор на другую тему:
- Дорогой капитан, давно хотел спросить вас, что там случилось - с той бомбой - в самолете Верховного?
- Все это сплетни, - буркнул капитан.
- Но вы-то ведь знаете.
- Знаю. Но вы сразу об этом напишете или…
- Слово офицера, - заявил Рашеньский, - сохраню для истории.
- Ладно, - проворчал капитан. - Вы мне нравитесь. Во время полета над Атлантическим океаном в самолете Сикорского была обнаружена бомба с часовым взрывателем. Полковник Клечиньский нашел ее и обезвредил.
- Ничего себе, - проговорил Рашеньский.
- Вот именно! У генерала много врагов.
- Дело рук иностранной разведки? - спросил Рашеньский.
- Какой же вы все-таки наивный, пан Анджей… А вот и Матушевский, которого вы, кажется, искали.
Конечно, искал. Во время недавней пресс-конференции Матушевский, известный деятель польской эмиграции, резко выступил против генерала Сикорского. Он обвинил его в том, что тот скрыл правду о польско-советских отношениях. Почему ничего не говорится о польских границах, во всяком случае, о них не говорит генерал? Где советские гарантии, что границы не будут изменены? Не лежит ли в основе договора только лишь добрая воля Кремля?
Матушевский оказался добродушным господином, говорившим много и охотно.
- Что бы я ни сказал, - начал он, - вы все равно набрешете на меня, пан Рашеньский… Ну и пусть. Мы, польские американцы, не любим, как говорят в Польше, когда нам пускают пыль в глаза. Мы чувствуем, что генерал Сикорский относится к нам как к детям. Дружба с Россией! Что ни говори, пан редактор, такая дружба обходится нам дорого, а об этом генерал Сикорский ничего не говорит.
- Ваш председатель, Светлик, думает иначе, - сказал Рашеньский, - он горячо поддержал политику генерала Сикорского.
- Я тоже ее поддерживаю, - буркнул Матушевский, - но хотел, чтобы Сикорский четко высказался по такому вопросу: считает ли он, что после войны все и так будет решаться здесь, в Вашингтоне, как же он хочет оплачивать дружбу с Россией?
- А как вы считаете?
Матушевский улыбнулся.
- По правде говоря, мне кажется, что это не имеет никакого значения. Все, пан Рашеньский, после войны будет решаться тут, в Белом доме.
- А если нет, пан Матушевский?
Деятель эмиграции бросил на него недоуменный взгляд.
- Если нет? Ну, тогда надо будет подумать.
- Может, и не придется долго раздумывать?
Мимо пих прошел мужчина в черном костюме. Рашеньский, с интересом поглядев на него, подумал, что, может, стоит поговорить с этим генералом. Но в этот момент он увидел сенатора Бирского. Их познакомили до обеда, и теперь Рашеньскому было нетрудно попросить того дать интервью.
- Как вы оцениваете, господин сенатор, результаты визита генерала?
- Вы хотите действительно написать об этом?
- Да.
- Весьма положительно. Весьма… Генерал Сикорский покорил всех, в том числе и президента, широтой своих политических взглядов и четкостью выражения мысли. Этот визит будет способствовать укреплению нашей дружбы.
Рашеньский терпеть не мог завуалированных фраз. Спрятал блокнот в карман.
- А неофициально, господин сенатор?
Бирский взял его под руку.
- Читал как-то, господин редактор, одну вашу статью… или репортаж, уже не помню. Я почитываю польскую прессу, и она меня очень беспокоит.
- Почему?
- Я родился уже в Соединенных Штатах, господин редактор. В Польше был один раз, в двадцать девятом году, но думаю, что понимаю много, может, не все, но много. Вам не хватает, как это сказать… реалистического политического мышления. Ну скажите: зачем вам дразнить Россию хотя бы этой федерацией, о которой говорил Рачиньский, и требованием предоставления независимости прибалтийским государствам? Ведь Сикорский ничего не добился, никаких гарантий. Возникла совсем новая ситуация, в которой Польша должна быть связующим звеном между нами и ними, а не предметом торговли. Политики не любят лишних хлопот, а бывает… - Он не успел договорить.
Одинокий господин в темном костюме остановился в нерешительности, затем подошел к ним. Сенатор нехотя поздоровался с ним, Рашеньский назвал свою фамилию.
- Мне жаль, господин генерал, - сухо проговорил Бирский, - но я ничем не могу помочь вам. Извините… - Поклонился и ушел.
Рашеньский остался наедине с пожилым господином, чувствуя, что за ними наблюдают.
- Я рад нашему знакомству, - сухо сказал генерал. - У меня нет возможности встретиться с Верховным. Не могли бы вы подготовить материал о беседе со мной или опубликовать мое письмо?
- Вряд ли это возможно, пан генерал, - сказал Рашеньский, чувствуя, что оказался в неловком положении.
- Только потому, что я был сенатором, командующим округом, что не соглашался с Сикорским?
Рашеньский молчал.
- Ищете виновных, - продолжал генерал, - по-моему, это похоже на месть.
- И вы этого не понимаете, пан генерал?
- Нет, не понимаю.
- И ни в какой мере не чувствуете себя ответственным за то, что произошло?
Генерал молчал некоторое время, оглядывая зал.
- Нет, - проговорил он, - не чувствую. Мы не могли поступить иначе, история подтвердит это.
- Вы в этом уверены?
- Молодой человек, любое правительство совершает ошибки, но оценить их может только история.
- Это страшно, - вдруг проговорил Рашеньский.
Генерал улыбнулся. Это было слабое подобие улыбки, не меняющей выражение лица. И он ушел.