После той беседы Сикорский вызывал Вензляка все реже и поглядывал на него все менее доброжелательно. Однако он помнил о полученной от него информации, когда вновь рассматривал с Миколайчиком, Рачиньским и Сейдой вопрос об эвакуации польской армии из России.
- Сэр Кадоган вчера в разговоре со мной, - сообщил Рачиньский, - подчеркнул, что английское правительство будет весьма удовлетворено таким решением…
Слушая его, Сикорский тут же вспомнил о сообщении Вензляка.
- Я уже знаю об этом, - поспешно прервал он его, - но речь идет не только об армии, а в целом о наших отношениях с Советами.
- Мы имеем дело с явным кризисом этих отношений, - заявил Рачиньский.
- Может, следовало бы с самого начала, - вмешался Сеида, - занимать твердую позицию или…
- И довести их до полного разрыва? - нетерпеливо спросил Сикорский. - Вы уже возражали против договора…
- Ни те, ни другие не доверяют друг другу, - с важным видом произнес Миколайчик.
- До разрыва, - продолжил свою мысль Сикорский, - чтобы среди наших союзников укоренилось мнение, что Польша - это романтический, ищущий приключений Дон Кихот, к которому можно относиться с симпатией и сочувствием, но который не может быть серьезным партнером. Разрыв отношений с Россией привел бы к тому, что мы лишились бы союзников.
- К этому надо подходить реалистически, - сказал Миколайчик. - Надо подумать, на какие уступки мы можем пойти. Я считаю, что нужно в конце концов посмотреть правде в глаза и подумать, какие территориальные уступки могут удовлетворить Советы…
- Об этом не может быть и речи, - прервал его Сикорский.
- Тогда какую же политику вы хотите проводить, пан премьер? - спросил Сеида.
- Политику единства союзников, - коротко ответил тот.
- Я не вижу в этом никакой связи, - заявил Сеида.
- Единства, - повторил Сикорский. - Англичане отвергают территориальные требования Советов. - Сказать-то сказал, но верит ли он сам в это?
- Не очень-то отвергают, - проворчал Рачиньский. - Черчилль заявил, что англо-советский договор обеспечивает Польше независимость, но не полную территориальную целостность.
- Я не согласен с таким заявлением, - проворчал Сикорский.
- Итак, какую же политику? - повторил свой вопрос Сеида.
- Посмотрим. - Сикорский выглядел уставшим. - А тем временем вывезем из России людей, подтвердим наши неотъемлемые права, не покоримся.
- И что дальше? - спросил Миколайчик.
- Если бы армия Андерса осталась на Востоке, она и должна была бы там воевать, - повторил Рачиньский.
- Так какое же вы примете решение, пан премьер? - Миколайчик не сводил глаз с Сикорского.
На лице Верховного не дрогнул ни один мускул.
* * *
В огромной приемной штаба генерала Андерса в Янгиюле жара стояла почти такая же, как на улице. Рашеньский с завистью поглядел на капитана, адъютанта командующего армией, неподвижно сидевшего за столом в застегнутом на все пуговицы мундире, без капли пота на лице, будто термометр и не показывал тридцати с лишним градусов в тени. Вызванные к Андерсу два офицера изнывали от жары и нетерпеливо поглядывали на часы.
"Я буду, однако, первым, - подумал Рашеньский, - и, наверное, аудиенция будет недолгой". Он подошел к окну и поглядел на белое пространство, именно таким и представлялся ему Янгиюль: белые дома и раскаленное добела небо.
- Как вам удалось добраться сюда? - услышал он голос адъютанта.
Вот именно: как! Рашеньский вспомнил кабинеты, которые ему пришлось брать штурмом, бесконечные ожидания на аэродромах, недружелюбных и напыщенных англичан, переживавших свои поражения в Африке. Остановят ли они Роммеля? Направлявшийся в СССР польский офицер казался им человеком почти ненормальным.
- Сам не знаю. Знаю только, что должен был снова сюда приехать. Надо иметь крепкие ноги, чтобы столько пройти.
- И крепкую спину, - улыбнулся капитан. - Советы не очень-то жаждут видеть нас. Ну, это мы еще выдержим, - произнес он.
Рашеньский не ответил.
- Вы, в Лондоне, ничего не знаете, - продолжал капитан, отодвигая в сторону бумаги, - сидите себе спокойно, а здесь - что творится! Поговорите с людьми, которые пробираются черт знает откуда в Ташкент, в Янгиюль, чтобы только оказаться в эшелоне…
- А те, которые остаются?
Зазвенел звонок. Капитан сорвался с места и бросился к двери в кабинет. Через минуту вернулся.
- Генерал просит вас, - произнес он торжественным голосом.
Андерс стоял у окна. Рашеньский доложил о прибытии, и этот правильно отданный рапорт, кажется, понравился генералу.
- В принципе я не принимаю сейчас журналистов, - заявил он, - но вы солдат, да к тому же еще бывший солдат моей армии, - слово "моей" подчеркнул особо, - а Верховный, кажется, ценит вас.
Рашеньский молча склонил голову.
- Климецкий пишет мне, - продолжал генерал, - что вы также собираете материал для будущей работы по истории. Может, еще рановато думать об истории. История, пан поручник, только зарождается. Итак, слушаю вас. - Андерс произнес это с каким-то нетерпением, как бы подчеркивая, что не располагает большим временем.
- Не могли бы вы, пан генерал, - начал Рашеньский, - рассказать о причинах и ожидаемых результатах эвакуации армии из Советского Союза. Для истории, - улыбнулся он, - не для прессы.
- Тут много не скажешь. Вы, в Лондоне, лучше знаете, о чем следует писать сейчас, а о чем завтра… - Андерс махнул рукой. - Необходимо объяснить польскому общественному мнению, что эвакуация проводится с согласия обоих правительств - польского и советского - и что это наш успех, а также и мой личный успех, - вывести отсюда восьмидесятитысячную армию.
- Успех? - повторил Рашеньский. - А вы не считаете, пан генерал, что уход польской армии из Советского Союза затруднит, а может, даже сведет на нет выполнение польско-русского договора?
- Садитесь, пан Рашеньский. - Андерс начал говорить с большей страстью. - Я знаю, что в окружении Сикорского есть люди, которые не желают мне добра… например… Нет, - улыбнулся вдруг Андерс, - не будем называть их фамилий, надеюсь, что вы не принадлежите к ним и сможете понять меня.
- Вы мне льстите, пан генерал.
- Нет, - сказал Андерс, - Я ценю роль прессы и истории. Не обо всем, о чем я говорю, можно сегодня писать. Но вам это необходимо, как я понял, для истории… У меня, пан поручник, всегда были хорошие отношения с советскими военными, даже очень хорошие, можете, например, прочитать, что обо мне писали в "Правде". Но с каждым месяцем я все больше и больше убеждался, что дальнейшее пребывание в Советской России окажется гибельным для поляков.
- Почему?
- Почему, почему! Сталин отказывается от дальнейшего набора в польскую армию, сократил паек, потому что польская армия не попала на фронт. А во что обошелся бы нам этот фронт, сколько бы нас погибло? Я писал в этом духе генералу Сикорскому и получил нокаутирующий ответ: армия должна остаться в России. Но я не мог сделать этого! Вел даже переговоры с советским командованием и убеждал их, что в интересах России было бы отправить польскую армию на Ближний Восток.
- Мне это не совсем понятно.
- А по-вашему, они согласились бы держать у себя буржуазное Войско Польское? Мало было травли? Англичане тоже считали, что я прав. Я добился того, что Советы разрешат выехать польскому гражданскому населению, даже некоторым евреям… Я спасал этих людей. - Он вдруг изменил тон. - Вы думаете, что русские удержат Кавказ? Черчилль спрашивал меня об этом, и я сказал, что не верю, что удержат.
- Это значит, что упущен шанс подписать договор, о котором вы, пан генерал, когда-то столько говорили?
- Мы добились того, чтобы как можно больше вывести войск. Они болезненно подозрительны, вам этого не понять…
- Я сидел в лагере.
- Правда?! Я мог бы установить с ними хорошие отношения, если бы не посольство! Их люди компрометировали себя на каждом шагу. А что вы скажете об инструкциях для представительств, которые попали в руки русских? Разведчики-любители!
- Вы употребили, генерал, выражение "как можно больше". А если при освобождении Польши вдруг не окажется польской армии, история тогда не признает целесообразности солдатских жертв на этом фронте. Кто знает, где может погибнуть польский солдат?
- Вы нашпигованы лондонской фразеологией, пан поручник Рашеньский, отвыкайте от этого, жаль людей, прекрасно владеющих пером. Если вы порядочный человек, вы согласитесь, что я прав.
- Но мое согласие, пан генерал, вряд ли будет иметь большое значение. Речь идет о том, чтобы согласилась история.
Андерс резко взглянул на него.
- Важен последний раздел истории, - буркнул он и сменил тон. - Вы действительно имеете все необходимые разрешения, но советую соблюдать осторожность, когда поедете в Куйбышев… А Кота вы уже там не застанете. Советую покинуть Россию вместе с нами.
- Постараюсь.
* * *
Итак, снова Россия, теперь уже действительно Россия. И язык, и люди, и недоверчивые взгляды… столько в этой стране натерпелся, однако же остались теплые чувства, проявляющиеся помимо твоей воли, скрываемые даже перед самим собой.
Примерно об этом он сказал полковнику Валицкому, поджидавшему его у штаба на залитом теплым солнцем пустом дворе.
- Знаешь, - сказал Рашеньский немного погодя, - только сейчас я почувствовал, что все происходит наяву, а не в театре, все вокруг настоящее. Когда я говорю: "Решается наша судьба", то знаю, что так оно и есть, что это не пустые слова…
Они шли по почти безлюдной в эту пору дня и удаленной от центра улице; Анджею она показалась весьма экзотической, а когда свернули в переулок, их взору открылись красочные пологие холмы и руины, потрескавшиеся остатки стен, похожие на театральные декорации.
- Хорошо бы, - вздохнул Валицкий, - приехать сюда после войны, полазить по останкам древних империй, отыскать следы Тимура или Абдуллы-хана…
- И представить себе, - прервал его Рашеньский, - слабость государств, создаваемых великими завоевателями.
- Не будь таким банальным. Наоборот, то, что никогда не забывается, хотя намерения людей уже заранее были обречены на провал, стоит осуществить, если веришь в правоту и справедливость дела. Большинство людских усилий и так заканчивается поражением, поэтому важен не результат.
Рашеньский удивленно взглянул на него.
- Ты таким не был, полковник. Фатализм?
- Нет, - протестующе заговорил Валицкий. - Может, просто отчаяние, тупиковое состояние, в котором оказались все. Меня поражает та радость, с какой большинство из нас здесь готовится к отъезду из России.
Вокруг ни единого островка тени, но солнце как будто убавило свою ярость, с холмов потянуло легким ветерком.
- Сейчас придем, - сказал Валицкий.
Анджей вдруг вспомнил белое пространство и темную полоску леса, захватывающий дух мороз и Валицкого, которого вели двое молодых парней из НКВД после его знаменитого побега из лагеря. Он остался в лесу, на вырубке, а хватились его в лагере несколько часов спустя. "Не стоит устраивать погони, - якобы сказал тогда начальник лагеря. - Сам вернется".
Полковник весьма неохотно рассказывал о том побеге. Он шел всю ночь, а к утру, когда был уверен, что ушел далеко, оказалось - находится в двух километрах от лагеря. На что он, собственно, рассчитывал? Что удастся сесть в поезд и добраться… куда? Еще дальше на восток: в Китай, в Японию? "Ведь убегали же в Японию", - сказал он однажды о ссыльных в старые времена. А может, просто считал, что попытка побега является неизбежной, что этот жест оказался просто необходим? Немолодой уже человек отправился один в путь по заснеженной тайге, без всякой надежды… Его посадили на десять дней в карцер - в темную камеру, где на бетонном полу лежал только соломенный матрац. Затем - больница…
- Тот, кто, как я, никогда не пережил перевода из карцера в больницу, где вдруг получаешь чистую постель, а русский врач и русская медсестра заботятся о тебе, как будто твоя жизнь на самом деле представляет какую-то ценность, не поймет этой страны. Андерса - из тюремной камеры, а меня - из лагеря, как видишь, проделавшего более длительный путь, поместили в фешенебельную гостиницу в Москве. И никто не чувствовал даже тени смущения, понимаешь? У них это нормальное явление! Сегодня ты сидишь в тюрьме, а завтра командуешь дивизией или армией! Сколько было таких случаев?!
Когда сели за стол на квартире Валицкого, полковник повеселел и стал более разговорчивым. Красивая узбечка накрыла на стол, хозяин открыл бутылку коньяка.
- Не можешь себе представить, - сказал он, - как я рад нашей встрече, потерял уже всякую надежду увидеть тебя.
- Почему?
- Почему? - махнул он рукой. - Расскажи лучше о себе.
Анджей, бросая взгляды на девушку, которая, улыбаясь, приносила из кухни тарелки, рассказывал о Лондоне, Марте, Вензляке, англичанах, а Валицкий внимательно слушал, поддакивая и иногда переспрашивая его. Оказалось, что он знает Вензляка и не любит его.
- Польский кандидат в Наполеоны, - сказал он. - Пригодился бы, может, где-то в другом месте, а нам нужен совсем другой тип руководителя.
- Какой же?
Валщкий ответил не сразу.
- Я думал об этом, - наконец произнес он. - Подумай, столько лет неволи - и вдруг маршал Пилсудский… Великий человек, который уверовал в собственное достоинство и пренебрег всеми демократическими институтами. А после этой войны должен быть кто-то, кто отважится выслушать собственное решение поляков и в то же время овладеет нашим воображением. - Полковник неожиданно рассмеялся. - Скажешь; старый, смешной мечтатель.
Без мундира, в расстегнутой рубашке, он действительно выглядел стариком, с морщинистой шеей, мешками под глазами, сединой на висках.
- Давай лучше выпьем. - Валицкий сменил тему разговора. - Знаешь, как здесь говорят? Пусть в этом стакане останется столько вина, сколько крови в жилах наших врагов. - Он с сожалением поглядел, а может, Рашеньскому это только показалось, на узбечку. - Мое пребывание здесь подходит к концу, уезжаю в Красноводск, буду командовать эвакуационной базой.
- Быстро все делается.
- Быстро, - подтвердил Валицкий.
- А я, - продолжал Рашеньский, - хочу знать почему. За тем сюда и приехал.
- Для истории?
- Можно было бы избежать этого?
- Наверное, можно… Но скоро начнется… Боюсь, что еще в течение многих лет взаимные претензии, фальшь, вранье будут заслонять правду… Считаешь, что идея уйти из России родилась только сейчас? Ты, наверное, не знаешь, что Сталин предлагал Сикорскому более подходящие районы формирования армии, чем Узбекистан. Например, Казахстан, южнее Алма-Аты… А Андерс выбрал эти места, хотя переброска из сурового климата в жару, в трудные санитарные условия вызвала среди людей всякие эпидемии… Помнишь Кшемского? Того, кто все время искал связника в Варшаву? Умер от сыпного тифа.
- Зачем же тогда пошли на это?
Валицкий пожал плечами.
- Любой ответ может быть гипотезой, любое мнение может быть подвергнуто сомнению. Андерс настаивал на самых южных районах, чтобы быть поближе и границам с Китаем или Афганистаном. У меня есть приятель в 6-й дивизии под Самаркандом… Послушай, что он пишет… - Полковник порылся в ящике стола и вытащил письмо. - "Под видом экскурсий мы собирали данные о горных тропах и дорогах недалеко от афганской границы, а также рассматривали возможность переброски эшелонов по железной дороге на Ашхабад, в сторону персидской границы. Изучали дислокацию находившихся поблизости советских гарнизонов, складов, в том числе с оружием". Ты понимаешь, их охватил психоз бегства, готовы на все, лишь бы "удрать из этой чертовой страны, убежать подальше, хоть пешком, хоть на носилках".
- Это страшно.
Валицкий пожал плечами.
- Но надо знать причины всего этого, - грустно улыбнулся он, - они могут быть разные… Некоторые таятся и в психике. Андерс думает, что это он решил вывести армию, а в действительности…
- Что?
- Сикорский считает, - продолжал Валицкий, - что он выступил против этого, но недостаточно решительно. А какие были интриги между посольством и штабом, в самом штабе.
- И Советы подозревали это?
- Да, подозревали. А мы относились к их подозрительности по-барски. Если бы армия отправилась на фронт, если бы вместо личных амбиций, тщеславия, претензий, обид было стремление воевать… Впрочем, - добавил он, разливая коньяк, - я не знаю всех фактов, но знаю одно: совершена ошибка, сведены на нет огромные усилия. Ты когда-нибудь задумывался, как к этому могут отнестись в Польше? Совсем по-другому! Что им до наших склок? Только одно можно учесть…
- Да, - произнес Рашеньский. - И что же теперь будет?
- Не знаю. Но знаю, что сделаю я.
Рашеньский поглядел ему прямо в глаза.
- Ты этого не сделаешь, полковник, а если действительно так поступишь, я пойму тебя.