* * *
Он ждал Аню у входа в госпиталь. Утром светило солнце, сейчас же начался противный дождь. Стефан укрылся под лестничным навесом и глядел, как из только что подъехавшей машины выгружают раненых. Те, что могут идти, ковыляют род струями дождя, санитары суетятся с носилками, а в коридоре, который он видел в открытую дверь, устанавливают койки вдоль стен. На него бросали весьма неблагожелательные взгляды. Такой молодой, здоровый, в прекрасно сидевшем на нем мундире, а в госпитале не хватало мест для раненых, врачи и медсестры работали без передышки, через каждые несколько часов слушая угрюмый голос Левитана, называвшего города, которые "после упорных и кровопролитных боев, нанеся врагу тяжелые потери, покинули наши войска". Майкоп, Краснодар… Боже мой, куда же дошли немцы!
В дверях стоял врач Петр Михайлович Карпов в длинном, белом, не первой свежести халате. Он наклонился над лежавшими на носилках ранеными, попеременно указывая на коридор, операционную. Вдруг он заметил Стефана, и на его уставшем, небритом лице появилась улыбка.
- Вы ждете Аню?
- Да.
- Она придет, как только примем эшелон. - Он вытер о халат свои большие руки. - Чувствую себя мясником и страшно голоден. У меня был профессор в Москве, который говорил: станешь врачом, если сразу же после вскрытия трупа с аппетитом поешь. Вот сейчас я бы не отказался. - И снова склонился над носилками.
Радван познакомился с Карповым несколько недель назад, когда пришел за Аней в госпиталь. Потом втроем они зашли в чайную, выпили по рюмочке, и врач пригласил их к себе "на что-то получше". Действительно, у него оказалась замечательная наливка, а когда через пару дней Карпов снова пригласил их, Стефан явился с бутылкой виски и консервами, что было принято весьма доброжелательно. Фактически это был первый русский, с кем он близко познакомился, и первый дом, который посещал вместе с Аней. Стефан испытывал особое чувство удовлетворения, что бывал здесь с Аней и что относились к ним как к супружеской паре; у них уже появились общие друзья, о которых могли говорить. Правда, беседы Стефана и доктора Карпова иногда удивляли и даже возмущали Аню. Жена врача, полная, добродушная Елизавета Васильевна, не придавала им никакого значения. Она забирала Аню на кухню, чтобы из принесенных Стефаном консервов смастерить, как она говорила, "что-нибудь вкусненькое поесть".
Карпов любил разговаривать с Радваном по-английски, поскольку неплохо знал этот язык, а Стефан весьма плохо говорил по-русски, и это давало им возможность обсуждать политические вопросы в отсутствие женщин. "Я старомодный", - говорил он, а у Радвана создавалось впечатление (и это вызывало у него досаду), что Петр Михайлович боится Ани. Он наверняка любил ее, но в то же время и боялся.
Со стаканами виски в руках они сидели в глубоких креслах, а дамы устроились на топчане, рассматривая альбом с фотографиями, который Стефану показывали уже по крайней мере дважды: это была история в картинках сына доктора Карпова, Леонида, даты под каждой фотографией, ученик, студент, офицер, с женой, на даче, на улице и… трехлетний перерыв, с тридцать восьмого по сорок первый год. В сорок первом - командир полка. Об этом перерыве Карпов впервые рассказал во время их последней встречи, на сей раз по-русски, как будто нарочно, чтобы Аня знала об этом. Но вначале они говорили по-английски.
- А вы не боитесь, - спросил Стефан, - принимать у себя буржуазного польского офицера из посольства?
- Есть немножко, - признался Карпов, - но это больше страх по привычке. Вы этого не поймете. Я принадлежу к дореволюционному поколению, мой отец служил здесь врачом, и перед первой мировой войной у него была уже неплохая практика. Я согласился с переменами, но не привык полностью отождествлять Россию с Советским Союзом. Сейчас идет война с Россией, я русский врач, а те ребята, что гибнут на фронте, умирают за Россию. Отсюда недаром - орден Суворова, Отечественная война. - Он улыбнулся. - Но это не значит, пан Стефан, что я шовинист, я просто понимаю то, чего вы в Европе не можете понять и чего, - взглянул на топчан, - может быть, не поняла и Аня: что сегодняшний Советский Союз - это частица истории России, Сталин представляет государственную власть, корни которой уходят в православие и царизм, а война с Германией является очередным туром славяно-германской борьбы.
- Значит, - вмешался Стефан, - отношение к Польше является продолжением традиционной русской политики?
- Нет. Отношение к Польше всегда было каким-то неопределенным. В России были две политики по отношению к ней. Вспомните, пожалуйста, времена Александра Первого или даже Екатерины. Наша интеллигенция всегда выступала за предоставление независимости вашей стране или, в крайнем случае, автономии в широком понятии этого слова.
- Автономия нас не устраивает.
- Но видите ли, - продолжал Карпов, - отношение к соседям в сознании людей всегда формирует история. Средний русский человек, даже интеллигент, услышит в слове "Польша" шум гусарских крыльев, а для вас Россия будет ассоциироваться с планами раздела Польши Екатериной. А ведь это уже анахронизм.
- Согласен.
- Но этот анахронизм действует не только на средних едоков хлеба, но и на государственных деятелей. Боюсь, что они тоже мыслят историческими категориями. В наших головах дремлет воспоминание об анахроничных планах Екатерины, а вам снится Пилсудский в Киеве. Эта война должна окончательно развеять такой тип мышления.
- О чем это вы говорили? - подозрительно спросила Аня, откладывая в сторону альбом.
- Об анахронизме, - сказал Стефан, - о необходимости дружеских отношений между поляками и русскими.
- А они и так дружеские.
- Конечно, - рассмеялся Карпов. И продолжал по-русски: - После этой войны все должно измениться, и у нас тоже.
- Что вы имеете в виду, доктор? - спросила Аня.
Карпов взглянул на нее и подошел к комоду, на котором стояла в позолоченной рамке большая фотография Леонида в военной форме с тремя прямоугольниками на петлицах.
- Его арестовали, - сказал он тихо, - в январе тридцать восьмого.
- Петя! - воскликнула Елизавета Васильевна.
- Наши друзья, - резко проговорил доктор, - должны знать об этом. Я никогда не верил, что Ленька виноват, - продолжал он. - Меня сняли с должности директора больницы и отправили в колхозную амбулаторию. А Ленька вернулся, теперь командует полком.
- Бывает, что ошибаются, - прошептала Аня.
Доктор пожал плечами: слово "ошибаются" показалось ему в данном контексте неуместным.
- Да, конечно, - охотно подтвердила Елизавета Васильевна, - случаются ошибки.
- Ленька ничего нам не рассказывал, - Карпов повернулся теперь к Стефану, - потому что дома был всего лишь полтора дня, но как он выглядел! Недавно заходил к нам его товарищ, был проездом в Куйбышеве, говорил, что Ленька дослужился до генерала. Генерала, - повторил он. - Видите ли, у нас, русских, особое отношение к России, иногда мы относимся к ней с недоброй любовью…
- Петя! - снова вмешалась Елизавета Васильевна.
- С недоброй любовью, - упрямо повторил Карпов, - как к женщине, которую любишь, зная о ней и плохое.
- Понимаю, - сказал Радван, и ему в самом деле показалось, что он начинает понимать кое-что.
Когда они вышли от Карповых, Аня долго молчала, затем взяла Стефана под руку и прижалась к нему.
…Грузовик уехал. Карпов снова вытер руки халатом.
- Минутный перерыв, - сказал он. - Когда зайдете к нам на чаек?
- Боюсь, - сказал Радван, - не скоро. Я уезжаю, пришел попрощаться.
Карпов заметно расстроился.
- Но вы еще вернетесь?
- Обязательно.
Об отъезде он узнал буквально пару часов назад. Его вызвал Высоконьский и без обиняков заявил:
- Поручник, вы поедете в Красноводск как представитель атташата в штабе по эвакуации, более подробные указания получите от Данецкого…
- Слушаюсь.
- Я должен был ехать сам, но, к сожалению, не могу. - Он более внимательно поглядел на Радвана. - Что вы думаете об эвакуации наших войск?
- Я не понимаю причин такого решения, - сказал Радван, - мне кажется, это противоречит замыслам Верховного.
- Вы не понимаете причин или подоплеки? - спросил Высоконьский и неожиданно сменил тему разговора. Радван заметил усталость на лице майора, мешки под глазами и что, когда тот закуривает, у него дрожат руки. - Дорогой мой… пройдет еще тридцать лет, а историки все будут разбираться, как это случилось. Скажу вам только одно, Радван, я считаю, что в данную минуту все довольны, а отчасти чувствуют и удовлетворение.
- Все?
Высоконьский встал и начал прохаживаться по комнате. Неожиданно остановился напротив Радвана.
- Каждое решение, коллега Радван, является риском и не учитывает всех предпосылок. Кто же из нас может знать, что было бы лучше: погибнуть под Воронежем или на Кавказе, под Тобруком или Каиром… - И вдруг умолк, поняв, что сказал лишнее. - Эвакуация, - резко сказал он, - оказалась необходимой.
- А что будет с теми, кто остается? А Польша?
- А кто вам сказал, что мы не придем в Польшу с юга?
- Далековато идти, пан майор.
Он еще думал об этой беседе с Высоконьским, когда увидел Аню на лестнице госпиталя. Дождь уже прекратился, во двор въезжала очередная машина о ранеными.
Аня не скрывала своего беспокойства. Редко случалось, чтобы Радван приходил в госпиталь без предупреждения.
- Что случилось?
- Я уезжаю.
Вот этого она больше всего и боялась. Аня схватила его за руку.
- Надолго? Куда?
- Наверное, надолго, но с возвратом сюда. В Красноводск.
- Значит, уходите? - спросила она через минуту.
- Уходят, - с грустью подтвердил Радван.
Санитары уже бежали с носилками; девушка, несшая белье, недружелюбно поглядела на Аню, прижавшуюся к Стефану. Он поцеловал ее и увидел, что она плачет.
- Ну, иди, - прошептала она, - уходи быстрее. И будь осторожен.
Мир стал вдруг для Ани каким-то пустым, другим - неизвестным и чужим. До сих пор каждый час, проведенный вне госпиталя, имел свой смысл: приходилось то ждать, то спешить, то переживать быстро проходящую радость. Теперь закончилось дежурство, и время, которое принадлежало ей и должно было доставлять ей радость, оказалось ненужным.
Она возвращалась теперь с работы не спеша, а до этого всегда торопилась. Останавливалась на перекрестках, проходила мимо очередей, разглядывая лица мужчин, как бы надеясь увидеть среди них Стефана.
Когда же впервые она решила, что это любовь? Может, в тот день, когда выбежала из дома и пошла к нему? Он стоял на пороге, глядел на нее, не веря, потом обнял. А может, еще раньше? На Волге? Когда это случилось, все остальное оказалось неважным? А теперь она приходила в ужас от ожидания, и ночи, больше всего ночи, беспокоили ее, когда никак не спится и приходят всякие дурные мысли. Может, надо было поступить так, как советовала Кашельская?
На кухне Екатерина Павловна варила суп и очень обрадовалась, увидев Аню.
- Пообедаешь с нами?
Она поцеловала ее и прошла в свою комнату.
- Что так рано? - удивился Зигмунт.
- Стефан уехал в Красноводск, - сказала она, садясь на койку.
- Очень хорошо, - буркнул Павлик.
Заметив слезы в глазах Ани, он сел рядом с ней, погладил по голове и тут же убрал руку, как бы испугавшись ненужной жалости.
- Я правильно сказал, - сказал Зигмунт чуть мягче, - и не сердись на меня. Обязан был сказать, хотя тебе и неприятно, но ты должна с этим согласиться. Я знал и предупреждал тебя, что этим все и кончится.
- Говори! - Вдруг ее охватил ужас; она почувствовала, что хочет крикнуть: "Я ничего не хочу знать!"
- Радван, - неумолимо продолжал Зигмунт, - уже давно является главным информатором посольства о наших делах, и. предполагаю, что это задание он получил еще до встречи с тобой либо в связи с этой встречей.
- Это неправда! - Ничего другого она не могла выкрикнуть, была уверена, что все сказанное ложь.
- К сожалению, в этом нет никакого сомнения.
- Говори, что знаешь. Кто тебе сообщил об этом?
- Не могу сказать.
- Я тебе не верю. Какие у тебя доказательства?
- Хорошо, - сказал через некоторое время Зигмунт. - Товарищ Пивский.
- Откуда он знает?! - воскликнула она.
- Он-то знает.
- Я пойду к нему.
- Не пойдешь, его уже нет в Куйбышеве.
- Ах так! Смылся главный свидетель! Чья это игра?
- Аня, - сказал он, - подумай, ты же не сможешь пережить эту правду. Даже если не захочешь поверить, будешь постоянно помнить об этом, и это отравит тебе всю жизнь. Нельзя быть счастливым с человеком, который думает иначе, чувствует иначе и ненавидит твоих близких.
Она молчала. Ее вдруг охватила удивительная пустота.
* * *
Рашеньский добрался до Куйбышева, когда из Красноводска отправились в Пехлеви первые польские военные транспорты и Гитлер надменно заявил, что немецкая армия возьмет Сталинград, если бы даже он был прикован цепями к небу.
За несколько недель до этого посольство покинул Кот, Ромер еще не прибыл, и среди сотрудников, близких к прежнему руководству, царило настроение подавленности и безнадежности. Погода стояла прекрасная, и здание посольства, которое Рашеньский осматривал в сопровождении Евы Кашельской, при солнечном свете могло бы наводить на веселые мысли. В глаза бросалась ужасная теснота. В большой комнате, куда они попали, столы стояли вплотную друг к другу вдоль целого ряда шкафов. За столами сидели занятые работой несколько пожилых мужчин и женщин, с виду не обращавших внимания на вошедших, однако нетрудно было заметить в их глазах беспокойство, брошенные украдкой многозначительные взгляды.
- Тут все выглядело совсем иначе, - сказала тихо Кашельская. - Увидели бы вы посольство несколько месяцев назад или в самом начале… Приходили тысячи, да что я говорю, десятки тысяч писем… Сначала их просто бросали в шкафы, затем в этой комнате посадили более десятка человек, часто случайных, не только из числа персонала посольства, и мы отвечали на каждую просьбу, буквально на каждую. Сюда приезжали люди… Многие спали на полу. Это было не совсем обычное посольство. Теперь… пишут нам все реже, да и люди являются все реже.
- Почему?
Кашельская бросила на него иронический взгляд. - Вера в возможность. А теперь пройдем ко мне. Каким бы Кот ни был, - сказала она, когда они уселись в ее небольшой комнате, - но чего-то хотел, мы тоже хотели… взять хотя бы Прушиньского, меня… А теперь? Можете поверить, что решение о выходе армии застало врасплох даже посла? И сразу же был подорван наш авторитет. Я вижу это по письмам в редакцию "Польши".
Рашеньский молча слушал.
- Совсем заболталась… Вы устроились нормально, пан Анджей?
- Живу в "Гранд-отеле".
- Советнику удалось договориться. И надолго вы к нам?
- Не надолго.
- У вас исключительная привилегия смотреть на все как бы со стороны и сверху.
- Эта привилегия уже начинает беспокоить меня, - проворчал Рашеньский. - Значит, по-вашему, положение безвыходное?
- Оно возникло не сегодня. Я не наивная девица. Если вы были в Лондоне, то, должно быть, слышали обо мне различные сплетни…
- Слышал.
- Вот именно. Даже я, опытная интриганка, в жизни не видела такого множества интриг. Как русские должны относиться к нам? Мы боремся за каждого польского гражданина, независимо от его происхождения, а штаб объявляет набор всех, за исключением национальных меньшинств. Мы спорим по поводу переброски поляков на юг, а Андерс заявляет, что мы мешаем беженцам добраться до польской армии… Ведь речь идет о судьбе остающихся здесь поляков. Что станет с ними, когда уйдет армия и наш аппарат помощи окончательно развалится? Впрочем, зачем я говорю вам об этом? Разве это не смешно, что такая баба, как я, интересуется серьезными делами?!
Рашеньский слушал ее внимательно. Он не написал еще ни одной статьи, ни одного репортажа, кроме отдельных пометок для себя. Чувствовал себя беспомощным, пасовал перед действительностью, которая подавляла его множеством противоречивых оценок, разнообразием фактов, мнений, прогнозов. Могла ли остаться армия? Чего, на самом деле, хотят русские? Какова будет судьба десятков тысяч поляков в Советском Союзе? Андерс говорил: "гибель"; Валицкий говорит: "отчаяние". Какую роль играют здесь коммунисты? Какое значение имеют мелкие интриги среди сотрудников посольства?
Немцы наступали на юг. Смогут ли русские остановить их? Страна, которую он видел во время своей двухнедельной поездки, боролась и жила только войной. Действительно ли польские дивизии могли иметь в этом деле большое значение?
Кашельская разливала коньяк по стаканам. Ее иронический и слегка агрессивный тон в некоторой степени сглаживал раздражение и разочарование.
- Я все говорю, говорю а не знаю, под каким соусом вы будете писать или докладывать. Лирически о профессоре, который хотел добра, а плохие люди мешали ему? По-мужски о генерале, который с изумительной отвагой, как это делали еще старые вожди, вывел армию из оказавшейся под угрозой страны? А может…
- Не смейтесь надо мной, пани Ева.
- А что нам еще осталось? Больше всего мне хочется смеяться над теми, кто считает польский вопрос пупом земли. Несколько дней назад в Москве был Черчилль. Прибегает ко мне наш уважаемый советник и говорит. "Можете себе представить, пани Ева, что Черчилль в беседах со Сталиным вообще не поднимал вопрос о Польше. Не обмолвился ни единым словом, знаю об этом из самого надежного источника, от самого английского посла". Как будто у них не было других, более важных дел! Мы постоянно испытываем чувство разочарования. Ну как?
- Не знаю еще, - сказал серьезным тоном Рашеньский. - Может, сейчас и не удастся написать ничего разумного, оставим это на будущее.
- Когда те, кому суждено погибнуть, погибнут, а те, кто…
Ева резко встала, опрокинув стакан с коньяком.
- Извините, - сказала она. Подошла к окну, отвернув от Рашеньского лицо.
- Что случилось, пани Ева?
- Ничего особенного. Я не люблю разливать спиртное.
Она села и, казалось, снова успокоилась.
- Вы знали поручника Радвана?
- Радвана? Да, знал. Познакомился с ним в Татищеве, когда приезжал с генералом Сикорским. А почему вы спросили о нем?
- Да так просто. Видите ли, есть такой тип людей, которые дорого платят, но есть и такие, которые увиливают от уплаты по счетам.
- Кого вы имеете в виду?
- К первому типу отношу Радвана, а ко второму…
- Может, меня? - улыбнулся Рашеньский.
Кашельская не ответила. Некоторое время спустя, выпив еще коньяку, прошептала, не глядя на него:
- Как можно спасти человека, который не замечает надвигающуюся на него опасность и ничего не понимает, буквально ничего?
- Женщины обычно спасают мужчин для себя. Она снова резко отставила стакан.
- Нет, я хотела спасти его не ради корысти. - Ева вдруг разразилась смехом. - Извините, пан Анджей, выпила немного лишнего. Кстати, не исключено, что у меня к вам будет просьба.
- Слушаю вас.
- Это потом. Какие у вас планы?
- Хотел бы поговорить с местными коммунистами.
- Даже так? Не думаю, что Сокольницкий будет от этого в восторге. Мы официально не признаем их существование.
- Но они все-таки существуют. А теперь…