Радван хотел спросить: "А как было с вами? Что вы здесь пережили, о чем думали?" Но знал, что не спросит, и не только потому, что они сейчас не одни. У него снова возникло такое ощущение, будто он говорит на другом языке, чем Валицкий, Рашеньский, Вихерский. Когда он уезжал из Англии, капитан Н. предостерегал: "Помни, что те поляки ненавидят Россию, они слишком много страдали, чтобы смотреть с мудрой дистанции на политику генерала". Он не очень-то понимал, что, собственно говоря, означает - "мудрая дистанция", но он не замечал у них ни ожесточенности, ни даже желания вспоминать свои страдания. О лесопилках, скитаниях, голоде они говорили спокойно, по-деловому, и даже с какой-то ноткой симпатии к сибирякам, которых встретили на своем пути. А может, Рашеньский и Вихерский - исключения?
Подвыпивший подпоручник в глубине избы снова поднялся и запел: "Если завтра война…"
- Молчи, дурак! - перебил его резкий голос.
- Существует некая нить, связывающая нас, - продолжал тем временем Вихерский, - это фронт. Люди, разутые, одетые в тряпье, хотят сражаться…
- И одновременно столько же, - перебил его Рашеньский, - политиканства. - Теперь он обращался уже к полковнику, с которым был на "ты", что неприятно поразило Радвана. - А тебе не кажется, что мышление некоторых как бы застыло? И отнюдь не тех, кому довелось пережить больше других. Только и слышишь: "Два извечных врага сожрут друг друга, а мы на их останках…" А что на самом деле думает об этом Верховный?
Воцарилось молчание. Радван понял, что должен что-то сказать.
- Верховный, - произнес он, - что говорит, то и думает.
Это прозвучало не очень-то убедительно.
- Да, да, разумеется, - согласился Рашеньский. - Но вы не замечаете определенного анахронизма?
- Какого еще анахронизма? - спросил полковник.
- Когда я слушаю наших политиков - с лондонской сцены или здешней, - у меня создается впечатление, что они как бы из иной эпохи, что действительность существует сама по себе, война - тоже, а они разыгрывают какой-то спектакль - для истории или для самих себя, понимая, что это только театр, что их роли из другой пьесы я написаны в другой ситуации…
- Это опасные мысли, сынок, - тихо заметил Валицкий, глядя на Радвана, - знай, что никто никогда не знает, из какого он театра. Может, ты тоже взял себе роль, не отвечающую нынешней эпохе?
Рашеньский будто бы не слышал.
- Какой смысл, - повысил он голос, - имеют эти жесты, фразы в духе Ягеллонов ?
- А тебе не снятся те времена?
В офицерский клуб вошел дежурный офицер; окинув взглядом присутствующих, увидел Валицкого, подбежал к нему.
- Верховный просит вас, полковник, зайти к нему.
* * *
Валицкий в нерешительности остановился перед кабинетом, отданным в распоряжение Верховного. Подумал, что старая дружба бывает иногда обременительной для людей, достигших, как Сикорский, самых высоких руководящих постов. Помнит ли генерал, а вернее, желает ли помнить их долгие ночные беседы в вилле на Мокотове , когда между ними не существовало никакой служебной зависимости? Разумеется, старых друзей приближают обычно к себе, но не всех. Во-первых, не все могут быть полезными, а во-вторых, не все хотят быть таковыми. Впрочем, люди с годами меняются. Он, Валицкий, после двух лет, проведенных в России, стал другим человеком, да и Сикорский, наверное, тоже. Наконец решившись, вошел в кабинет.
- Пан генерал, полковник…
Сикорский перебил его. В сердечности, с которой он встретил Валицкого, последний не заметил никакой позы или принужденности, может, только фраза "Садись, старый боевой друг…" прозвучала несколько патетически… Ему хотелось, чтобы генерал, как раньше, обратился к нему по имени. Но кто знает, сколько у Сикорского было уже таких встреч? Может, он рассматривает их как необходимую уплату долга из далекого прошлого?
- Я знал, что встречу тебя здесь. Хотел отозвать тебя в Лондон.
- Не надо, генерал. Пока могу, хочу служить в действующей армии.
- Мы же обещали друг другу, - сказал Сикорский, - что еще поработаем вместе. Ты относишься к тем, кому не доверяли, потому что они понимали, что происходит. А такие люди мне нужны… - И спустя минуту, поскольку Валицкий молчал: - Много, пережил?
- Много.
- Не хочешь говорить об этом?
- А зачем?
- И поэтому не любишь их?
- Кого?
- Я имею в виду, разумеется, русских, - несколько повысил голос Сикорский.
- Ничего ты не понимаешь, генерал. - Валицкий говорил тихо, словно нехотя. - Просто я знаю о них больше, и о нас тоже.
И вдруг подумал, что не испытывает желания рассказывать Сикорскому ни о своих лагерных переживаниях, ни о себе, как будто каждое его слово могло прозвучать фальшиво, быть неправильно понято. О чем он, собственно, хотел поговорить с Верховным? Обо всех здешних делах Сикорский наверняка информирован, а его, Валицкого, мнение по вопросам большой политики… Захочет ли генерал выслушать его? Молчание явно затягивалось.
- Можно закурить, генерал? - спросил он наконец.
- Конечно.
Валицкий вынул из кармана пачку русских папирос и вдруг вспомнил.
- А впрочем, - сказал он, - у меня к тебе просьба, можно сказать, личного характера.
- Слушаю тебя.
- Речь идет не обо мне, а о молодом офицере, с которым мы вместе сидели в лагере, поэте, журналисте Рашеньском.
- Я где-то слышал эту фамилию, - заметил Сикорский.
- Нельзя ли его отсюда забрать, перевести в Лондон или в твое распоряжение?
- Почему?
- Люблю его, - сказал спустя минуту Валицкий. - У меня никогда не было сына… Здесь его съедят, а тебе он пригодится.
- Почему? - повторил Сикорский.
- Потому что он… - заколебался полковник, - ничего не понимает. Его репортажи из России не понравились здешним вождям, а его беседы с солдатами…
- Что, чересчур благожелательные для Советов? За это теперь не наказывают, - промолвил чуть ли не менторским тоном Сикорский.
Валицкий словно не слышал.
- Он не восторгается русскими, но очень серьезно трактует подписанное с ними соглашение и хотел бы честно писать и о них, и о нас. Ты же знаешь, сколько здесь ненависти и что говорят о России.
- Знаю. Не следует высказывать это вслух.
- Вот именно, - с иронией произнес Валицкий. - Тебе рассказывал Андерс, как Сталин жаловался, что даже Кот не очень-то лестно отзывается о России?
- Не рассказывал. А что это за история?
- Дело было так. Сталин заявил, что часть нашей прессы и многие поляки поливают грязью Советский Союз, на что Андерс ответил, что только дураки плохо говорят о союзниках. Сталин усмехнулся и добавил: "Мне цитировали слова не дурака, а посла Кота…"
- Этого не могло быть. Кот слишком умен, чтобы сказать что-то не то, что могло бы дойти до Сталина.
- Речь идет о царящих здесь настроениях. Ты же знаешь, как у нас умеют травить людей.
- Но не у меня.
- И все же подумай, генерал, о Рашеньском, он может тебе еще пригодиться.
- Хорошо.
Сикорский встал и подошел к окну. Уже смеркалось, он увидел лишь белую пелену снега и лес на горизонте.
- А ты? - обернувшись, спросил он вдруг. - А ты, - повторил, - что думаешь о договоре?
- Благодаря ему я здесь, - сказал Валицкий. - И все мы благодаря ему здесь, в мундирах, с оружием, и нам предоставлена возможность сражаться.
- Это все верно, - согласился Сикорский. - Но в более широком смысле? - несколько резковато добавил он.
- Сказать тебе откровенно, что я думаю? - Валицкий усмехнулся.
- Как и раньше.
Лицо полковника стало серьезным.
- Ты вложил в это много сил, - сказал он, - но они могут пропасть даром.
- Ты что, противник моей политики? Ты?
- Нет. Но, поверь мне, генерал, может, я и ошибаюсь, однако такую политику так проводить нельзя.
Сикорский молчал. Взял с письменного стола блокнот, подержал его в руке, как будто намеревался что-то записать или проверить свои записи, затем положил его на место.
- Продолжай, - промолвил наконец.
- Так вот, надо, - горячо заговорил Валицкий, - либо окончательно решиться на этот союз и все вытекающие из него последствия…
- Какие?
- Сам знаешь. Я изучил русских, знаю, какие они. Начнем с границ, ибо было бы наивным предполагать…
- Хорошо. Дальше?
- Цена не такая уж малая, но может окупиться. Далее - отношение к ним. Эту двойственность не удастся сохранить. Они слушают и читают. Если мы исходим из того, что оптимальным решением было бы поражение Германии и поражение России…
- Я из этого не исхожу. Но я обязан предусмотреть возможные варианты развития событий.
- Они тоже. Я уже говорил: либо союз, либо твердость и неуступчивость во всем, в противном случае это будет ни союз, ни твердость.
- А ты за что?
- Я - за союз…
- В политике, - перебил его Сикорский, - не бывает такого выбора. Ты этого не понимаешь. Мне кажется, Сталин в целом искренне стремится добиться польско-советского сближения. И, видимо, как и я, понимает, что не все проблемы можно в данное время решить.
Валицкий не отзывался.
- Почему ты молчишь?
- Видишь ли… ты все время играешь… Изучаешь свои карты, карты партнера, гадаешь, стоит ли… А может, необходимо принять смелое решение, которое явится поворотным пунктом в истории?..
- Я такое решение принял, - нехотя промолвил Сикорский.
- Хорошо, - сказал Валицкий и добавил, хотя сам перестал уже в это верить: - Ты способен на это. А может, дело в его реализации? Извини, но если бы нашим послом в России был Дмовский , а не Кот, он наверняка, невзирая ни на что, проводил бы последовательную линию. И сегодня вся советская печать говорила бы о наших требованиях в отношении границ на западе…
- Неужели они тебя переубедили? Я же не связываю наших требований на западе с какими-либо уступками на востоке…
- Уступишь, - возразил Валицкий, - когда твои уступки не будут уже иметь никакого значения.
Сикорский сделал вид, что не расслышал.
- Я смотрю на все без иллюзий, - сказал он. - Они, разумеется, используют всевозможные формы давления на меня, хотя бы этот митинг польских коммунистов в Саратове накануне моего приезда, транслируемый по радио. Если бы я узнал об этом раньше, наверняка выразил бы Сталину протест… Что же касается двойственности… Я последователен в том, что говорю и думаю. Меня же атакуют со всех сторон, даже теперь, здесь… Даже симпатичный Казалет… Ты его знаешь?
- Нет.
- В деликатной форме, как доложил мне Ретингер, он дал понять, что англичан беспокоят некоторые мои заявления. Якобы я зашел чересчур далеко в выражении дружественных чувств к Советам, хотя бы на банкете, где я говорил о прочном союзе. Они боятся излишнего сближения с Россией… А кто подталкивал меня к скорейшему подписанию договора, кто поздравлял с решением поехать в Москву? Черчилль, Иден…
- Это не так уж плохо, - сказал вдруг Валицкий, - что англичане беспокоятся, что наша цена растет.
- Тебе так кажется? - улыбнулся Сикорский. - Я окружен недоверием… Меня постоянно обвиняют: то в излишней уступчивости, то в чрезмерной твердости, а тем временем нагромождаются новые трудности.
- И каким же ты видишь дальнейшее развитие польско-советских отношений?
Сикорский долго молчал.
- Я - реалист. Думаю, наступление немцев на Востоке не принесет им стопроцентной победы, скорее можно предположить, что оба противника настолько измотают друг друга, что рухнут обессиленными на бескрайних русских просторах, и тогда решающее слово скажут союзные нам державы и народы.
Видимо, Сикорский заметил разочарование Валицкого и решил закончить разговор.
- Послушай, - сказал он спустя минуту, - может, ты все же изменишь свое мнение относительно твоего назначения…
- Не изменю, генерал, - твердо произнес Валицкий.
Поезд, который вез из Татищева генерала Сикорского и его свиту, остановился у семафора. За окном была ночь. Белая, нетронутая пелена снега тянулась до видневшейся вдали, у самого горизонта, полосы леса.
Этот пейзаж не давал Радвану покоя. Он казался ему одновременно и чужим, и вместе с тем родным, похожим на запомнившиеся с детства и дорогие ему места.
- А что вы обо всем этом думаете, поручник? - услышал он вдруг голос Высоконьского.
Радван не успел еще понять, нравится ли ему майор Высоконьский, его будущий, а точнее, настоящий начальник. Невысокого роста, худой, живой, он производил впечатление энергичного и уверенного в себе человека.
- Это хорошо, - сказал он, когда Радван представился ему, - что у нас в атташате будет человек, пользующийся доверием Верховного.
Эти слова можно было трактовать по-разному. Они могли означать: "Знаю, кто ты и зачем тебя сюда прислали" - или, если они не звучали иронически: "Пригодишься, поскольку ты оттуда".
В Татищеве они сели в одно купе, так решил майор; он пригласил также подпоручника Рашеньского. Тот выглядел настороженным, скованным, а Высоконьский, наоборот, - непринужденным, чуть ли не веселым. Радван не участвовал в их беседе, временами даже не слушал их, разница во мнениях между подпоручником и майором казалась ему видимой и заключалась, как он считал, в акцентах, а не в существе дела.
Высоконьский мягко, ненавязчиво объяснял журналисту, что, описывая визит Верховного в Россию, а он будет делать это не только в военных газетах и журналах, надо найти необходимую тональность, чтобы, не восстанавливая против себя Советы, продемонстрировать им нашу твердость, верность польским традициям и абсолютную невосприимчивость к коммунистической пропаганде. По его мнению, последние репортажи Рашеньского вряд ли могли понравиться тем, кому пришлось столько пережить в России.
Подпоручник отвечал, что он тоже многое пережил и поэтому имеет моральное право писать правду. Высоконьский улыбался, кивая.
- "Правду, правду"… Вы молоды, подпоручник, - говорил он, - а молодость подвержена настроениям. Надо писать о согласии, но умеренно.
И вдруг спросил Радвана, что тот об этом думает.
- Верховный, - сказал Радван, - говорил о честном соблюдении договора.
- Да, да, разумеется, - снова улыбнулся Высоконьский и, сощурив глаза, посмотрел на обоих офицеров, - только, видите ли, дорогие друзья, дело в доверии…
- Доверие надо создавать, - возразил Рашеньский.
- Но не поддаваться иллюзиям. Вспомните об исторической преемственности наших и их традиций, о постоянном отсутствии доверия.
Радван подумал, что Высоконьский, по-видимому, прав, хотя в тоне майора было что-то такое, что вызывало протест.
- Речь идет как раз о том, - сказал Рашеньский, - чтобы добиться перелома в умах обоих народов.
- Прекрасные слова! А разве сам Верховный в своей политике не обращается к традициям Ягеллонов? А вы как считаете, поручник Радван?
- Не знаю, не задумывался над этим…
- Неужели вы действительно считаете, что мы откажемся от роли, какую Польша должна играть в Центральной и Восточной Европе? Не противопоставим Советам сильного центра, связанного с Западом?
Рашеньский молчал. Высоконьский, словно потеряв интерес к дальнейшей беседе, закутался в шинель и закрыл глаза, а Радван вышел в коридор.
Это был странный поезд, говорящий на многих языках, но не очень-то шумный, люди разговаривали между собой осторожно, тихо. В коридоре у окна Радван увидел майора Казалета, которого знал еще по Лондону, и советского генерала. Они беседовали по-английски. Русский говорил медленно, но правильно.
- Какое впечатление, майор, произвели на вас польские части? - спрашивал он.
Казалет отвечал тихо, но его слова долетали до Радвана.
- Хорошее, - констатировал он, - хотя имеются серьезные трудности с их обмундированием и снабжением.
- Делаем, что можем.
- Да, конечно, - признал Казалет. - Поляки пригодятся вам на фронте.
- Себе - тоже, если, разумеется, будут сражаться.
- А вы сомневаетесь? - спросил Казалет.
Советский генерал отвечал осторожно:
- Складывается впечатление, что у вас есть свои планы, касающиеся их использования.
- Нет, - пробормотал Казалет. - Мы в отличие от вас не сомневаемся, что они хотят сражаться…
- Интересный разговор? - услышал вдруг Радван.
Он резко обернулся. Рядом стояла незнакомая женщина. На ней было простое темное платье-костюм, но выглядела она элегантно, даже слишком элегантно. Она наверняка нравилась мужчинам. Радван подумал, что женщина относится к числу тех, о которых говорят "интересная".
- Представьтесь, пожалуйста, - попросила она. - Хотя… к чему эти формальности, я уже знаю вашу фамилию. Я - Ева Кашельская, работаю в посольстве, занимаюсь печатью…
- Очень приятно.
- Это еще будет видно. Говорят, со мной не так-то легко ладить. К какому типу людей вы относитесь?
- Не понимаю.
- Люблю знать, с кем имею дело: с молодыми, наивными, или циничными ловкачами?
- Не знаю. А вы к какому типу принадлежите?
- Всезнающих мегер. Я являюсь здесь исключением: прекрасно чувствую себя в этой стране.
- Почему?
- Потому что везде себя хорошо чувствую. В посольстве я имею всего понемногу: и самоотверженности, и игры, и интрижек, и глупостей, и надежд… - Трудно было понять, говорит она все это серьезно или с иронией и насмешкой. - Успела привыкнуть. Меня прислали сюда из Лондона значительно раньше, чем вас, МИД был рад избавиться от меня… Ибо я, мой дорогой, являюсь заслуженной вдовой героического летчика… - Она смотрела на него внимательно, изучающе, в ее взгляде не было ни иронии, ни насмешки. - Сами хотели сюда попасть?
Радван пожал плечами:
- Не просился.
- Вы еще не знаете, куда попали… Походите хотя бы по этому поезду, - сказала она тише, - можно сформировать целый взвод агентов, окружающих Сикорского, следящих за ним…
- Меня это не интересует.
- Вы что, души не чаете в Верховном?
- Нет. Я только выполняю свои обязанности.
- К чему такая смертельная серьезность? В вашем купе едет Рашеньский, верно? Что вы думаете об этом парне?
- Ничего. Я слишком мало знаю его.
- А о Высоконьском?
- Не знаю.
- Вижу, вы крепкий орешек. - Она вдруг рассмеялась. - Здесь у нас всегда кто-то с кем-то против кого-то, и этого не скроешь.
- Я, - сказал Радван, - не намерен играть в такие игры.
- Прекрасно! - Казалось, Ева Кашельская осталась довольна этим разговором. - Остается один вопрос: как случилось, что вас прислали сюда? Кто был в этом заинтересован? Не Высоконьский же. Вы знаете Кота?
- Видел его несколько раз, я же работал в секретариате Верховного главнокомандующего.
- Понимаю, мне тоже так говорили. - Вдруг стала серьезной. - Здесь не так-то легко, поручник Радван. - И снова сменила тон: - Вашего шефа, Высоконьского, считают ловким игроком, а на самом деле…