Этот роман - дань памяти людям, боровшимся за молодую Советскую республику в Приморье.
В центре романа судьба двух корейцев - рикши Юсэка и его невесты Эсуги, в поисках счастья покинувших родные края. В России они попадают в революционный отряд, возглавляемый русским командиром Мартыновым и комиссаром - кореянкой Синдо Ким. Юсэк погибает, защищая жизнь комиссара Синдо.
Содержание:
Часть первая - В СТРАНЕ УТРЕННЕЙ СВЕЖЕСТИ 1
Часть вторая - В ПУТИ 21
Часть третья - ПО ТУ СТОРОНУ УССУРИ 42
Часть четвертая - ПРОЗРЕНИЕ 56
Примечания 65
Журавли покидают гнезда
Светлой памяти корейских патриотов и коммунистов-интернационалистов, боровшихся за утверждение Советской власти на Дальнем Востоке, посвящается эта книга
Часть первая
В СТРАНЕ УТРЕННЕЙ СВЕЖЕСТИ
Глава первая
ЮСЭК, ОТЕЦ И ТЕТУШКА СИНАЙ
Юсэк проснулся от грохота. Ветер старался сорвать с крыши лачуги проржавленный лист железа, который и так еле держался, жалобно дребезжа, потом охнул, словно от боли, и угомонился. Ветер перебрался на крыши соседних лачуг, погудел в трубах и, опрокинув на землю корыто, скрылся. И сразу же хлынул дождь. Мотаясь по двору, скулил бездомный щенок.
Юсэку было тепло и покойно на согретой циновке. Набросив на голову просаленный ватник, оставшийся еще от деда, он прильнул щекой к спине отца и опять услышал тихие и ровные удары его сердца. Отец спал, изредка что-то бормоча и вздрагивая. А Юсэку не хотелось спать, не хотелось и вставать. Сегодня дождь - можно валяться сколько угодно! Можно не идти с коляской на торговую улицу, и главное - не нужно приставать к каждому прохожему, уговаривая его проехаться, чтобы за все это получить какой-нибудь паршивенький дэн , на который ни в одной захудалой лавке не дадут и горсть чумизы.
Конечно, отец радовался каждому дэну, словно получил бумажный вон или золотой слиток, лежащий под стеклом витрины ювелирной лавки господина Хэ Пхари. Припухшие веки отца жадно щурились, когда он сухими длинными пальцами опускал монеты в холщовый мешочек - в этот самый для него священный предмет на земле. И не сносить голову тому, кто осмелится запустить в него руку! Даже в самые голодные дни старик не позволял касаться мешочка. Его пристрастие к деньгам Юсэк заметил здесь, в городе, куда отец перебрался из деревни после смерти жены, отдав за бесценок фанзу, в которой прожили два поколения его предков.
Дождь не утихал и монотонно стучал по крыше. Приятно валяться на циновке, когда не сосет в животе. Юсэк поднялся. Котелки и миски были пусты, как и вчера, и позавчера, как неделю назад. Хочешь не хочешь, а тетушку Синай вспомнить пришлось. У нее-то он наверняка отведает ухи, которую она готовила из рыбьих голов, собранных в овраге. Хозяева рыбного завода сваливали туда отбросы, а помещики охотно вывозили эту тухлятину на волах для подкормки рисовых плантаций. Не зря старуха Синай называла себя вороной, хвастаясь, что проживет сотню лет. Ей не от кого было ожидать помощи. Муж погиб на строительстве железной дороги, которую японцы тянули с юга Кореи на север, а сына власти упрятали в крепость. Живя в нужде, она никогда не побиралась сама и не терпела попрошаек. "Лучше гнилье из оврага, чем рис из хозяйских рук", - говорила старуха, когда смеялись над ее ухой.
Появившись перед нею, Юсэк весело ее приветствовал:
- Пусть новый день принесет радость моей тетушке!
- Ты кто? - проворно поднимаясь с циновки, спросила Синай.
- Юсэк. Кто еще так рано навестит вас!
Вытаращив на парня подслеповатые глаза, она взмолилась:
- О небо! Почудилось мне, что вернулся мой мальчик! Сегодня двести девяносто второй день, как нет Бонсека. Двести девяносто два дня я не знаю: где он и что с ним? Лучше бы он тогда откусил свой поганый язык, из-за которого теперь мается. Как можно человека при людях обозвать собакой?!
- А вы знаете, за что он Санчира так обозвал?
- Все знают про его прозвище Кэкхо , - проворчала Синай. - На то он и служит там. А нашего за язык дернули. Видите ли, ему порядки не по душе. Мне, может, тоже хочется быть дочерью императора. А как ею станешь, если я кровью и телом ченмин . Протягивай ноги по своей циновке. Вранье, что у старой женщины рождаются умные дети. Мне - дурной бабе - было сорок пять, а кого на свет вывела? Дьявола!
- Не нужно его ругать, тетушка Синай, - сказал Юсэк, нетерпеливо поглядывая на кастрюли. - Он и без того наказан.
Синай устало опустилась на циновку:
- Это я не его - себя кляну. Не уберегла глупого мальчика от беды.
Заговорить сейчас о еде было неприлично, поэтому Юсэк подумал, как лучше убраться отсюда, не обидев тетушку: ее теперь не унять, как и его голодный желудок. Нужно смыться, пока она не начала рвать на себе волосы и плакать, понося проклятую жизнь. На сытый желудок, куда ни шло, можно и послушать, а сейчас Юсэк хотел есть, и ничего больше.
- Пойду я, - сказал он, криво улыбнувшись. - Ободи должен проснуться. Начнет искать…
- А чего тебя искать? - проворчала Синай. - Не маленький. И не стой перед глазами, как бедный пришелец. Вижу, что есть хочешь.
Синай придвинула к нему папсан , на котором стояла чашка с отваренной чумизой, выудила из котла рыбьи головы и положила в миску. Юсэк не заставил себя долго упрашивать. Наскоро вытерев ноги, поднялся на ондоль и сел к столику, скрестив ноги. Пока он ел, Синай рассказывала о сыне, у которого не было ни одного светлого дня. Юсэк это слышал не раз, зная наперед все, что она скажет, но кивал головой, жадно уплетая чумизу. "О каком светлом дне она без конца твердит?" - недоумевал он. Ему было дико это слышать, поскольку счастливыми он считал тех, у кого есть омони . Что может быть лучше, чем отведать сладкую липучку из ее ласковых рук, сознавать, что у тебя есть заступник, который защитит тебя от вредных соседских мальчишек даже тогда, когда ты не прав. Не стало ее - и некому заступиться, некому и поругать за то, что не съел вовремя лепешку, не надел чистую рубашку. Теперь нет у него счастья. А отец никогда не обращал на него внимания. Чуть свет уходил на пашню к помещику. Ему все равно: ел его сын что-нибудь или нет, порезал руку или сбил ноги. Он его за все ругал, а иной раз мог залепить и оплеуху. Плохо без омони. И совсем было бы тоскливо, если бы не Эсуги, жившая в соседней фанзе. Отец ее, как и мать Юсэка, умер. Она не походила на других девчонок, была доброй, часто делилась с ним пампушкой. А еще, в отличие от подруг, она могла уходить далеко от дому, куда вздумается ему, Юсэку. Вместе лазали по горам, даже поднимались на крутые скалы. Он доставал из ледяной воды разные камушки и все до одного отдавал ей. А когда хотелось есть, жевали сладкие и душистые лепестки могынхва . А еще собирали вместе папоротники, из которых мать Эсуги готовила вкусные салаты… Было ли это счастьем?
Та весна совсем не походила на другие пятнадцать, которые видел Юсэк. Необычайно рано набухали и лопались почки на ветках клена и проклевывались едва позеленевшие листья. Дикая вишня уже давно покрылась белыми и розовыми цветками, их осаждали ненасытные осы и пчелы.
К своим гнездам, на крыши фанз, слетались аисты. А высоко-высоко, сливаясь с синью неба, тянулись на север журавли… Нет, не походила та весна на другие. Она была удивительно светлой. Он валялся на сочной траве в тени широколистного клена, любуясь Эсуги и лотосами, поразительно похожими друг на друга. Дарил ей цветы, теперь уже не тонконогой и неуклюжей девчонке, а нежной, как лебедь, девушке. Он никогда не думал, что так приятно могут пахнуть обыкновенные травы, а земля полна неведомым дыханием! От длинных кос Эсуги тоже веяло весной…
Но вот однажды по привычке он вошел в ее фанзу. Неприветливо глянула на него ее мать:
- Эсуги не живет здесь. Ты больше не должен ею интересоваться.
Нет, не походила та весна на другие, она стала самой мрачной из всех пятнадцати, которые видел он…
- Ты чего задумался? Ешь, не то остынет, - перебила его воспоминания Синай.
- Я поел уже, - сказал Юсэк, отодвинув от себя миску.
Он вышел на улицу. Дул ветер, разгоняя тучи. Последние капли дождя ударили в лицо. Выглянуло солнце. Сейчас ворчливый отец погонит его на торговую улицу. А ему совсем не хочется идти туда с коляской, от которой болят на руках мозоли. Не хочется видеть и сердитые лица янбаней , слышать понукание и ругань. Сегодня воздух донес запах весны. Она пришла снова, не запоздала. А где же ты, Эсуги?..
Весна для крестьян самый большой праздник. Даже бедные люди в эти дни не обходятся без цветов. Дети и старики идут в горы и леса. Каждый дворец и особняк богатого янбани, каждая фанза и лачуга бедняка украшены цветами. "Но моя весна не вернулась ко мне", - думал Юсэк.
Из лачуги, опираясь на палку и покрякивая, вышел отец. Хмуро поглядев на небо, он опустился на коляску, стоявшую у входа, и, протянув Юсэку монеты, сказал неожиданно ласково:
- Здесь три дэна, их хватит на миску пшена. Сбегай в лавку, а я тем временем затоплю ондоль.
Юсэк удивился, увидев в дрожащих руках отца целых три дэна! Как это он решился тратить деньги?
- Меня накормила тетушка, - сказал Юсэк. - Вы, ободи, тоже пошли бы к ней.
- Не дело объедать бедную женщину, - ответил старик, пряча дэны в карман. - Мужчины мы или кто?
Юсэка сейчас не занимала тетушка, хотелось наконец узнать об Эсуги. Старик, конечно, что-то знает. Однажды было проговорился, но сразу же осекся, будто камень на зуб попал. Юсэк присел рядом с ним на корточки проборов стыд, спросил:
- Это верно, что Эсуги присматривает за больным дядей?
- Верно, - ответил тот осторожно.
- В нашем городе?
- Да.
- Вы не знаете, где живет этот дядя? - Юсэк пытливо посмотрел на отца.
Поджав губы, старик отвел глаза. Юсэк давно заметил, что любое упоминание об Эсуги сердило и раздражало отца.
- Много любишь говорить. А тебе нужно идти, - сказал отец, поднимаясь. - День наладился. Грех упускать его.
Юсэк молча взял коляску.
2
Базар походил на большой развороченный муравейник. Сегодня первый день весны, начало праздника. "Не ублажить весну значит обидеть землю и небо, утратить всякую надежду на плодородие", - так повторял каждый, спешивший на базар за цветами, чтобы ими усыпать двор и дорожки, украсить двери и окна своего очага. Уже у входа их встречали с букетами цветов дети и седовласые старики, бродяги и мелкие служащие. Никто в это время не упускал случая подзаработать. На прилавках крикливых торговок, рядом с цветами, - разнообразные съедобные травы, посуда, наполненная всевозможной едой. Здесь же можно отведать чалтэк из отборного белоснежного риса, кукси в острой приправе и отмоченную в бобовом соусе морскую капусту. Тут же жареные папоротники, сушеные креветки, трепанги и медузы.
Сегодня Юсэку повезло. Низкорослый старик поставил в его коляску корзину цветов и указал адрес. Он жил далеко за пристанью, но Юсэк управился скоро. Еще бы! В его кармане лежала бумажная иена! Целая иена! Когда это было, чтобы рикше кидали столько! Сейчас он забежит в первую куксикани и отведет душу! Он съест пару чашек соевого супа. А еще опрокинет чашку кукси и запьет холодным гамди . Говорят, от него становится весело.
Вот и куксикани! Юсэк замедлил шаг, вспомнив об отце, о его холщовом мешочке. Нет, сегодня Юсэк поступит по-своему. Может же он раз в жизни поступить, как ему хочется! Тем более сегодня, когда на дворе весна и у него болит сердце по Эсуги. Оставив коляску у входа, он вошел в полутемную комнатушку. Было душно, пахло чесноком, петрушкой и горелым луком. На застеленном яркой циновкой полу стояли папсаны, вокруг которых, поджав под себя ноги и попыхивая тростниковыми трубками, сидели мужчины. К Юсэку подошел хозяин. Рикша в грязной одежде и босыми ногами не внушал доверия.
- У меня есть деньги, - поспешил заверить Юсэк, показывая иену.
Хозяин мгновенно подобрел и плавным жестом пригласил его сесть за крайний папсан. Владелец кухни был тощим, и от него пахло чесноком. "Почему бы ему не быть упитанным? - недоумевал Юсэк, садясь за папсан. - Ешь сколько хочешь и чего хочешь. Видать - скряга". Очень скоро управившись с супом и кукси, Юсэк хлебнул гамди. После выпитого ему веселей не стало. Наоборот, он как-то острее ощутил тоску по Эсуги. Зря говорят, что сытый голодного не разумеет. Юсэк подумал об отце. С какой бы радостью старик спрятал эту бумажную иену в свой мешочек! Но бумажки уже нет. Ее спрятал в свой карман хозяин куксикани.
Остаток дня не принес удачи. Только под вечер Юсэк помог пожилой торговке отвезти домой пустые корзины с посудой, за что получил полузавядшие цветы.
Еще издали, по запаху, Юсэк догадался, что тетушка готовит ужин. Сидя на корточках, она подбрасывала в печурку сухие ветки. Бурлил котелок, закрытый стиральной доской. Тетушка использовала доску в качестве крышки, считая ее самой чистой из всей своей скудной утвари.
Подойдя к ней, Юсэк сказал полушутя:
- Вы не боитесь, что все вороны слетятся к вашей лачуге?
Синай недослышала, поэтому ответила ласково:
- Ты всегда можешь рассчитывать на мою похлёбку.
- А что, если нам открыть свою куксикани? Над входом в лачугу повесим вывеску "Куксикани тетушки Синай". Глядишь, и повалит народ. Вот заживем тогда!
- Не смейся, - смутилась Синай. - Не я одна ем. Все соседи варят эту бурду. Только я не прячусь, как другие. Мне стыдиться некого. Кому нюхать противно, пусть тащат что-нибудь повкуснее.
Еще совсем недавно Синай была женщиной уважаемой, без нее не обходились ни одна свадьба и хангаби . Веселая, острая на язык, она умела позабавить самых серьезных людей. Но с тех пор как Санчир увел ее сына, она редко выходила из дома. Теперь когда-то близкие люди стали ей безразличны. Они остались безучастными к ее горю, зато Санчиру, который увел Бонсека, кланяются низко. Почему же они заискивают перед тем, кто оставил ее без сына? И отворачиваются от нее, старой, беззащитной женщины. Хорошо, что рядом семья Юсэка. Не будь их, одичала бы совсем. Не знала бы, что в мире есть еще добрые люди. А без Юсэка - не услышала бы слов утешения, пусть скупых и нескладных, но всегда добрых и искренних.
- Ты голоден, мой мальчик? - спросила Синай с нежностью, как обычно обращалась к сыну.
- О-о! Я сегодня сыт, как собака знатного дворянина в день именин! - ответил Юсэк, поглаживая живот.
- Ты заработал деньги? - обрадовалась Синай.
Юсэк не скрывал ничего от соседки. И на этот раз рассказал все, даже о выпитом гамди. Взяв с нее слово не говорить отцу, он отдал ей цветы.
- Зачем ты мне даришь цветы? - спросила Синай, переводя радостный взгляд с Юсэка на букет.
- Праздник ведь сегодня, - сказал Юсэк. - А вы позабыли. Теперь-то счастье вбежит в дом моей тетушки: у нее есть красивые цветы!
- Спасибо за добрые слова, - промолвила женщина растроганно.
Прислонив коляску к стене, Юсэк вошел и свою лачугу. Отец лежал на циновке и тихо охал. Лицо его было бледное и потное. Подсев к нему и потрогав голову, Юсэк справился:
- Вы опять заболели, ободи?
- Плохи мои дела, сынок, - отозвался старик, присаживаясь. - Похоже - кости ног обросли колючими шипами. Пробую подняться - они впиваются в тело. Рикши ошиблись, прозвав твоего отца старой клячей. Та еще как-то волочится, а я… - Он горько вздохнул и поглядел с отчаянием на сына, как бы спрашивая: "Как мы теперь жить будем?"
Суставы ног у старика болели давно. Больной, по грязи и снегу, бегал он в своих дырявых башмаках с коляской. "Раз он слег - плохи его дела", - подумал Юсэк, волнуясь за него. Не зная, как помочь, он потрогал его ноги: они были холодные.
- Весна пришла, - сказал Юсэк, стараясь подбодрить его. - Скоро гуляки из-за моря нагрянут. Любят они прокатиться в коляске. Так что проживем как-нибудь. А ноги у меня крепкие, выдержат!
Старик грустно улыбнулся, взял руку Юсэка, погладил. Руки отца тоже были холодные, но крепкие.
- Сын мой, - сказал Енсу, - много ли радости платить за щедрость здоровьем. Мне не страшно - у меня есть ты. А кого же ты впряжешь в коляску, когда свалишься вот так же, как и я?
- Рано мне об этом думать, - ответил Юсэк. - Доживу до ваших лет и буду, наверное, не один.
- Сын мой, - продолжал отец, - велика радость видеть рядом друга. Но очень больно видеть на глазах друга слезы. Поверь мне, это тяжело.
- Я не понял вас, ободи…
- Лачуга никогда не станет храмом, - сказал старик, - обложи ее хоть мрамором. Она так и останется лачугой. И ты, ее обитатель, должен захоронить мечту об Эсуги.
Юсэк почувствовал, что и у него самого тоже похолодели руки. И его вдруг стала бить дрожь.
- Да, ты должен забыть Эсуги, - повторил отец. - Видят мои глаза все, да и нутром чую, что трудно тебе, но подумай не о себе, о ней подумай!
Слова отца жалили Юсэка, как взбесившиеся осы. Обороняться от них было нечем, и он сидел, опустив голову.