- Всем энтим башки долой безмозглые! - и кинулся к жене.
А там большой переполох царит. Опять беда с царицей. Кровь показалась. Муки у нее начались.
Но услыхав шаги Ивана, она сдержалась, быстро укуталась в покрывало до самого подбородка и повелительно шепнула всем окружающим:
- Гляньте! Осударю не сказывайте! Ему не словушка! Гляньте.
Улыбаясь, встретила Анастасия мужа.
- Што, али сладилось? Тихо стало, слышу я.
- Сладилось, голубка! Да штой-то ты смерти бледней лежишь? Не приключилось ли чего?
- Чему быть-то? Просто потревожилась малость, не стану греха таить. Теперь, коли все минуло, и ладно. Сосну, отдохну. Ступай, касатик! Вон и ты сам с собой не схож стал. И в крови вон весь кафтан. Видно, злодеев карал. Так им и надо! Ну, иди же! Дай сосну, попытаюсь…
- Спи… Все минуло! Не тревожься, - только и мог проговорить Иван, затем торопливо вышел из опочивальни, чувствуя, как нехорошо было явиться сюда в одежде, обагренной кровью.
Анастасия же, едва дверь закрылась за мужем, перестала улыбаться, вся вытянулась от муки, с искаженным лицом еще раз прошептала окружающим женщинам:
- Гляньте ж, нишкните царю! Оох… сама… оох… потом сама…
Помертвела, обессилела окончательно от боли и умолкла, затихла, лишась последней искры сознания…
VIII
Грозовая ночь настала за этим тревожным, боевым днем.
Ливень, молнии, раскаты грома, казалось, хотят смыть с лица земли все следы преступления, заглушить вопли отчаяния и злобы, какие только звучали за предыдущие дни в этом углу грешной земли!..
Под навесом тяжелых, непроглядных грозовых туч, раздираемых порою причудливыми извивами бичующей тьму молнии, творится много тайн и чудес. И свет дневной никогда не озаряет таких глубоких, губительных тайн, какие может видеть око Божие при сверкающих проблесках грозовой молнии ночной.
К рассвету гроза стала затихать…
В раскрытые окна опочивальни Ивана веет дивной свежестью и ароматом из старинного развесистого сада, где еще цветет черемуха и бузок.
Сам Иван, бледный, со следами пены на углах губ, лежит на постели.
Адашев сидит близ него.
Сильвестр, протопоп Благовещенский, стоит у аналоя, молится, порою поглядывая на юношу.
- Ну, што? Как? - спрашивает он Адашева.
- Никак, в себя приходит… не уйти ль тебе теперя, отче?
- Нет, пускай! Припомнит, крепче будет! - властно отвечает протопоп.
Иван раскрывает глаза. Мутные, блуждающие они, как всегда после сильного припадка. Голова тяжела. Затылок ломит. Вдруг, взглянув к аналою и различив темную плотную фигуру попа, юноша весь затрепетал.
- Так… так мне не снилось? Так правда? - стуча зубами от озноба, едва выговорил он.
- Правда, чадо мое! Все есть истинно, что от Бога! А ты сам видел: то было не от иного кого.
Ничего не отвечая, Иван упал опять лицом в подушку и затих.
Через несколько времени он быстро поднялся, но сейчас же упал было обратно, не поддержи его рука Адашева.
- Господи, ослабел-то как!.. Алеша, к Насте пройти допомоги! - тихо проговорил Иван.
Адашев вопросительно взглянул на Сильвестра. Тот кивнул головой.
- Изволь, осударь! Да што было с тобой? Отец-протопоп позвал меня, когда тебе занедужилось. А отчего это - не ведаю. Не приключилось ли чего?
- Потом… после… К Насте! - опять повторил Иван.
- Не послать ли спросить? Може, спит осударыня? - начал было Адашев, но, заметя нетерпеливый жест царя, умолк.
- Што же, не беда! Разбудит сам осударь свою царицу богоданную, - вмешался теперь Сильвестр.
Опять легкая дрожь испуга пробежала по телу Ивана. Но он ничего не сказал и тихо, с помощью Алексея, двинулся из горницы.
Тяжела была эта ночь и для Анастасии. Она крепко спала, когда Иван подсел осторожно к ее изголовью и, облокотясь на подушки рукой, пристально вглядывался в милое ему, сейчас мертвенно-бледное, бескровное личико. Смеженные глаза были окружены густой синевой. Щеки впали, черты обострились. Только слабое, редкое дыхание говорило, что перед ним не труп, а живая Анастасия. Долго сидел он, пока голова его не отяжелела. Иван склонился на подушку головой и сразу крепко заснул.
Сколько времени проспал, Иван не помнил. Проснулся же, почуяв на лице своем нежное, легкое прикосновение пальцев Анастасии.
Она недавно перед этим раскрыла глаза, увидала мужа и шепотом спросила мать, сидевшую поодаль:
- Давно ли Ваня пожаловал?
- Часочка с два будет.
- Знает? Сказали?
- Мы? А ни словушка!
- Вот и добро! Я сама… потом…
И молодая женщина, недавно перетерпевшая великую муку, словно забыла обо всем, о себе самой, ловя дыхание спящего мужа.
Скоро он стал трепетать во сне… застонал, завозился.
- Ваня! Ваня! - тихо зашептала Анастасия и, чтобы разбудить спящего, слегка коснулась его лица своими исхудалыми, прозрачными пальцами.
Пробудясь, не поднимая головы, Иван встретился взором с глазами жены, ближе еще придвинулся к ней и зашептал:
- Знаешь, Настя, чудо нынче ночью было!
- Чудо? - сразу заражаясь его боязливым волнением, спросила жена. - Какое? Скажи.
- Скажу… Скажу… Слушай! Батюшка осударь покойный… родитель являлся ко мне.
- В видении сонном?
- Кое там видение? Въяве. Вот как тебя вижу. И… и все вот… кого карал, кого казнить доводилося… Страшно таково! И… и… себя видел… да, знаешь. В геенне огненной, вот как… Поп там пришел… Селиверст. Знаешь, Благовещенской. Ну, вот и стал пенять мне… А там и кричит: "Хошь, покажу тебе тайну незримую, как дозволено ныне дать знамение тебе, юное чадо маловерное, гордыни преисполненное?". И позвал… И голоса пошли. Светильники угасли в покое. А перед очами появился он… родитель. Говорил… Сам я слышал. Грехи мои высчитывал… "Последняя, молвил, мера настала!" И пошли все, те… знаешь… казненные… чередом пошли…
Иван умолк.
Анастасья так была слаба, что даже не могла достаточно ясно представить себе, что было с мужем.
Она видела, что лицо его скорбно, устало. Словно он постарел лет на десять за одну эту ночь.
- И потом, потом, - продолжал Иван, - сказано мне было: Селиверста бы я слушал! Алешу бы слушал… Да тебя третью… А боле - никого! А себя што-бы и совсем не слушал! Все бы смирял бы себя да норов свой горячий. И тогда великим, славным царем пребуду на многие годы. И славу Соломона стяжаю, и Давиду уподоблюся. А ежели нет?.. Страшно, што видеть довелось. Вот так и стою сам же перед собою. И кругом огонь. И личины мерзкие, слуги адовы. Ликуют, огонь раздувают, жгут меня… Ох, страшно!
Упав в подушку лицом, он совсем по-детски приник к плечу Анастасьи.
Та нежно, тихо гладила его по волосам, словно желая отогнать все страхи от смятенной души юноши.
- Ванюшка! - слабо заговорила она. - Да слышь! Ладно ведь оно тебе привиделось. Не худое што! И сказано: будешь "вровень с Соломоном-царем; славен, что сам Давид". Так и будет. Чего же пужаться? А муки адские? Не станешь никого обижать - и уготовает Господь Милосердный место в селениях Своих. Да я… Я уж лучше сама обрекусь на геенну огненную! Ты бы счастлив да покоен был.
Долго еще шептались они, и успокоенным ушел от жены Иван.
Преодолев собственную слабость, она все сделала, чтобы ободрить мужа.
Ясное, тихое утро занималось над русской землей. Светлая пора настала для царства Московского, когда юный царь Иван очутился во власти нового духовника своего, попа Сильвестра и Алексея Адашева, то есть, вернее, подчинился вдохновителю ихнему, Макарию, когда он стал слушать их и жену свою, кроткую, чуткую царицу Анастасию.
IX
Два с половиною года прошло после этой страшной, грозовой ночи.
Не мало еще пролетело гроз и над всей землей, и над теремами, над дворцом царя Ивана. Но уж это не по вине юного царя, который словно переродился весь с самой роковой ночи.
После первого несчастья около двух лет скрытно тосковала Анастасия, видя, что судьба не дает ей утехи быть матерью. Досадовал и сам Иван, что нет у них потомства.
Только 10 августа 1549 года родилась благополучно у молодых супругов первая дочь, названная в честь недавно скончавшейся бабушки Анной. Недолго пожила малютка. Году еще ей не было. Иван отправился Казань воевать, а когда вскоре вернулся из неудачного похода домой - он уже не застал в живых девочки.
Еще через год вторая дочка, Марья, у царя родилась. Тоже не больше года радовала она бедную Анастасию. Схоронив вторую девочку, совсем осунулась, явно хиреть стала царица.
И отца мало радовали дочери…
Иван осенью 1552 года отправился в свой последний, так счастливо законченный, казанский поход. А царица в третий раз готовилась стать матерью.
- Смотри, - шепнул ей на расставанье муж, - наследника мне давай! Не то совсем разлюблю!
Шутя он это сказал. Крепко обнял, горячо расцеловал любимую, кроткую, добрую царицу. Но все же с мучительной тоскою стала ожидать она минуты разрешения.
В мае уехал государь, а в сентябре уже добрые вести стали приходить из-под самой Казани. Одолевали русские мусульман.
Добрые сны и предвещания видит и слышит Анастасия. Напряженные нервы как будто позволяют провидеть грядущее. Да все не верится ей.
А время идет. Час приспевает. Что Бог пошлет измученной женщине?
С первыми лучами рассвета, в воскресенье 9 октября, встала молодая царица, и так хорошо у нее на душе, глаза сияют тихой радостью.
Сейчас же все окружающие женщины это заметили.
- Бог милости послал, добра-здорова прокинулась, осударыня, ноне! - заметила дежурная постельница, Оксинья Губина, подавая свежую сорочку Анастасье и осторожно надевая ее на царицу.
- Больно сон значный да радошный привиделся мне, Оксиньюшка! Вот и я…
- Радошен сон в руку. А нонеча праздник, воскресный день. До обедень все и сбудется. Исполати да в добрый час!
- Сбудется… сбудется! Вот и сейчас чует сердечушко: неспроста оно провиделось… Слушай, Оксиньюшка! Поведаю сон мой чудный.
- Ох, поизволь, скажи, осударыня! Больно знать манится.
- Слушай! Только соромно мне… Такое это мне привиделось! Необычайное больно…
- И-и, осударыня-матушка! Я ли не раба твоя верная, самая последняя. Тебе ли соромиться передо мною, старой отымалкою? Поведай уж, пожалуй свою рабу недостойную.
- Слушай… Ваня мой… сам царь наш славный мне привиделся. Стой… Идет кто-то? Не гонец ли от него? Вести должны быть от милого!
Вошла боярыня Иулиания Федоровна, которой доложили, что проснулась царица.
После обмена приветствиями, причем мать низко кланялась и величала дочь "осударыней-царицей", Анастасия живо заговорила:
- Хорошо, што пришла поранней! Сон я тебе расскажу мой нынешний…
- Говори, поведай, доченька! Слушаю, осударыня-царица моя богоданная!
- Не смейся, гляди, матушка! Царя я видела. Снился мне…
- Што смешного? Курице - просо, женке - муж грезится. Дело не грешное, во храме Божием петое.
- Да нет, погоди, постой! Доскажу… Будто, сына Господь нам послал. Да… Не гляди так мне в рот прямо, Оксинья. Да… Не от меня, а… а…
- А от кого же, прости Господи?
- От ево самово! Будто он, осударь, вошел в опочивальню мою, бледный, только радостен лицом. Несет на руках паренечка. Совсем малого, новорожденного. И сказывает мне: "Бери, Настек! Вот я тебе сына принес…". Положил мне ево на лоно, а сам лег да охает: "Больно, - сказывает, - нелегко было… Тебе бы не выносить таково. Гляди, не простой он!". Глянула я и обмерла… У младенца и зубки все, и кафтанец на нем есть, а поверх кафтанца - кольчужинка, наряд весь воинский надет… А на головке, что темными кудерками обложена, на ей венчик золотой, да не русский, а словно восточный, вон как цари татарские написаны бывают. И венчик тот не надет, а прирос к темечку. Словно из головки вырос у мальчушечки. Дивлюсь я диву, а осударь смеется и говорит: "Радуйся, царя казанского принес я тебе!". И стала я кланяться, Ваню благодарить. Да тут и прокинулася. Нет ли гонцов? Быть иного не может, что овладел мой осударь юртом Казанским.
- А это твой сон пророчит. А еще и то, что сына, дочка, не нынче завтра жди.
- Разве уж последние дни подошли? - слегка робея, спросила Анастасия.
- Так по счету выходит. Да и сон твой о том же сказал. Внука жду от тебя, осударыня-царица.
- А слушай, матушка родимая… Кто мне шепчет - не знаю, только вот и сейчас чуется, что права ты.
- Хто шепчет? Некому иному - ангел твой хранитель, матушка ты наша, заступница, святая душенька! Погляди, нынче ж сон сбываться начнет! - умильно-вкрадчиво подхватила Губина, с приходом Захарьиной отошедшая подале, к дверям. - А теперь личико омыть, освежить красу твою писаную не позволишь ли?
И своим чередом пошел утренний обиход царицы Анастасии.
Все сбылось, как ожидала царица сама и все ее приближенные. К вечеру боли первые начались. А на рассвете, 11 октября, во вторник, увидел свет первый сын царя Ивана и Анастасии, нареченный тут же Дмитрием, как еще раньше решили родители.
- Сын… сын! - забыв все недавние муки, осторожно прижав ребенка к своей груди, тихо шептала Анастасия.
Легкие, сладкие слезы текли по ее лицу, еще не успевшему высохнуть от иных, мучительных слез, от пота холодного, недавно проступавшего у страдающей матери.
И вдруг, не разжимая рук, нежно охвативших малютку, она погрузилась в крепкий, целительный сон, не слыша, не видя, кто и как хлопотал вокруг нее, как взяли царевича, что с ней самой делали.
X
Радость, как и горе, не ходит одна. В субботу, 15 октября, так и влетела в опочивальню царица юркая, пройдошливая грекиня, жена кир Василия Траханиота, казначея малой казны царицыной. Дня четыре уж, как она сторожила гонцов из Казани - и удалось-таки ей.
- Ошалела ты, што ль, боярыня! - зашипела на вбежавшую бабка-повитуха, как раз в это время выкупавшая царевича и подававшая его матери к груди.
Всполошились все остальные, бывшие тут же, в темном, душном покое с завешанными окнами, освещенном как ночью, по обычаю. Все эти женщины так и вскинулись на гречанку.
- Без зову, без докладу! Не базар тут тебе, срамница!
Но та и внимания не обращает. Отвесив земной поклон Анастасии, она торопливо, захлебываясь, стала лепетать своим ломаным русским языком:
- Ma, конец приканили. Касани ваивали иму кесарьски велициства, осударика Яни Базилицы. Цицас канеци привадили буди на осударыни-сариса.
Сразу все поняли лепет гречанки и просияли, прощая ее назойливое вторжение.
- Гонец? Сюды его! Сама… слышать хочу. С порогу пусть доложит! Полог задерни. Варя! Оксинья, зови гонца к порогу! Матушка, возьми Митеньку… Ишь, сыт, дремлет! - Так и затрепетала, заволновалась, заторопилась царица, протягивая царевича Захарьиной.
Полог у постели задернули, дверь в соседний покой распахнули. Через четверть часа, забрызганный грязью, усталый, едва держась на ногах, подошел к этой двери сотник полка царского, Забой Путята, 2 октября, в самый день взятия Казани, посланный с вестями к царице. Силач, лихой наездник где верхом, где на колесах, загоняя и меняя коней по пути, меньше чем в две недели успел он добраться до цели, несмотря на огромное расстояние, не глядя на отсутствие путей, на дожди осенние, портившие и то подобие дорог, какое существовало между редкими поселками и городами московскими.
Были с ним еще люди посланы, провожатые и сотоварищи, но все отстали по пути.
Теперь, ударив челом на пороге заветной горницы, куда даже первые вельможи не имели доступа, Путята стал докладывать, не отрывая взора от земли, не подымаясь с колен:
- Осударь, великий князь Московский, царь всея Руси и царь Казанский и иных изволил-повелел тебе, осударыня-царица, челом бить. Все ль подобру-поздорову жити, осударыня, изволишь? А он-де, великий осударь, жив-здоров, тебе челом бьет…
- Здрав, цел мой царь великий? Казанский царь? Взята, баешь, твердыня мусульманская? Господу хвала! А мы здоровы же, Богу в похвалу, царю моему на радость! Недавно гонца слали. Ныне еще пошлю же. Слышь, воин славный, как звать, не ведаю…
- Путята Забой, раб твой верный, холоп последний, царица-матушка.
- Путятушка… Забоюшко, - усиливая, как могла, слабый голос, говорит Анастасия, - спасибо тебе великое, милость к тебе наша царская неизменная! А и у нас радость, слыхал ли? Царевича Господь послал земле. Люби его, служи ему, Забоюшко, как царю, поди, служил!
- Слышал уж я по пути, к тебе, матушка-царица, идучи. Послужу… постараюсь! Жив буди царевич наш Димитрий свет Иваныч на многая лета!
- На многая лета! - разноголосым, нестройным хором подхватили женщины, бывшие при царице.
- На многая… многая лета! - словно молитву творя, зашептала Анастасия, глядя на ребенка, которого баюкала старуха Захарьина, касаясь концом языка до лба ребенка и сплевывая по сторонам, шепча приговоры от сглазу.
От криков ребенок проснулся было, пискнул, но, убаюкиваемый бабкой, опять заснул.
- Что так хрипло говоришь, Забоюшко? Али захворал путем? Али с устатку? Давно ли видел осударя?
- Завтра второе воскресенье будет, как наша Казань, как видал я лик светлый царский. А голос упал у раба твоего, царица-матушка, от пути дальнего несменного. Как выехал я, почитай, и спать не привелось за весь путь инако, как в телеге али на седле, дорогой скачучи. Не взыщи… Тебя, осударыня, порадовать манилось поскорее!
- Спаси тя Господь! Ну, ступай, передохни. А опосля сызнова призову тебя. Толком мне все поведаешь. Наблюди, штобы все было у Забоюшки, у гонца нашего верного, Матвеевна! - обратилась царица к Смерд-Плещеевой.
Еще раз ударил челом Путята и ушел, сопровождаемый боярыней.
Успокоясь немного от радостного волнения, которое только сил придало Анастасии, она стала судить-рядить с близкими боярынями: кого послать поздравить царя с взятием Казани, поведать отцу о рождении первенца-наследника? Весть великая и честь немалая…
Но бойкая гречанка, Евлалия Траханиотова, так теперь и застрявшая в опочивальне, сумела подбиться к признательной за добрую весть царице - и ее муж назначен был послом навстречу Ивану, который, конечно, теперь и сам уж двинулся от покоренного города обратно к Москве.
XI
Еще три недели прошло, и 10 ноября 1552 года торжественно совершился вьезд юного царя-победителя в стольный град Москву. Сотни тысяч народа из отдаленных концов земли сошлись, не глядя на осенние дни ненастные, съехались по вязким дорогам луговым, по узким колеям лесным и проселочным. Широко разошлись вести о победе казанской, о том, что десятки тысяч пленных христиан после долгих, тяжких мучений из многолетней неволи освобождены царем. Да путь речной широкий, Волга богатая к Москве отошла, русской рекой стала.
За все за это земля восторженно встретила победителя. Судьба сына ему даровала. И он, в свою очередь, щедро всех одарил, соратников своих и просто люд подвластный. Около миллиона рублей было роздано деньгами и вещами во время наставших ликований. А сколько новых земель в Казанском царстве было роздано, так и не счесть. И старых немало вотчин раздал юный царь главным помощникам своим, воеводам и князьям.
Все кругом пошло хорошо.
Только в семье не совсем что-то ладится у юной и, казалось бы, счастливой царственной четы.