Покорный вполне новым своим друзьям и руководителям Сильвестру и Адашеву, Иван во время осады казанской слегка вышел из-под их воли, сознавая, что он - настоящий, единственный повелитель и господин сотням тысяч люда ратного, что по слову его готовы все и жизнь и добро свое отдать. А в то же время он сам, как ребенок, как школьник, не смеет повеселиться, пожить, как ему хочется. Даже надеть то или другое платье, поесть, что любит, не может без соизволения духовника, без ласкового одобрения спальника своего, Алексея Адашева.
Сильно тяготит это царя. А руководители юноши, упоенные властью, доставленною им при помощи мудрого старика Макария, не думали только о благе царства, как митрополит московский, не искали только исправления Ивана. И самим хотелось им обоим воспользоваться такой удачей. Окружающие новых друзей царских родные и близкие люди тоже старались, чтобы им на долю перепала малая толика благ земных в такой крупной, царственной игре.
Быстро проник во все это наблюдательный, подозрительный до болезненности Иван.
Особенный случай один скоро и совсем раскрыл ему глаза.
Из всех недостатков и пороков, какими от юных лет заражен был Иван, не отвык он и теперь от одного, от любострастия. Под Казанью особенно давал волю своим страстям Иван. Об этом скоро вести до Москвы дошли. Сильвестр стал Ивану грозные письма писать, Адашев корил его. И царице донесли о таких похождениях супруга.
Больная, она поплакала только.
Когда же Иван вернулся, застал жену еще полубольную и не оставил тех же похождений, какие завел было под Казанью, - все скоро стало известно Анастасье. Но она только плакала втихомолку да еще больше слабела и бледнела, вызывая этим жалость, но не порывы страсти в своем муже.
Подбивали Анастасию и родные, и приспешники Сильвестра поговорить царю - жил бы почестнее. Но она только покачает грустно головой, ничего не ответит советчикам - так дело и кончается.
Впрочем, недолго такая неопределенная, смутная тоска давила сердце царице. Скоро и очевидная, стихийная беда налетела.
У Москвы ли реки простудился Иван, когда со всем двором, с митрополитом и попами кремлевскими спустился туда 26 февраля, чтобы крестить торжественно Эддин-Гирея, последнего хана грозной доселе казанской орды, взятого в плен в день покорения Казани. Дошло ли и до царя Московского дыханье чумной заразы, которая еще с конца зимы по всему царству разлилась и, говорят, была занесена из той же Казани вместе с награбленной добычей, - как знать! Только сильно занемог Иван. Свалился, в жару лежит. Говорят старики-бояре, что пора и о преемнике подумать! Плох очень царь, накануне смерти.
Все это знает и слышит Анастасия. Ей не позволяют видеть больного. Она царевича кормит. Да и самой тоже заразу захватить нехорошо.
Крепится ради малютки и молодая мать. Чего это ей стоит - иконы знают в опочивальне ее, лики Богоматери, Спаса и всех святых заступников мира христианского, перед которыми, в сиянии лампад, она ночь напролет на молитве, поклоны отбивает, молитвы творит.
А днем тихо, мерно, однообразно тянутся часы в терему венчанной затворницы.
Только слухи да вести, одна другой тревожней и грозней, тайно и явно достигают ушей Анастасии.
- Слышала ль, доченька? - спрашивает исхудавшая от тревоги боярыня Захарьина. - Старица-то почестная, княгиня удельная Евфросиния, што удумала? Какую бучу взбила? Наместо царевича, наместо Митяньки-то нашего - свово сыночка в цари прочит, в осудари Московские. Какова еретица старая!
- Што ты, матушка? Нешто можно? Брат по брате ноне на стол не сажается. Сыну по отцу место и власть царская, и наследие дедовское. Хто того не ведает! Так плетут, поди, штобы нас с братцем, Княж-Володимиром поссорить да с честной матерью-княгиней его…
- Глупа ты, доченька, хошь и осударыней стала, - вспылив, не удержалась Захарьина. - Старицких род - смутьяны ведомые. Ниоткуда столько горя и деду и родителю осудареву не было, как от двора княжого из Старицы. И удел бы тот от их отобрать давно пора навечно. На свою недолю осударь наш вернул князю Володимиру земли отчие. Вон теперь дядя на племянного и пошел! На Митяньку на нашего. Да ошшо сказывают: поп Селиверст, святоша энтот, да лиса Алеша с ним же за Старицкого руку тянут. А смерд ползучий, старый бражник, батько Адашева, - и прямо в похлебники княжевы пошел, людей сбивает, за Володимира стояли бы…
Задумалась Анастасия. Припомнились ей намеки преданных людей из среды окружающих боярынь и челяди. Прямо не смогли они, как старая Захарьина, а обиняками наводили на мысль царицу, что заговоры ведутся против нее и царевича Дмитрия и против самого больного царя.
Братья царицы, понимая, что вся их судьба зависит от благополучия Ивана и его наследника Дмитрия, все пружины пустили в ход, вызнали, что только было возможно, и также подтвердили сестре, что беда близка.
- Умрет Иван, - сказал ей брат Никита, - и нам всем крышка! Хошь колоду загодя готовь! Царевича, слышь, посхимить ладят. Тебя туды же! Ну, да жить вам недолго обоим дадут. А уж про нас, про Захарьиных, да про всех про наших свойственников да родичей - уж и баять неча! Кого куды, лишь бы на белом свету не осталося и корня нашего.
- Што же делать? Што делать? - ломая тонкие бледные пальцы, спросила Анастасия.
- Што делать? Ничего не поделаешь. Наготове будь. Мы уж стараемся. А ты ошшо попытай, с Адашевым потолкуй. Великую силу проходимец худородный энтот забрал. Ну, да авось не позабыл, сколь ты добра к нему была. Поможет. А он - ой-ой сколь велика шишка ноне. Да со старцем-владыкой словцом перекинься. Ведомо нам, он за нас же… за царевича… А там видно буде. Што Бог даст! Мы ошшо разок с братаном к самому царю потолковать проберемся. Сказывал лекарь, полегшало ему. Не так уж зараза лютует. Да тут гадать нечего. Помирать все едино! На дыбе ли, от чумы ли…
- Нешто чума у Ванюшки? - задрожав, спросила Анастасия.
- Ну, што там ни есть - все худо… Так вот, попомни, что тебе сказано, осударыня-сестрица!
Ушел и оставил совсем подавленной бедную женщину.
XII
Разговор этот происходил в страстную субботу, когда у больного как раз перелом в болезни наступил. Он, весь пылая, лежал в забытьи и, казалось, уснул. Лекаря и монахи-знатцы, окружавшие больного царя, решили, что теперь выяснится вопрос: жив будет Иван или умрет? Влили прием лекарства ему в рот, проглотить заставили и разошлись: кто в церковь к пасхальной службе, кто домой отдохнуть после ряда бессонных ночей.
Один чтец-монах остался в опочивальне, чтобы пить подать Ивану или читать ему, когда тот проснется. Больше всего больной не выносил тишины и приказывал читать себе, когда приходил в сознание.
Полумрак в покое, озаренном лампадами да одною свечою восковой, тишина, нарушаемая только шумным дыханием больного, скоро сделали свое, и размеренное дыхание с легким храпом, издаваемое чтецом, присоединилось к звукам, наполняющим покой, где легкий синеватый дым клочками носится, проникая из соседней комнаты.
Там на железных жаровнях трещат ветви можжевельника, дым которого считается одним из лучших средств, охраняющих от всякой заразы.
Полночь близко. Залиты огнями дворцовые все приделы и церковки, все храмы кремлевские; все церкви московские огнями искрятся.
Только в этой части дворца - мрак и тишина.
Кроме дыхания двух людей, царя и монаха, слышно в опочивальне у больного, как где-то мышь грызется. Сверчок завел свою усыпляющую песенку. Червь древесный тикает в стене, точит тяжелые, вековые бревна дубовые, из которых сложен накат в покое. Положили Ивана не в каменной половине дворца, а в деревянной, выходящей прямо в сад, уже начинающий пробуждаться от весенних лучей…
Длинными, извилистыми, темными сейчас, сенями и переходами соединена эта постройка с главными дворцовыми строениями.
Ровно в полночь, когда перезвон пасхальный зазвучал и разлился широко во влажном, теплом воздухе надо всей Москвой, - тихо приоткрылась дверь опочивальни Ивана и на пороге появилась Анастасия.
Разглядев в глубине покоя на широком ложе спящего больного, она стала издали крестить его и зашептала:
- Христос воскресе, миленький! Оздравел бы ты скореича, желанненький! Христос воскресе!
И затем, нагнувшись, покатила по полу красное яичко, которое принесла, стараясь, чтобы оно достигло до кровати больного.
В это время отец-монах, почуяв спросонок, должно быть, присутствие живого человека, стал протирать глаза.
Как тень, неслышно и быстро исчезла царица.
- Тьфу ты, наваждение бесовское! Почудилось мне, што ли, што дверь приоткрыл хтой-то? Нету… Вона и дверь не по-прежнему. И… крашенка откуль-то на полу лежит. Мара, да и все тут. Да воскреснет Бог, да расточатся врази его!
Так бормотал монах, потревоженный среди сладкой дремоты.
Анастасия в это время прямо в мыльню прошла, где уже ждала ее верная карлица, горбатая девка сенная.
Сбросив с себя, что было на ней, царица омылась трижды, надела другое белое платье и, выходя из мыльни, сказала провожатой:
- Слышь, Олька: все спали в сей же час. Видела: где была я в этом во всем? Хвори бы не передать кому! Ничего себе не бери! Все спали в печурке, тута же. А я тебе иное пожалую. И обувку и рубах пару. Гляди же!
- Ах, матушка! Дура я, да не без ума вовсе. Глянь-ка, осударыня, при тебе все спалю!
Распахнула жерло печи, которая пылала в мыльне, и вещь за вещью все туда было брошено.
Не дождавшись конца этого всесожжения, царица к себе опять, к царевичу в покой поспешила.
Пусто еще на половине Анастасии. Только "мама" Димитрия, пожилая боярыня, Дарья Федосеевна Головина, сестра казначея царского, сидит сторожит малютку. А тот спит и слабо во сне улыбается.
- Ангелов видит небось ангельчик наш! - шепчет матери старуха. А сама где была, осударыня? Неужто в мыльне? Што за нужда приспела?
- Так надо было! - поправляя повязку на мокрых волосах, ответила Анастасия. - Хочешь, Федосеевна, - за другими и ты в моленну ступай! И разговляйся опосля! Без меня, прошу, недужится мне. Я с Митенькой побуду… Сюды и принесешь яичко, да хлеба святого. И я разговеюся, а в палату Столовую не выйду.
- Как поизволишь, матушка-осударыня! Пойду помолю Господа. За твое здравие, за птенчика нашего. Охо-хо, грехи наши тяжкие…
И старуха вышла.
А царица, поцеловав осторожно сына, шепнув и ему тихонько: "Христос воскресе!" - кинулась на колени перед киотом и стала молиться за обоих: за сына и за отца…
Вдруг дверь скрипнула у нее за спиной, вошел осторожно кто-то.
- Ты, девушка? - спросила Анастасия, думая, что вошла горбатая Ольга. Но оглянулась и замерла.
Адашев, о котором ей говорили как о возможном спасителе и защитнике, стоял на пороге заветной комнаты, на пороге опочивальни царевича и, отдав земной поклон, произнес:
- Христос воскресе, матушка-царица! Бог радости послал…
"Что нужно ему?" - пронеслось в уме у одинокой женщины.
Но, овладев своим смущением, она приветливо поклонилась незваному гостю и ответила:
- Воистину воскресе!
XIII
Ранним утром, только успел митрополит Макарий проснуться, хотя и лег-то всего часа три тому назад, только омыл лицо и облачился в ряску темненькую, поношенную, затрапезную, собираясь домашнюю службу править, как молодой служка вошел и доложил, что Чудовским переходом осударыня к владыке жалует.
"Господи, что еще приключилося?" - подумал старик и пошел навстречу державной гостье.
Подойдя под благословение святителя, который осенил крестом и двух старух-боярынь, сопровождавших царицу не только до сеней, но и в покои владыки, Анастасия обратилась к провожатым, благоговейно совершившим обряд христосования с владыкой, и сказала им:
- Повыдьте покамест в сенцы, Матвеевна, Левонидовна. Слово есть у меня к владыке.
Бесшумно, быстро уплыли из покоя боярыни.
- Помилуй, Господи! Не беда ли какая, чадо мое милое, што ты и на себя не походишь ныне? И личиком помертвела, и ноги не держат… Садись, садись, болезная! Поведай все, что есть на душе.
- Затем и пришла, владыко! Давно ты мне заместо отца роднова, так и ноне еще пораду дай в великом деле. Вишь, и сам слыхал, поди: землю, венец царский отнять злые люди позадумали у сына, у Митеньки мово.
- Да что ты мятешься так, милая? Сам царь Иван еще жив. Гляди, немало и сам он в том венце еще поцарит, повеличается.
- О-ох, нет! Видела я ево вечор, друга милого, сокола ясного. Совсем помирает. Бледный, худой, страшный лежал. Где выжить! Да и люди сказывали: последние часы ему, голубчику, пришли…
- Кто сказывал? Какой ворог али безумец злой?
- Ада… Адашев Алексей, - не сразу решилась назвать Анастасия, как будто ей чего-то совестно стало.
- Эге! Значит, не мимо было мне толковано, што он лукавить больно шибко стал. А когда же ты видела Алешу?
- Я… я, владыко, почитай, и пришла затем. Хочу тебе о нем поведать… О речах его… о том, што сотворил он со мной.
- Говори, говори скорее! - заторопил, очевидно встревоженный, старец. - Видать, совсем стыд и Бога забыл малый!
- О-ох, забыл, владыко! В ночи пришел… о полуночи. Уж не посетуй: все как на духу поведаю тебе. "Христос воскресе!" - говорит. Да не братское дал целование, а сатанинское, Иудино! Душу мне смутить пытал. Я и обмерла. Одна-одинешенька. Дворня на разговенах. Один Митя тута в колыске… Да Господь незримый, да иконы святые… Стерпела я лобзание нечистое, окаянное. "Зачем пришел?" - пытаю ево. А он и говорит: "У царя ты сейчас была, доведался я. Видела: помирает! а и не помрет - все едино. Володимир-князь народ взбулгачил, бояр первых, Шуйских, Мстиславских, Палецких. Попу Селивестру клобук митрополичий посулили. Так и он всех своих доброхотов на то же склонит. Захватят, постригут вас с Иваном же! Не зря тоже вести ходили пущены, что от Овчинина корня идет муж твой"… Так и сказал, владыко, энтот смерд непотребный! "И будет Володимир царем! Только ежели меня послушаешь, меня на то же место поставишь, как княгиня Елена покойная Ваню Телепнева поставила, - все поиначу тогда. Умрет царь - сам на тебе женюсь. Вдовец я теперя, человек вольный. И ворогов ваших нынче ж в ночь похватать велю, в мешки каменные рассажаю. Выживет царь - тоже рад будет, што я землю от злодеев ослобонил. А как мы с тобой поладили - одному Богу знать надобно, людям дела нету! Мила ты мне". Не осуди, владыко: все хочу сказать.
- Толкуй, толкуй, милая!
- "Мила ты мне. Всех милей… И для тебя себя не пожалею". Што говорила я ему на ответ - и не помню уже! Молчала, кажись, молитву шептала, заклятье, словно от нечистого. А може, думается: нечистый то и был. Стоял он долго, в лицо мне глядел, ровно прочесть там што пытался. Да вдруг как захохочет, когда я за икону чудотворную, за крест святой рукой ухватилась. "Не бойсь! - крикнул. - Не диавол я! Не твори заклятия. Хотел я твои мысли узнать. И все по-нарошному говорил тебе!"… Гляжу, и ушел, словно не было ево в покое, словно сгинул… Митя… спит в колыбельке. Я стою поблизу, шепчу молитвы… Тут бабы мои подошли… Я и опамятовалась. Скажи же сам, отче-владыко: што энто было такое? Дрожу я и по сей час, как помыслю о том.
- Искушение, дщерь моя милая. Искушение было душе твоей чистой ниспослано. Да чистое так чистым и пребудет. Покойна будь! И царь не умрет, и царевичу твому ничего не поделают. Я тоже кой-што померекиваю. Ишь ты, протопопу любезному клобука захотелось митрополичьего!.. Да ты и своего дела не управишь, не то владыкой всея Руси тебе быть, Сильвеструшко. Алешка тоже по себе панихиду спел. Не печалуйся, касатка! Покойна будь. За вас, за род за царский, - тоже не мало заступников. Кто по доброй воле, по совести. А иные - за подачку хорошую. Ошшо поборемся! Я все ведаю. Жди и Богу молись! Молиться ты умеешь, дочка, знаю… Христос тебя благослови!
Успокоив, уговорив напуганную женщину, ласково отпустил ее Макарий.
И он не обманул ее.
В то же самое утро Иван, проснувшись после перелома болезни, так хорошо почувствовал себя, что мог выслушать подробное донесение о всех последних событиях, сделанное и Захарьиными, и еще двумя-тремя преданными людьми из бояр и князей.
- Не дам я им долго воловодиться! - слабым, но решительным голосом сказал Иван. - Слышь, дьяк! - обратился он к писцу своему ближнему, к Ивану Висковатому. - Строчи столбец. Наутро присягу наладь… Мите, царевичу, Дума, и бояре, и воеводы, и черные люди, Москва вся и земля вся пускай крест целуют, како моему наследнику. Вот и конец делу!
- Не пойдут, осударь! А хто и пойдет, иные не пустят! - заговорил, волнуясь, Данило Юрьин-Захарьин, шурин царский. - Вишь, единая их речь: малышу спеленатому крест целовать, по-ихнему выходит: нам, Захарьиным, на службу записать все роды первые. Будто мы самые к царевичу станем близкие. И силу-власть заберем. Вот их злоба какова!
- Креста целовать царевичу не станут? Коли царь приказал? Поглядим! Делай, што велено, Митрич! - подтвердил царь Висковатому.
Тот вышел распоряжения отдать. А Иван всех отпустил и от слабости задремал…
XIV
Бурно следующий день прошел во дворце. Еще тревожней пролетели ночь и третий день праздника. До кровавой распри едва дело не дошло.
Тут Сильвестр явно обнаружил свое участие в заговоре двоюродного брата царского, Владимира, князя удельного, Старицкого. Старик Адашев тоже не сумел концов схоронить. Выдал себя с головой. Сын его Алексей пролавировал ловко. Но нерешительность спальника-любимца тоже стоила предательства в глазах Ивана.
Все ж таки дело так именно окончилось, как пророчил Макарий.
Кто по доброй воле, кто под угрозой, все присягнули Димитрию как наследнику царства. Евфросинии Старицкой пришлось даже в монастыре укрыться, схиму принять под именем старицы Евдокии, чтобы избежать более тяжелого наказания за происки. С Владимиром царь по виду сохранил добрые отношения, но глубоко в сердце затаил злобу против неожиданного противника.
Быстро стал поправляться после болезни Иван. Расцвела и Настасья, за мужа, за сына радуясь.
Только хотелось ей совсем освободить бы мужа из-под влияния Сильвестра и Адашева, которые еще цепко держались за остатки прежней власти над царем.
Случай или, вернее, тот же всезнающий и всемогущий Макарий незаметно и тут помог царице.
Порядком уже оправился после болезни Иван и проживал летом на тех же Воробьевых горах, во дворце потешном.
Как-то утром заявился к Анастасии Никита Романович Захарьин и, ударив челом, объявил:
- Недужна матушка-осударыня наша штой-то стала. Не навестишь ли ее, пожалуешь, осударыня-царица?
- Вестимо же, пойдем! Сейчас снаряжаться велю. А што с родимою?
- Не то штобы очень плохо… Старость, вестимо, не радость. Уж потрудись, сестрица-осударыня!
Подана была колымага, и с малым поездом поспешила Анастасия в московский дом Захарьиных, в тот дом, где ее девичество так мирно протекло.
Войдя без провожатых, только с одною Головиной да с Митей, в опочивальню матери, царица была удивлена.
Старуха встретила ее на ногах и вовсе не казалась больной.
- Иди поцелуй мать-то попросту! Не так, как у тебя, когда в терему царском видимся! - заявила старуха.
Расцеловались.
- А теперя садись, пожди маненько. Братовья, вишь, утеху для тебя придумали. Больно скушна ты стала. Так штукаря нашли. Бают, развеселит тебя.
Улыбнулась слабо Анастасия.
- Што ж, я бы рада… Пускай приходит штукарь! Поглядим…