Села в ожидании, стала малютку кормить.
- Подь-ка, матка! - обратилась к Головиной Захарьина. - Скажи сыночку, што я лекаря зову. Он уж знает…
Десять минут не прошло, как в покой старухи Захарьиной вошел Никита, а за ним тот же самый фрязин, переводчик и чревовещатель, которого лет шесть тому назад Сильвестр и Адашев у Макария видели.
Воспользовавшись в роковую ночь искусством итальянца, оба временщика постарались потом удалить опасного свидетеля, послали его будто бы для надзора далеко, на Урал, на заводы, где руду плавят всякую.
Но Макарий разыскал и вернул нужного человека.
Вошел он, постаревший, но такой же юркий, живой. Отдал поклон, все окна завесить попросил, поставил на стол какой-то ящик темный, а напротив него, на стене, развесил гладенько полотна кусок широкий.
В полутьме комнаты, озаряемой только светом лампады, отчетливо вырезался на белом полотне круг света, выходящий из волшебного фонаря, установленного и приведенного в действие итальянцем.
- Комедию он нам покажет, сестрица! - говорит Никита. - И на разные голоса голосить станет… Так ты не пужайся!
Прижалась к матери Настасья и глядит на светлый круг. Тени на нем замелькали. Очертания вырезаются. Тела… Лица… Прозрачная, мертвенная какая-то.
Старуха вот стоит, и голос скрипучий раздался:
- Царь Саул! Трепещи… Тень Самуила-пророка предстанет тебе.
- Не боюся! Пускай предстанет! - уже другим голосом раздается ответ.
И выплывает на светлом кругу третья фигура: мертвец настоящий, закутанный в саван. Только лицо открыто. И мертвец глухо говорит:
- Саул, Саул! Пробил час твой! Покайся! Если не хочешь погибнуть, пророка Господня слушайся и Бога бойся!
Трепещет Анастасия. К груди своей царевича прижимает, сама к матери жмется. А та ей шепчет:
- Не слыхала ты разве доселе ни о чем таком?
- Слыхала… От "самого". Только не сказано мне было, что это дело рук человеческих. Стой! Да… Да ведь Ване протопоп Селивестр таки же чудеса в ту ночь огненную казал. Так неужто ж?..
- Энто самое и было. Молчи, фрязину виду не показывай! Не пужай его! Сама понимаешь - пригодится он нам! - говорит брат.
- Понимаю, понимаю! - шепчет Анастасия.
И, замерев теперь уже не от страха, а от волнения, смотрит, какие еще чудеса покажет ей искусник заморский.
Еще через несколько дней у себя, в том же дворце Воробьевском, улучив минутку удобную, показала Ивану жена штуки фрязина и раскрыла ему также глаза на чудеса роковой ночи, когда Сильвестр и Адашев напугали юношу и овладели надолго умом и волей его.
А через две недели Иван вдруг в объезд далекий по разным монастырям собрался, с женой, с царевичем…
Порешил он покончить и с протопопом, и с Адашевым, и со всеми теми боярами, князьями мятежными, которые в числе десяти - двенадцати родов еще боролись с возрастающей на Руси самодержавной властью царской. Но раньше пожелал юный правитель узнать, как народ на него смотрит. Может ли он на земскую силу опереться и против бояр ее выставить?
Поняли это бояре-крамольники. Всеми силами мешали Ивану в его затее. Не остановились даже перед тем, чтобы в пути убить малютку царевича: отравили Димитрия!
Стерпел все Иван, выполнил свой замысел - и довел дело до конца.
Году не прошло - утешила царица мужа в потере сына: второго царевича, Ивана, родила. Только сама не могла утешиться… А 26 февраля 1556 года родилась у них дочь, Евдокия, лет четырех и скончавшаяся.
А 11 мая 1557-го родился еще сын Федор, слабый, больной ребенок, однако, выживший и даже переживший старшего, крепкого, красивого брата своего…
XV
Ни дети, ни годы, ни смуты, ни заботы, какими полна была жизнь царя Московского и жены его, нисколько не влияли, казалось, на Анастасию. Правда, черты лица ее утратили прежнюю девическую мягкость и неопределенную округлость, стали определеннее, законченнее, тоньше. Но то же чистое, безмятежное выражение в глазах. Та же кроткая, пленительная улыбка почти всегда озаряет лицо, если только грусть и слезы не туманят его.
С детьми ли царица, во храме ли, приказы ли отдает, нищих ли оделяет или молит ожесточенного, разгневанного государя за бояр опальных, из беды их выручает - постоянно каким-то внутренним светом озарено это бледное прекрасное лицо.
А Сильвестр, постепенно испытавший охлаждение царя, затем опалу, клянет всячески бедняжку, считая ее корнем всех зол.
- Иезавель нечестивая, не царица она кроткая! Все прикидывается. А сама крови так и жаждет, так и просит от обезумевшего супруга и царя своего! - вопил сперва по всей Москве и теперь продолжает в далеком монастыре, в изгнании, твердит Сильвестр.
Адашев, чуя, что почва уходит из-под ног, то же самое про Анастасию, только не так громко говорит.
Знает царица, знает Иван об этом. Терпит до поры.
Узнал Иван, что народ весь стоит за него, а не за бояр, и постепенно решил извести многовластие в царстве своем упрямый, настойчивый молодой повелитель…
Вспоминает он дни своей юности, детские годы свои и шепчет:
- Видно, сызнова за топор взяться надо! Давненько на Лобной площади голов не сымали кичливых, мятежных, боярских! Я опять начну…
Чуют бояре приближение грозы и делают последние усилия сломить или хоть устрашить того, кто угрожает стародавнему дружинному укладу московскому.
Правда, по стопам отца и деда-самодержца идет Иван. Да уж больно рано начал… И шагает решительно!
Последним ударом, нанесенным Ивану в глухой борьбе боярства с самовластием царским была смерть Анастасии.
Случилось это осенью 1560 года.
Но болезнь, подкосившая царицу, задолго до того началась.
Уже не только Казань - и Астрахань подпала Москве к тому времени.
Ливонию начал Иван воевать, на крымскую орду зариться…
Осенью 1559 года собрался он в октябре со всею семьей в обычный монастырский обьезд, на богомолье…
Целый месяц проездили. Дороги подморозило было, и ехать хорошо привелось.
Уже и домой, на Москву, царский поезд повернул. В Можайске на денек передохнуть остановились всем огромным, длинным поездом, с колымагами тяжелыми, царскими, с возками, в которые по двенадцать коней запрягать надо. И телеги обозные, и челядь, и вершники - все тут же. Одна беда: коней мало.
Бояре, царем недовольные, не очень-то позаботились, чтобы на пути Ивану народ лошадей выставлял побольше.
Раскинулся на ночь весь поезд, станом стал под стенами небольшого монастыря, что белеет верстах в пяти под городом. Гонцы во все концы рассыпались - лошадей свежих добывать, к столу царскому припасов искать.
С вечера мороз сильнее ударил. Заиндевели совсем жнивы пожелтелые, снежком было их еще гуще, чем до того, покрыло.
А под утро южным ветром потянуло. Солнце совсем по-вешнему пригрело. На буграх снег неглубокий таять стал, по перелогам вода зажурчала. Настоящая оттепель началась, с теплым крупным дождем.
Дороги сразу развезло: ни пройти ни проехать!
Не то двенадцать - и двадцать коней иную тяжелую каптанку не вытянут: грязь по ступицу! И ноги коням трудно из этой густой грязи вытягивать, не то - возки везти.
Отстоял царь с царицею раннюю обедню в монастыре, где кое-как переночевать пришлось, откушали - и приказал он к поезду собираться, хотя бы до Можайска доехать. Верст пять до города всего. А в монастыре тесно, сыро, бедно… В городе все-таки можно одну-две избы получше выбрать, переждать, пока коней приведут сколько требуется.
Угрюмый, злой вышел на крыльцо Иван, смотрит, как люди хлопочут, как кони напрягают все силы, чтобы тяжелый возок царский, даже пустой, из грязи вытащить, от места ночевки к крыльцу его подать.
- Доберемся ль мы до жилья, до городу, Ваня? - обратился царь к охотничьему своему и молочному брату, Челяднину, распоряжавшемуся челядью.
- Авось Бог поможет! Вишь, я в возок-то уж из обоза лишних три пары припречь приказал! Вывезут, ничего!
- Ну, ладно… А уж приказу ямскому я попомню, как они царю смену изготовили, середь поля, середь грязи посадили, с царицею недужной! С детьми малыми… Особливо энтому старому хрычу, Одоевскому! Как тестем стал братцу, князь Владимиру, так и почал против нас ковы строить. Ладно! Со всеми сочтуся. И не ждут они, что я им уготовать хочу… Ну, коли ехать, так с Богом! Пущай царицу кликнут!
Уселся Иван в возок тяжелый.
Вышла на крыльцо и Анастасия Романовна, в шубе тяжелой, собольей, в меховой шапке, тепло укутана, хоть и оттепель на дворе. Все зябнет да кашляет царица. Особенно по ночам.
Сухой, упорный кашель порою и уснуть не дает…
- Ванюшка, а доедем ли? - спросила она, усаживаясь рядом с Иваном. - Ишь, будто море разлилося, землю размыло! Дороги и не видать. А здесь и перегодить бы можно.
- Монастырских клопов кормить? Караваем черным чад малых питать? Садись уж, не распаляй сердце. И без тебя нудно!
Замахала рукой Анастасия, словно желая успокоить мужа, и стала детей получше усаживать да укутывать.
- Ваня, ты большой… Насупротив, к "маме", к Патрикевне, садися. Так… Докушка меж мной и осударем-батюшкой сядет. А Федяньку, Домна, Патрикевне на руки дай. Вот, в добрый час! Сели, осударь!
И она потянулась погладить по голове любимца своего, пятилетнего царевича Ивана, который, тоже очень тепло укутанный, весь так и раскраснелся, сидит, покрытый испариной. Теплый день, душная колымага и груда одежды совсем истомили мальчика.
Евдокия, на год младше брата, худенькая, болезненная, тихо уселась, совсем притаясь за широкой спиной отца. Ей приятно, что так тепло сейчас. Она тоже зябнет постоянно, как и мать.
Федя, двух лет, полненький, но прозрачно-бледный ребенок с очень большой головой, безучастен ко всему, сидит на коленях у "мамы", боярыни Варвары Патрикеевны Нагой.
- Трогай! - приказал Иван Челяднину и захлопнул дверь возка.
Слюда, вставленная в дверцах по обе стороны, пропускает довольно свету в возок, по величине и устройству похожий на жилую комнату.
Внутри, под сиденьями - целый склад всего, что могло понадобиться в пути. Даже ночевать в случае крайности можно в таком возке. Столик складной прилажен тут же. Вместо рессор он весь качается на ременных тяжах непомерной толщины и крепости, выкроенных из цельных буйволовых шкур.
Колеса, высокие, тяжелые, словно маховики теперешние, сверху еще окованы толстыми железными шинами и весят сами по себе десятки пудов.
Неудивительно, что и по хорошей дороге возок оставляет всегда глубокие колеи.
А сейчас, когда землю дождем размывать стало, чуть не по ступицу уходят эти колеса в мягкий грунт немощеных, глинистых и черноземных дорог.
По слову царя загикали возничие, защелками бичами вершники, засуетились провожающие поезд челядинцы, подпирая возок с боков и сзади, чтобы легче было коням такую громаду с места сдвинуть. А там раскатится возок, разойдутся лошади - и пойдет дело.
Напряглось целых два десятка разношерстных лошадиных грудей, натянулись постромки, раз-другой дернули кони. Чмокнула, хлюпнула под копытами жидкая грязь, в которой тонули колеса, и возок сдвинулся.
- Господи, Спас Милостивый! Храни и помилуй. В добрый час да в пору! - истово стали креститься все, сидящие внутри.
Другие экипажи с провожатыми и обоз, сгрудившийся раньше на монастырском лугу, стали кое-как вытягиваться за царским возком. Чуть не на версту растянулся поезд.
Пока дорога от монастыря легким уклоном с холма сбегала к речке небольшой - все хорошо было.
Десять пар коней, вытянувшись длинным гусем, дружно месят грязь мохнатыми ногами, тянут колымагу. Бойко миновали подновленный бревенчатый мосток, перекинутый через речонку, пересыхающую летом, но теперь полную водой.
По ту сторону речки уже не под гору дорога, а слегка в гору идет. И топкая полоса, кроме того, отделяет этот подьем небольшой от самого берега речного.
С раската подхватили кони возок за мостом, миновали топкое место, к тому же слегка теперь фашинником загаченное. Вот и кверху стали передние кони взбираться, скользя по грязи, надымаясь и напрягаясь до последнего. Все десять пар подымаются по скату. И возок на несколько саженей продвинулся кверху. Стоит еще четверть версты миновать, до перевала добраться - и там ровная дорога пойдет.
Но передние колеса возка вдруг скользнули, ухнули в колдобину, вымытую на дороге, - и возок остановился. Быстро стали грузнуть колеса. Напрасно хлещут коней провожатые, сами напрасно из сил выбиваются. Не сдвинуть возка!
И весь поезд остановился сзади. Кто на мосту, кто еще на том берегу.
С грохотом распахнулась дверь возка. Сердце упало у тех, кто поближе стоял. Иван высунулся весь, не глядит, что крупный дождь, льющий с утра, так и мочит ему шубу, шапку, за ворот пробирается.
- Ваня! - крикнул он Челяднину. - Нету моей моченьки! Сатана, видно, сам ходу нам не дает! Вели каки-нибудь дроги, телегу, што полегче, пусть дают!.. Пересядем с царицей! До избы до какой добраться хоша!..
Грузно поскакал на сытом, сильном коне Челяднин назад, высадил из двух небольших колымаг кой-кого из свиты царской - и подъехали эти колымаги к возку.
- Припрягайте по две пары ошшо к колымажным двум парам! - велит Челяднин.
Выпрягли из возка четыре пары коней получше, ведут, припрягают к колымагам. А пар столбом так и валит от взмыленных животных.
- Выходи, Настюшка! Эй, вы! - крикнул Иван к челяди: - Хто поздоровей! Пересадите государыню!..
Спешился старый, но могучий, коренастый, как медведь, доезжачий Васька Ширяй, бережно, как ребенка, подхватил Анастасию, стоящую на подножке возка, и перенес в колымагу, теперь обьехавшую застрявший возок.
Также перенес он и царевну, и Ивана-царевича, "маму" - боярыню Толстую, державшую Федора на руках.
Вернувшись, он протянул было свои волосатые руки, чтобы поднять и самого Ивана, перенести его во вторую колымагу, так как в первой весть больше некуда.
- Эка, обрадовался, дурень! - отмахнувшись рукой и улыбаясь невольно, сказал Иван. - Коня мне подайте!
Живо подвели ему коня, с которого слез перед тем Ширяй.
Вскочил в седло царь, добрался до колымаги и с седла пересел в нее.
Поезд снова тронулся в путь, оставляя за собой возок, который так и чернел своей громадой на фоне серого, дождливого дня.
Жарко стало в возке Анастасии. Распахнула она шубу. Ветром, дождем обвеяло ее, пока переносили в колымагу царицу. И в самой колымаге дует отовсюду, не то что в закрытом домике на колесах, в котором постоянно ездить приходилось раньше.
В Можайске остановился поезд у двора воеводы Крутнева. Царская семья у воеводы, в лучшем доме, какой есть в городке, поселилась. Другие кое-как приютились у попа, у целовальника, у торговых людей, чьи избы почище да попросторней. Надо свежих коней ждать, чтобы дальше ехать, прежние измучены. Да и снова мороз легкий к вечеру ударил, когда уже к городу подьезжать стали. Может быть, по-прежнему, путь хороший установится. Переждать решил Иван.
В домашней "крестовой палате" Крутнева, как водится, царь с царицей службу отстояли… Повечеряли и отдыхать пошли.
Наутро новая беда приспела: вся в жару лежит Анастасия, мечется, никого не узнает.
Совсем потемнел Иван. Ни лекарств, ни докторов с ним нет хороших. Все в Москве! А туда когда еще добраться Бог приведет!
Мечется, бегает Иван по небольшой горенке, рядом с тою, где жена лежит. Слушает стон и бред ее невнятный. Вот закашлялась… Что это? Тазом брякнули… Не выдержал, кинулся он туда…
Ноги подкосились, в глазах потемнело у Ивана! Кашляет Анастасия, а у нее изо рта, по подбородку, по груди тонкая струйка темной крови так и полилася, все больше, все светлее делается. Вот целым сгустком кровь упала в таз серебряный, который держит у подбородка больной лекарь Схарья.
Он царя после взятия Казани от тяжкой болезни вылечил - и теперь, как на счастье, взял его Иван с собою. Пригодился жидовин.
Перестала кашлять Анастасия. Откинулась на подушку, тоже алеющую и мокрую совсем, лежит, тяжело дышит. Но кровь не льется больше. Что-то в рот успел вылить больной женщине лекарь - и остановил кровь.
- Схарья! Слышь, Схарьюшка! Да што ж это? Неужто умирает? Почему? С чего? Не зелья ли подсыпали? Нешто можно так, сразу? Скажи, Схарьюшка, ничего не бойся! Правду говори! Не то…
И мольба, и горе - угроза, гнев скрытый, сдержанный, но тем более ужасный, - все это вместе перепутано, все звучит в голосе, в речах Ивана.
Качает своей плешивой головой старик, сдвигает назад черную скуфейку на остатках черных когда-то, курчавых волос.
Что сказать? Оспаривать нелепую догадку? Схарья не так глуп, он хорошо знает своего господина.
Сказать "да"?..
Но сейчас же начнутся сыски, допросы, пытки и казни. Это тоже не годится. Почесывает в затылке старый мудрец и медленно, как всегда, говорит:
- Зелье? Ну, а почему же не может это случиться от зелья? Очень может случиться. Разве ж мало на свете злодеев, которые и Бога не боятся, и себя не жалеют! Ну а почему не может быть так, что царица всемилостивая простудилась немножко. А в дороге кушать ей разве дают что надо? Вот из желудка кровь и пошла немножко через горло. Почему ж бы ей не пойти, если ее много там собралось? Как думаешь, великий государь?
- Ума ты решился, жид? Тебе лучше знать, што надоть думать мне! Не лекарь я… Ты и узнавай!
- А рази же я говорил, что не стану узнавать? Я все узнаю. Только времени надо немножко. Старый Схарья, плохо он лечил светлого царя? Разве он не вылечил его? Так царицу еще легче будет вылечить. Все-таки она не великий господин и царь всея Руси… Казанский… и Астрахан…
- Ну, раскалякался! Буде! Вылечить ее мне, да поскорей! Слышишь? Тогда… тогда сам проси, чего захочешь! Золотом засыплю! А не вылечишь…
- А не хочет ли сказать великий господин, что если бедный Схарья не вылечит, дак ему будет самому черная смерть?..
- Ты сказал…
- Так разве ж Схарья посмеет не вылечить! Великий государь может верить Схарье. Хоть он и старик, а пожить еще при дворе такого великого, доброго и щедрого царя Схарье хочется. Пойдемте же теперь! Затихла государыня… Может, заснет! Это для болезни лучше всякого лекарства будет.
И оба вышли потихоньку.
Схарья постарался. И природа тоже помогла ему. Ростепель сырая быстро прошла. Настали сухие, морозные дни. Жар у Анастасии скоро спал.
Тут наехали еще врачи, за которыми послал гонцов Иван. Привели лошадей, подоспели обозы с необходимыми припасами, с мехами, с постелями.
Только из бояр-правителей, за которыми тоже посылал Иван, никто почти не явился. Дела по службе, по приказам у каждого нашлись… Иные больными сказались.
Чуют, не для приятных бесед царь зовет, и решили: пройдет время, приедет на Москву уже остывший. Тогда не так страшно и говорить будет с юным повелителем. И эту обиду молча затаил в себе Иван. Только торопится жену живою домой довезти.
- Дома и стены помогают! - говорит он Насте, уже пришедшей в себя.
А больная, словно извиняясь за причиненные мужу заботы и хлопоты, тихо отвечает:
- Ванюшка, да мне совсем лучше!.. Не печалуйся. Вишь, и Схарья толкует: пустое все… Увидишь, как я опять располнею, заалеюсь! Ты теперя, лих, и не гляди на меня. Не то разлюбишь. А мне совсем хорошо.