XI
Торжественно и чинно блестящим длинным шествием перешли все в царский дворец, где в самой обширной из палат, в Столовой, окруженный воеводами, рындами, ближней свитой, сидел Иван на возвышении царском, на старинном троне прадедовском, еще из Византии присланном.
Разместились все по родам, по чинам. Кто сидит, кто стоит вдоль стен. Дышать трудно. Наряды зимние, меховые, тяжелые еще больше обременяют разряженных бояр.
Поднялся Иван - и все зашумело, зашелестело, зазвенело цепочками, оружием… Все быстро поднялись. Земными поклонами на царский поклон отвечают.
И впервые заговорил к большой толпе царь-юноша. Бледное от волнения лицо - красными пятнами, то и знай - вспыхивает. Голос звенит, и дрожит, и обрывается, но все крепнет и крепнет понемногу.
- Отче-господине! - обратился по порядку царь к митрополиту к первому. - Милостью Божьею и Пречистой Его Матери молитвами и помощью великих заступников христианских: Петра, Алексия, Ионы и Сергия, и всех русских чудотворцев, - положил я на них свое упование, а у тебя, у отца своего, поблагословяся, помыслил оженитися. Попервоначалу дума моя была подружию пояти в иностранных государствах, у круля какого-либо, али бо у цесаря. Но после ту думу поотложил я. Не хочу жены искати в чужих землях, царствах инославных, как после отца-матери своих мал я остался, возрос без призору родительского. Не приучен на многое. Вот приведу себе жену из чужой земли. И в норов не сходны станем с нею, в свычаях царских наших да обычаях. То промеж нас худое житие пойдет. Посему и поволил я! - особенно торжественно и внятно произнес Иван, видя, как все чутко слушают кругом. - В своем царстве-государстве мыслю, отцовским обычаем, жены поискати и поятию, по твому, отче-господине владычный, пастырскому благословению.
Сказал, умолк и сел. Все с легким говором опустились на места. Словно вдали по дну каменистому поток горный прокатился.
Теперь всем ясно, что царь не только твердо решил пожениться, но еще хочет у себя, на Руси, вернее на Москве, невесту поискать.
Люди, не знавшие ничего об Анне, так и занеслись мечтами: авось ихнего рода девицу залюбит Иван? А не то и происками да ловкостью не удастся ль провести как-нибудь свою невесту-родственницу в царицы Московские?
Другие слыхали, наверное даже знали о Захарьиной Анне, а все-таки надежды не теряли.
"Не больно красовита! Бледна, не дородна… Да и не родовита вовсе. Наша куды пригожее. И ростом и дородством взяла. И роды наши старые…"
Так думали иные.
И все готовы были искренне приветствовать решение юноши царя, хотя и не совсем по правилу он поступал: мало кому из главных бояр даже сказал о своем решении жениться.
Ну да юн, горяч. Поуймут его задор молодой заботы и дела царские. Уж верховные советники велемудрые о том постараются!
Первым, как и подобало, заговорил Макарий. Поднялся старик, у самого слезы радости на глазах.
- Царь-осударь великий, чадо ты мое духовное наилюбезное! Порадовал ныне еси меня, старика, молитвенника и слугу твоего извечного. Юн еще толико, а разумом преисполнен обильно, яко кладезь водою кристальною - жаждущим в отраду и упоение.
Как бы желая погасить недовольство в душах тех из первосоветников, кто осуждал самостоятельный шаг царя, да и с себя желая снять возможные нарекания, Макарий продолжал:
- Особливо всем радошно, что своей волей и разумом ты до благого почину такого дошел, только у Бога, Единого царей Наставителя и Советника, внушений прося… Слезы умиления текут по ланитам моим, и увлажены очи синклитов твоих, честных и славных князей, бояр, думных людей и дружинников. Видим бо, чадо, ноне: истинного самодержца-царя и осударя достойного посылает рок для всея Руси!..
За владыкой поздравили царя все цари и царевичи мусульманские, нашедшие убежище на Москве, когда пришлось бежать им от врагов, из Казани, из Сарайчика Крымского, из далекой Астрахани. Джан-Али-хан, Шах-Али, Эддин-Гирей казанский, Дервиш-Али с братом Абдулой, царевичи астраханские, все, кому по их царскому роду место отведено по сторонам трона Иванова, поднялись, челом бьют хозяину державному.
Бояре и остальные вельможи тоже челом добили. В один общий гул голоса слились.
Понемногу снова затих говор и шум в палате. Тишина воцарилась немая, когда поднялся вторично Иван, дал знак, что говорить желает.
Так же волнуясь, как и во время первой речи, заговорил царь, торопливо, звенящим, напряженным голосом. Но каждое слово так и вырезается среди всеобщей тишины:
- Благодарствую на добром слове тебя, отче-господине! Вас, братовья милые, цари и царевичи. Вас, родные и близкие мои, и князья и бояре наши. И всех вас, слуги мои верные, помощники некорыстные! А ныне в другое заговорю. Еще слово скажу свое великое. Отче-господине! По твоему, отца моего, благословению, и с вашего думского совета и разума, бояре, поизволил я, допрежь женитьбы моей осударской, поискать прародительских чинов и чести царской, как и прародители наши, великие князья, цари и осудари, и сродник наш же, великий князь Володимир Всеволодович Мономах, на царство, на великокняжеский стол садилися… Волю и я тако же сей господарский чин исполните, на великое княжение, на древний царский стол возвести.
Сильно отчеканив последние слова, сел Иван, стал вслушиваться, вглядываться: какое впечатление речь его произвела?
Сильно было впечатление от этих слов.
И расслышал Иван: среди общего клича и гула ликований, поздравлений так и прорезаются нотки удивления, опасения. Видит Иван море ликующих, рабски умильных лиц, взоры, искоса на него брошенные, трусливые, пытливые. Так и читается в этих взорах:
- Чего еще нам ждать от этого отрока?
А отрок, может быть, и не своим умом, но быстро решил трудную задачу. Мало того что управлять стал царством, но и царский священный титул хочет принять, этим равняя себя с первыми государями Европы. У себя дома, на Руси, он становился на степень византийских священных императорор-самодержцев.
Пока не окрепла Русь - и думать было нечего о восстановлении царства Мономахова. Но ныне окрепла она. И если даже раньше трудно бывало разбитому боярству и князьям бороться с отроком Иваном, с наследным князем Московским, - каково же теперь тягаться с помазанником Божьим и всенародным, с царем всея Руси?! А Русь вся, конечно, с восторгом отзовется на решение Ивана. Возвеличивая себя, он и всю землю этим возвеличит. К чему стремились отец и дед Ивана - смело и быстро выполнил их отважный, пылкий наследник, юный царь Иван.
И русские и азиаты, пришедшие в палату, все поняли смысл того, что в эту минуту совершается. Поняли и оценили решение царя и все послы иноземные. Как только толмачи передали им слова Ивана - озаботились их лица. Особенно низко и почтительно приветствовали они юного, пылкого повелителя полудикой, необозримо-огромной страны…
XII
В веселый праздничный день, 16 января 1547 года, совершилось в Успенском соборе торжественное венчание на царство Иоанна IV.
Двинуться нельзя никуда в приделах храма, такая здесь теснота. Бояре в лучших парчовых нарядах, послы иноземные в шелку, в перьях страусовых, в оружии дорогом восточном или западном. Духовенство в пасхальных светлых ризах. Огнями весь храм унизан. Но пламя свечей, паникадил и лампад так и мерцает от спертого воздуха, от дыхания тысячной толпы, сгрудившейся в тесном пространстве.
Все входы и выходы храма настежь раскрыты, но это мало помогает. Дышать трудно!
Только и посвободнее немного вокруг самого места царского, где митрополит, в сослужении высшего духовенства, обряды священные творит, торжественно помазует Ивана на царство.
Идет великая литургия, и во время ее нарекается и преемлет венец Мономаший Иоанн Васильевич IV, всея Руси, великий князь Володимирский, Московский, Новгородский, псковских, вятских, пермских и иных земель повелитель.
Отпели "Херувимскую", и приступил к миропомазанию Макарий. Как голоса ангельские, звенят напевы клира… От мощных возгласов протодиакона, сдается, вздрагивает помост тяжелый под ногами царя, коврами и бархатом алым устланный. Стоит Иоанн, облаченный в ризы царские, мало чем отличные от митрополичьих. Первые в царствии люди подают митрополиту бармы богатые, оплечья царские.
Благословил их первосвященник и возложил на царские плечи. Также возложена цепь золотая, знак царского достоинства. Осенила голову юноши древняя шапка Мономахов, знак полной власти над всей землей. Подано яблоко - держава, дорогими каменьями осыпанная. Острый меч, символ высшего правосудия и превосходства, держит Иван Челяднин перед царем. Отныне царь один вершитель правды всенародной.
Запевают певчие "Достойно есть"… Рвутся к небу от земли голоса… Под серебристые и под гремящие звуки идет обряд увенчания царского. Наряжен государь. Смолкли напевы. В торжественной тишине раздаются великие слова причастного стиха. По чину священства, как духовный вождь и пастырь народа, принял причастие государь. Вторично совершается миропомазание.
Вот - клики радости, восторга, поздравления начались. Мехами дорогими дарят царя, золотыми сосудами, челом бьют, червонцами осыпают. И наконец, при гулком, ликующем перезвоне всех колоколов со всех церквей московских прошел из собора во дворец новый царь, самодержец всея Руси, Иоанн IV.
Весел, радостен сидит за трапезой венчальной Иван. За дары, ему поднесенные, вдвое, втрое отдаривает и своих и чужих доброхотов - послов иноземных. Через них государи дальние много чудесных вещей прислали к такому великому дню.
Далеко за полночь кончился пир веселый, шумный, многолюдный. До свету еще отголоски его носились по двору, до теремов долетали и там будили тишину глубокую, монастырскую.
А Иван в это время, один в своей опочивальне оставшись, всех спальников и любимцев повыслал. Потом упал ниц перед образами, озаренными ярким сиянием лампады, и жарко стал молиться, вслух твердя прошения свои.
- Господи, не оставь раба своего! Даруй разума Царского, над ворогами - одоления скорого! А я клянусь и обрекаюсь, Господи: по правде, по совести, по завету Христа Спасителя, по науке отцов и дедов - землей володеть и правити. Ни зла, ни лиха никому не творить, разве - не ведая. Хранить буду власть, и душу, и народ мой! Обрекаюсь, Спасе Милостивый. Допомоги мне на том…
И рыдал, и молился, и обеты давал до утра юный царь. Тут и задремал, склонясь головой к аналою. Прокинулся скоро, встал, еще раз перекрестился и, не раздеваясь, по обычному, в той же расшитой, тяжелой рубахе шелковой, в шароварах атласных, узорчатых, в ичигах мягких, сафьяновых, повалился на ложе свое и уснул.
XIII
Пока эти торжества совершались, да еще и задолго до них, по всей земле призывные "невестные" грамоты были разосланы. Девушек-невест стали на Москву созывать, на смотры царские. Рождество на дворе стояло. А там и святки приспели.
Анна Захарьина давно уже царя не видела. За хлопотами, за сборами к венчанию царскому не мог он и часу урвать, к боярышне заглянуть. Только послов слал, верных, близких себе людей.
Знала Анна, что важные дела разлучают ее с милым, с "суженым-ряженым", как звала в душе царя. Но все-таки не легко было девушке.
Накануне Крещенья - сидели они с матерью вдвоем, сумерничали.
- Слышь, девонька, не гоже оно так-то! - вдруг обратилась к ней мать.
И раньше любила и холила она дочку, а с той поры, как явилась надежда стать тещей царю, и совсем в кабалу себя записала старуха к "невесте царевой"… Сама каждый кусок для девушки готовила, каждый глоток подавала: не испортили бы будущую царицу вороги лютые.
Теперь и тревогой и укором зазвучали слова, которые вырвались у старой боярыни.
- Что не гоже-то, мамонька? - спросила Анна, думая совсем о другом.
- Таять ты больно стала, девонька! Совсем извелась. Поди, царь сухопарых не больно-то любит. Не возьмет, коли беречь себя не станешь. Другую выберет.
- Матушка, и так не возьмет… Все равно не бывать мне за ним! - вдруг с неожиданным наплывом тоски тихо и грустно ответила девушка.
- Што ты? Да с чего ты взяла? Дурочка! Такое слово великое было им сказано. И образ подымали, молебен служили. Как же вдруг: не будет? В себя приди, милая!
И боярыня рукой замахала на дочь.
- А я говорю: не будет, так и не бывать ничему. Уж и грамоты по дальним городам посланы. И соседям нашим пришла. А нам нет как нет.
- Годи, девонька: все по ряду. Перво-наперво: царским жильцам, которы во дворце да в Кремле близ царя живут, - тем обсылка будет… Там - первым людям, тоже у которых дочки-невесты… Там - и нам: незначным боярам, вдовым семьям… Все по ряду!..
- Мамонька, как же: ежели он ко мне правду хорош? Ежели думает? Ежели жалеет… Што бы не сказать?..
- Што сказать-то? "Захарьиной-Кошкиной, Анке, первой посыл шлите, вести давайте, штобы в невесты собиралась, а там - ив царицы шла"? Так, милая? Сейчас сторожу я тебя, дней-ночей не сплю… А тогда - и прямо обоим конец! Мало ль народу самого злого, самого великомочного зубы точат!.. Ежели прямо узнают, што ты им помеха неминучая, - тут тебе и карачун! Молчи-помалкивай лучше, доченька. Во сне увидишь - и то отрекись. Так-то целее будешь, скорее до терема царского дойдешь!
- Ой нет, матушка! Ничему-то не бывать. Я и сон-то лихой такой да вещий видела!
- Сон? Какой ошшо сон? Што же давно не поведала, милая доченька?.. Сами не разгадаем, я за бабкой-стрельчихой сыосылать велю. Говори скореича!.. Помилуй, Осподи! Сон?!. Ахти - мнечушки!.. Чур нас. Наше место свято. Дурное в окно да в подволоку. Добро - в дверь да с наскоку! - зашептала свои причитания старуха. - Да што ж ты молчишь, как статуй, словно на кургане - баба татарская… прости, Осподи! Скажи про свой сон. Поведай матери-то!
- Под утро мне, матушка, снилось… да так четко снилось, вот словно на яву. Лежу я в саду будто на травке. От жары разметалась вся, распоясалась. И с дерева с высокого голубок слетел ко мне. Большой такой, разноперый, глазки так и горят, словно камешки самоцветные.
- Ну? Ну?..
- И стал он надо мной тосковать-ворковать, совсем как человек ласкается. Я давай его гладить. А он…
- Ну, ну?! Нечего невеститься! С матерью толкуешь, не с чужим с кем. Все досказывай!
- И клюнул он меня в правую грудь и в левую. А сам обернулся не то коршуном, не то соколом - и взлетел на дерево. Больно мне, и жутко стало, и сладко - сама не знаю с чего. Лежу - гляжу: кровь из груди каплями выступила. Шесть капель всего. А эти капли - не кровь - зернами ормуцкими, жемчужинами великими на землю скатилися.
- Ну, ну?..
- И разные жемчужины, цветом и видом разные. Три - словно орешки-двойняшки. Покруглее видом. Три - словно желуди, длинные. И цвет у их белый. А у трех, у кругляшек, у первых, - черный блеск. Такого черного жемчуга я не видывала. А сказывают, бывает…
- Бывает… Ой, бывает! Ну, доченька, как я уразумела: и хорош твой сон - вещий, великий сон да и кручинливый. Да ты не пужайся, милая! Ничего особливого. Голубь-то, што соколом стал…
- Коршуном скорей, матушка!
- Нишкни, дитятко! Соколом… И всегда помни: соколом! Суженый это твой был, муженек богоданный. Сама знаешь кто? И шестеро деток пошлет тебе Осподь. Три девочки. Энто те, что кругляши жемчужины… А желудочки - энто сыночки, на долгое доброе им здоровьице. Жить да осударствовать им!
- Маменька. А как же дочки? А, мам? - вся заражаясь мистическим настроением старухи, твердо веруя во все, что та говорила сейчас, спросила Анна.
- Дочки. Черны, баешь, жемчужинки-то? Ну, они, дочки-то, - не будут долговечны. Да воля Божия на все! Хорошо, коли дочку так вырастить, как я тебя. Ежели, подай Богородица, тебя я да в царских теремах увижу! Так там царицам любо. А царевнам - куды туго жить. В монастырях самых строгих - и то лучше… Не мимо сказано, что тюрьма - что терема. Замуж царевен, почитай, не выдают. Там любить не велят. Какая жисть? Маета! Так и лучше, ежели ангельски чисты душеньки к Осподу Богу до времени отойдут! К святым ликам сопричислятся. Да што ты, дурашливая. Ошшо так ли, не так ли - о нерожденных детках плакать, вижу, собираешься? Може, мать, дура старая, и Бог весть какого веретья наплела… А ты свои оченьки ясные темнишь. Буде! Не гоже! Попомни: жених какой у тебя? Для него и глаза, и всю себя, как клад заветный, беречь надо, девонька! Не верь матери. Врала все, старая…
- Нет, мамонька! Чует сердечушко: так все и будет. И сама во сне - почитай так сама и подумала, как вот ты поведала. Только сама себе… счастью и горю своему верить боялась.
- Брось, говорю. Пойдем лучше! Поглядим на всяк случай: все ли у нас заготовлено, если пошлет Царица Небесная, заглянут сваты жданные да желанные…
И боярыня поднялась, увлекая за собой дочь к тяжелой укладке, где были припрятаны самые богатые наряды девушки, старинные, от пробабок еще завещанные захарьинскому роду.
Уловка удалась.
Сначала рассеянно, неохотно перебирала красавица наряды тяжелые, бархатные да парчовые. Переглядывала повязки сверкающие да кики тяжелые.
Каменья дорогие, самоцветные поражали величиною. Несмотря на плохое освещение, разлитое двумя-тремя свешниками о четыре-три рога, несмотря на грубую оправу "гнездом", где изумруды, рубины и яхонты сидели в чашечках серебряных, дорогие камни, особенно алмазы и бриллианты, переливались своей таинственной игрой. И скоро девушка увлеклась занятием.
А старая боярыня, покачивая головой, подумала про себя: "Вот все на одну стать! Смута и радость - рядом у их живут… Умей лишь за дело взяться…".
XIV
Яркими лучами рассыпалось раннее зимнее солнце над перекрытыми снегом островерхими крышами захарьинской усадьбы на другой день после беседы старухи с ее тоскующей любимой дочкой.
Рано проснулась в светелке своей Анна. Словно впервые на свет родилась, так хорошо и легко чувствует девушка. Снилось ей всю ночь что-то радостное, отрадное, светлое. Только что именно - она и сама не помнит. Очень уж крепко спала. Все сны заспала.
Но не беда. Помнит Анна, что все одно хорошее грезилось! И сейчас хорошо, легко ей. Петь хочется. Да, лих, спозаранку, до молитвы, запеть нельзя. Мать на что балует, а выбранит за такое бесчинство.
Поживей умылась девушка, принарядилась почище ради праздника. Мать с добрым утром проведать сошла. А там день колесом покатился.
Подруги пришли тоже разряженные. По дороге в церковь за подружкой заглянули. Мать дома, в своей крестовой палате раннюю службу отстоять решила. Хлопот много: гостей и званых и незваных ради крещенского дня ждать надо.
Перекрестила дочку и отпустила:
- Ступай, погляди на свет вольный, пока не срезали косу русую, не сняли волюшку девичью.
Весело, с шутками, с прибаутками вышли из покоев, с крыльца сошли девушки.
Нянька старая за Аннушкой следом ковыляет. Без того не пустила мать.
На улице, где люди снуют, тоже в церковь тянутся; примолкли хохотушки.
Да и морозно. Кутают лица в воротники шубеек. Не до разговоров.
Отстояли службу, вышли снова толпой на улицу.
- Куда теперь? Неужели домой? Рано. За стену, к Москве-реке, не пройти ли? - предложила зачинщица всех затей Оля Туренина.
- К Иордани бы! - несмело подхватила Анна.