- Энто што же? На царский поезд поглядеть? Так разве без бояр подпустят нас близко? Еще кабы мужики с нами были - те бы протолкались. А там, гляди, народу тьма. Не протолпишься.
- Ну, да авось. Хошь издали поглядим! - упрашивает Анна.
Молча переглянулись подружки, ни слова не сказали, пошли к воротам Фроловским, на которых как раз часы пробили медленно и гулко девять ударов.
- А как пройдем, подружки? Надо нам на Водяные ворота прямовать. К Тайницким не протискаешься. Стрельцы, поди, так цепью и чернеют. Да и народу тьма. Особливо вершники боярские, озорники, холопы бездельные. Коней стоят сторожат да сами, тово и гляди, изобидят нас, девушки!
- Вестимо, ведомо… Через поповские дворы - к Водяным воротам пойдем! - зашепелявила нянька.
- А мне бы манилось к святому Христофору зайти. Он с краю, на площади. Авось тут не так тесно. А потом и к поповым дворам своротим! - предложила Анна.
- Вот, девушки, невеста-боярышня, так она к Христофору, помогателю девичьему, и тянет! - смеясь, заметила Ольга. - Ну да уж идем.
Словно переменилось веселое, радостное настроение Анны при этих словах. Она вся как-то опустилась, по-меркнул блеск в ее глазах.
Заметили это и подруги - и снова молча переглянулись.
Миновав Вознесенский монастырь и дворцы Шереметевых, выходящие на Спасскую улицу, девушки вышли на Ивановскую площадь, где против их возвышался обновленный собор Ивана Лествичника. А правее и ближе, почти примыкая к земле боярина Ивана Шереметева, темнел небольшой старинный, весь деревянный храм св. Христофора - Песья голова.
Колокольни-шатра при храме не видно. Столб стоит высокий, а на нем - колокол вроде тех вечевых колоколов, какие в древнем Новгороде и Пскове были при отце Ивана-Святой угодник, имя которого носил храм, был, очевидно, списан старинным иконотворцем, согласно легенде, с какого-нибудь египетского изображения, и на плечах у него была нарисована не человечья, а песья голова. Оттого и храм так звался: св. Христофор - Песья голова. Считался этот угодник самым верным слугой и молитвенником Спасителя и покровителем девушек-невест на выданье, наравне со святым Николаем Гостунским, храм которого стоял совсем в начале площади, где кончалась сама улица.
Эта часть площади была оживленна, но не так запружена народом, как дальше чс Тайницким воротам, которыми должно пройти торжественное царское шествие.
Девушки легко проникли в храм.
Полусвет царит в низкой, бревенчатой церковке св. Христофора. Луч зимний солнечный пробивается в небольшие оконца, и свечи-лампады зажжены у икон ради великого праздника. А все же полусвет-полутьма одевает все кругом, и только ярче других выделяется изображение странного святого. Светлеет на доске полуодетый сухой торс византийского, самого раннего письма. Благословляющая рука сделана так отчетливо. И песья голова, без шеи, прямо приставленная к плечам, хотя и несмело, но довольно правильно выписанная, невольно приковывает к себе взор молящегося, наполняя непривычными думами религиозно настроенный Дух.
Горячо молится Анна. Молятся и подруги ее, но не так усердно. У них нет тоски, нет порывов и смятения. Они знают почти наверное, что их ждет впереди.
"К нам царь в гости не жалует!" - думает почти каждая из них, не то с завистью, не то с отрадой глядя на подругу, которая лежит на грязном помосте церкви, бледная, в слезах. Молит о счастье? Или боится, что горе нагрянет? Великое счастье, верно! Но и горе большое может быть, если все не выйдет по мыслям Анны Захарьиной.
А они, боярышни, никогда в девках не останутся. Как-никак замуж выйдут и спокойно в теремах своих проживут, так что больше жалости, чем зависти, вызывает в подругах смятение душевное боярышни, ожидания ее блестящие, ее скорбь, жгучая скорбь, тоска и страх неподдельный.
Зазвонили во все колокола.
- Царь к Иордани прошел! - говорит Анне Ольга Туренина.
Но та словно не слышит. Ударяет челом о настилку храма и молится. Порою слова срываются с пересохших, бледных, как у мертвой, губ:
- Господи! Миг счастья даруй. А там… Твоя воля, Господи!
Бедная женская душа! Чует, что здесь, на земле, за каждый миг счастья годами мук и горя платить приходится.
Когда на площадь вышли девушки, глядят - совсем опустел этот край Кремля.
Тысячные, многотысячные толпы там далеко сейчас темнеют, пестреют, алеют, ближе к воротам Тайницким, где над головами у всех по ветру веют, развеваются хоругви церковные, значки полков стрелецких, бунчуки конвоя царьков азиатских.
За стеной Кремлевской, от реки, - голоса клирошан, их стройное песнопение доносится, пересиливая гул и шум толпы народной… Видно, у Иордани уже служба началась.
Быстро двинулись наперерез площади девушки. Проулочком, что между землей князей Сицких и Мстиславских вьется, вышли к стене Кремлевской. Налево темнеет церковь старинная Петра митрополита. Направо - целый городок особливый: поповские дворы многочисленного кремлевского причта.
Через ворота Водяные, сегодня ради многолюдства народного открытые для проходящих, спустились боярышни к реке. Нянька еле поспевает за ними.
- Куда вы, этакие, так поспешаете? Поспеете, гляди! - кричит она и только следит, как по спуску береговому мелькают шубейки разноцветные, колышутся высокие шапки горлатные, чернобобровые, в какие принарядились боярышни ради праздничного выхода.
Как ни поспешала Анна, увлекая подруг за собою, толпы народу заполнили все пути, заняли лучшие места поближе к проруби, где шатер был раскинут царский, где митрополит со всем кремлевским духовенством совершал торжественное, хотя и краткое сравнительно богослужение. Немолод святитель, да и недомогает что-то…
Только стоя в полугоре, на берегу, могут различить боярышни, что у Иордани делается. Лучи солнца горят там, отражаются от вооружения блестящего на царе и на всей свите царской: на ризах золотых, парчовых играют огни…
Вот дрогнули стрельцы, окаймляющие живой разноцветной стеной самое место, где совершается водосвятие.
Гайдуки, скороходы - эфиопы черные - вперед тронулись между двойной стеной воинов, стоящих вдоль прохода от берега до самого дворца. Дрогнула вся огромная толпа. Из среды бояр и военачальников выдвинулся статный, полный юноша - сам царь. Двое царских стремянных склонились, готовясь подсадить его на высокое парадное седло. Чепрак на коне парчовый, кованый, весь усеян камнями сверкающими драгоценными. Но царь почти без помощи рабов усердных взобрался на седло. Двинулся… Заколебались толпы народа кругом. Двигаться вперед начали. Гул приветствий пронесся - и ширится все, растет, разливается далеко кругом. Кланяется царь народу. Ближние ряды челом бьют ему.
Что это? Показалось Анне или на самом деле так? Как будто царь прямо в ее сторону поглядел через головы шумящей многотысячной толпы. Узнал ли он ее в этом тяжелом охабне, в шапке бобровой высокой, среди подруг, одетых одинаково с ней? Или сердце подсказало ненаглядному, что милая его стоит вдалеке и глаз не сводит с желанного? Вот клонит он голову… Ей ли шлет привет? Всему ли народу кланяется? Ей, конечно…
После молитвы в церкви, после взгляда, брошенного на Ивана, снова Гамаюн, птица радости, запела в сердце, в душе боярышни. Горя не ждет она, верит счастью близкому, неизбежному, великому.
Не обмануло сердце красавицу…
Постояла, проводила она глазами поезд царский. Потом все полюбовались, как народ простой - бабы и мужики, девки и парни, старые и молодые - с ледяной горы мчится. Через всю реку дорога прочищена. Один скат на одном берегу, на высоком, другой на низком устроен, на помосте, на толстых балках. Настланы доски на сваях, снегом засыпаны, водой политы. Мороз все обледенил. И высокая гора синеватым, прозрачным настом ледяным горит в лучах зимнего солнышка. А с той горы на салазках люди, в одиночку и парами - с визгом девичьим, с покриком молодецким, с хохотом, с весельем, стрелою вниз летят-скатываются, вверх, словно на крыльях, на встречную гору взлетают.
XV
Боярышня поспела домой ровно к полудню, к обедам самым.
Двор вдовы Захарьиной полон каптанок, колымаг, саней крытых. Свои и чужие гости на праздник к радушной боярыне заглянули.
Едва за столы уселись - дворецкий в столовую палату вбежал, запыхался, докладывает громко:
- Его милость дьяк дворцовый, Гаврило сын Петрович, Щенков и приказчик городовой околотку нашего, Белогородского, Афонасий Матвеев, с им же. С великой милостью: с приказом да словом государевым-царевым жалуют… Милости посылает Господь!
Всполошились все гости, поднялись. Хозяйка совсем из-за стола вышла, у самой двери вновь пришедших встречает. Анна, которая тут же была, матери помогала приглашенных чествовать, так и замерла в глубине покоя. К стене прислонилась, чтобы не упасть, потому ноги не держат совсем.
Нянька заметила, к питомице подошла, шепчет:
- Крепись, дитятко, держись, милая. Час воли Божьей приспел. Его воля. Не пужайся.
И шепчет заклятия разные, кругом обдувает девушку, через плечо плюет. Чары, козни духа злого отгоняет от боярышни.
Вошел дьяк, толстый, плотный мужчина, по важности любому боярину не уступит. За ним - приказчик, городовой, вроде как бы пристава полицейского нынешнего. В руках у дьяка - сверток пергамента. Печать восковая царская висит на конце.
- В дому ли я у вдовы честной, у боярыни Иулиании Федоровны Захарьиных-Юрьиных-Кошкиных роду?
- У нее у самой! - ответил почтительно приказчик.
- У меня, у меня, батюшка! Извини, имени-отчества твоего не ведаю, как величать, не знаю, - залепетала растерянная хозяйка, без конца отвешивавшая низкие поклоны желанному гостю.
- Все едино. Ты и есть - она? Слушай же. И все вы слушайте приказ и волю всемилостивейшего и державного государя-царя нашего, произволением Божий. Се есть хартия и указ его царский.
Как гости, так и гостьи все, бывшие тут, опустились на колени, готовясь слушать слово царское.
Откашлянув, дьяк начал густым, сочным баском:
- "От великого князя, царя и государя Ивана Васильевича всея Руси, князям и детям боярским, именитым гостям торговым, прочим иным значным людям. Нарядил я в Китай-город с окрестными посадами, што в его стороне, на пятьдесят и на сто верст кругом, дворецкого нашего, князя Ивана Семеновича Мелецкого, и дьяка дворцового, Гаврюшку Щенка, да с приказчиками городскими и с головами посадскими местными на помочь, штобы тем людям у вас девок-дочерей досматривати - нам невесты.
И как к вам эта наша грамота придет, и у которых у вас будут дочери-девки и вы б с ними часу того же не медлили, ехали-являлись князю Ивану да дьяку Гаврюшке со приказчики и головы.
А дочерей бы у себя девок одинолично не таили, явили б их того же часу, не мешкая. А который из вас дочь-девку у себя утаит и к дворецкому нашему, князю Ивану, а либо к дьяку Гаврюшке не повезет и тем быть от меня в великой опале и казни.
А грамоту пересылать далее меж собой, не издержав ни часу.
Писано от лета мироздания 7055 году, государствия нашего - 13-й, царствия Российского - 1-й. Месяца Януария, 4-го дня".
Прочел дьяк, поцеловал печать, вложил хартию в шелковый плат, как и раньше она была. Встали все с колен, поднялись, последний поклон отвесили. Молчат.
- Вот, значит, слышала, боярыня, вдова честная, Улания Федоровна. Готовь-снаряжай дочку. Заутра же вези в Кремль, в палаты приказные. Благо недалечко. Там князю Ивану Семенычу челом добьешь. Он тебе поведает, што и как. Завтрево ж, гляди, и наверх в палаты теремные, попадете! - ласково, почти искательно заговорил первым дьяк Гаврило Щенок.
Очевидно, или он сам дознался, слышал что-либо о посещениях царя Ивана к Захарьиным, сверху ль, из дворца, ему шепнули словечко, но он, обойдя многих, познатней вдовы-боярыни, тоже с дочерьми проживающих в околотке, прямо отправился к первой к Анне, звать девушку на смотрины царские.
- Челом бью на милости да на ласковом слове! - отвешивая поясной поклон добрым вестовщикам, отвечала боярыня. - Милости прошу откушать, што Бог послал, не поизволите ль, гости желанные, дорогие! В передний угол прошу! Отец Максим, - указывая на попа, сидевшего тут же, продолжала она, - трапезу уже благословил починать. Милости прошу!
- Ну не! Рады бы радостью, да, лих, дела осударские не велят. Праздник нынче. Ошшо много дворов надо обьездить по околотку, спешный указ вить. Вишь, с пером.
Дьяк указал на перо, прикрепленное к одному краю столбчика и означающее, что дело спешное.
- Просить чести можно, домогаться да неволить - не след. Хошь стопку медку али вина, раманеи, чего возжелаете тамо? Уж не обессудьте, выкушайте! Челом бью гостям дорогим. Дочка, наливай, подноси сама за честь великую, за вести радостные.
Анна все еще не пришла в себя от сильного радостного волнения, охватившего ее при появлении дьяка с провожатым. И ждала она, тоскливо, мучительно ждала. Умереть могла, если бы еще неделю не было зова от царя. А теперь чувствовала, что сердце у нее готово разорваться от страха, от волнения и радости. Все эти ощущения вместе сплетались в груди; дыхание перехватывало от них, сердце замирало, почти переставая биться.
Но умереть теперь! Этого Анна не хотела, нет.
Сделав над собой огромное усилие, она налила кубки, установила их на поднос и с легким поклоном, выступая вперед, обратилась к гостям:
- Откушать прошу, гости дорогие! Здравы и радостны будьте на многие лета!
- Много лет здравствовать! - гулко подхватили все сидящие уже на местах гости Захарьиной, которым пришлось неожиданно присутствовать при исключительной минуте в жизни соседки-боярыни.
- Ну, уж коли так, тогда по ряду! Сама изволь чару пригубить спервоначалу, красавица боярышня Анна свет Романовна. Нам дорожку покажи. А тут уж и мы не ошибемся. Твое здоровье станем пить до дна да желать добра.
Еле коснулась губами края кубка Анна, выпрямилась после поклона, передала кубок дьяку и приняла три почтительных поцелуя, которые тот сделал почти на воздух, еле касаясь щек боярышни.
То же повторилось и с приказчиком-городовым. Тот уж совсем растерялся от оказанной ему чести.
Затем, обменявшись бесчисленными поклонами, ушли оба, провожаемые хозяйкой до передних сеней. А дворецкий и в сани усадил вестников воли царской. Да тут же сунул им в ноги несколько свертков и кульков, которые были уже заранее приготовлены.
- Матушка! - шепнула Анна боярыне, когда та вернулась к гостям. - Позволь наверх к себе пройти! Не по себе мне.
- Пройди, пройди, дитятко! Вестимо, не до нас тебе, милая, теперя. Нянька, веди боярышню! А гости дорогие не посетуют.
- Эка, вывезла, хозяюшка! Вестимо, до того ль девице? Господь с ей! Иди, родимая, - отозвалась старуха Туренина.
Все гости тоже поспешили поддержать боярыню.
Отдала поклон поясной всем гостям Анна и вышла из покоя.
А там почти до поздней ночи, вопреки обычному порядку, пир шел горой, веселились соседи, поздравляли боярыню, пророчили ей, что придется вдове дочку царской кикой обряжать.
Раза два-три наведывалась мать к Анне. Та сперва тихо лежала на постели среди быстро набежавших зимних сумерек, потом велела свечу зажечь.
Села на постели, воск топить стала, на тени фигуры разные разглядывать. А нянька-старуха тут же объясняет ей, что означают прихотливые очертания, отбрасываемые слитками восковыми на деревянной, гладко выстроганной стене светлицы.
- Нянька, гляди: часовня! Али шатер надмогильный выходит! - пугливо прижимаясь к старухе, шепчет девушка.
- Часовня? Шатер? Вот, девонька, хошь ты и выросла, а ума не вынесла. Нешто не видишь сама, что выходит? У тебя глазенки-то молодые, а я своими старыми гляделками и то лучше вижу. Свадебный шатер энто, а не могильный. Вишь, мохры по краям. Ленты веют. А сверху и просто венец царский. Вот ен тебе за купол часовенный и кажет. Тьфу, тьфу. Минуй нас всякое горе! Не знавать ни лиха, ни хвори!
И долго слышен шепот девичий и старушечий в простой светлице боярышни Анны, в грядущем - первой жены царя Ивана, Анастасии, как была потом, по обычаю, заново наречена невеста царская.
XVI
Не опомнилась девушка, как уже очутилась во дворце кремлевском.
Первые испытания легко перенесла девушка. Боярин, делавший первый осмотр привезенным девушкам, прикинул к Анне "меру" царскую.
Не так высока ростом Анна. Но тут словно рок или рука чья-то попечительная помогла делу, мать догадалась сапожки надеть дочери такие, чтобы каблучки повыше были, на польский лад.
Боярин-приемщик сам ли был пленен красотой и прелестью лица боярышни, получил ли указания особые, только потребовал, чтобы Анна сбросила обувь. Поставил, измерил.
- Ладно! - говорит. - Вровень с мерою девица. Бабку можно звать!
И тут прошла все осмотры и обгляды Анна.
Высокие, обширные палаты стоят особняком среди всех остальных строений, составляющих женскую половину царского дворца. На каменных сводах, образующих нижнюю галерею, подклеть, сложены сами палаты из бревен тяжелых, крыты тесом, изукрашены резьбой, облеплены крылечками, переходами и галерейками воздушными.
Внутри ряд покоев обширных, чисто, но просто убранных. Лавки широкие по стенам ночью отодвигаются от стены и служат для сна. Днем постели убираются, складываются внизу, в кладовых подклетных. В каждом покое от 10 до 12 девушек помещено, из числа тех, что выдержали первый осмотр. Матери или старухи-родственницы их в этом же здании, в покоях попроще, потеснее, помещаются.
Попала и Анна в одну из обширных горниц "невестной палаты". Не зря девушки и здесь размещены. По "статьям" подобраны. Все принято во внимание. Жених, когда пожелает, может ясно судить и сравнивать, выбирать лучшее. А потом из этого лучшего отберет себе перл желанный, царицу Московскую.
Но раньше, чем придет этот последний судья, еще тяжелый искус предстоит девушкам. Знают об испытании боярышни. Скучные, пригорюнясь иные сидят. А другие, которых больше всего кика царская манит, словно о предстоящем и не думают. В голове одна мысль, в груди одна тревога: удастся ли всех победить, сесть на трон высокий, златокованный?
Анна, бледная, расстроенная, тихо у окна сидит.
Нянька-старуха и боярыня Ульяна Федоровна тут же. - Слышь, доченька! - негромко уговаривает Анну мать. - Да с чего ты в смуту такую пришла? Царская воля.
Анна молчит. Только две слезинки, выжатые стыдом и тоской, выкатились и застыли на ресницах. Вот она совсем вспыхнула, руками лицо закрыла. Слезы чаще стали скатываться сквозь тонкие пальцы рук боярышни.
- А зато, - совсем прильнув к уху дочери, шепчет тихо-тихо боярыня, - вспомни, што ждет тебя радость, счастье какое. Высота и-и какая!.. Я, мать твоя, и то не иначе называть стану свою доченьку, как осударыней-царицей. А про всех иных уж и баять нечево!
Так старалась мать уговорить девушку к "смотринам", чтобы допустила она державного жениха поглядеть на себя во сне "потайно".
Быстро, как во сне мчится время. События следуют одно за другим, так что старые бояре, привыкшие к иному порядку вещей, головами только покачивают, удивляются и бормочут: