- Для этого у него есть унтер-офицеры, превосходно говорящие по-немецки. Не бойся, славу он прикарманит лично себе. Его начальники тоже ведь не знают немецкого языка. Поэтому он им смело скажет, что все это его заслуга. Да знаешь ли ты, что он раньше делал в Чикаго? Был агентом по печати. А это значит, что он умеет всучить простодушным людям вещи, на которые ему самому наплевать. Стало быть, он прямо-таки создан для этой работы… А капитан авиации Дрюз! Представляешь ли ты, на что он способен?
- Над этим я уже давно думал и считаю, что он ни на что не способен.
- Совершенно верно. А что делает человек, который ни на что не способен, но если у него есть форма, которая, видимо, служит ему ширмой? Он наблюдает за тем, что делают другие, и таким образом оттесняет их на задний план. Понял?
- А Вальтер?…
- Шель? Он нужен как бухгалтер и мальчик на побегушках. И кроме того, с нами, взятыми временно и напрокат, он сидит за одним столом и даже спит со мной в одной комнате. Такой для них на вес золота. По крайней мере до тех пор, пока обо всем их информирует, а он это может делать. Сейчас, например, он рассказывает, что я время от времени хожу в виллу напротив к мадемуазель Ивердонж, а ты получаешь из Нью-Йорка табак и вырезки из газет. Если Вальтер что-либо смыслит в своем деле, то он доложит и о том, что большинство вырезок сделано из "Тайме" или "Трибюн" и кое-что из других источников.
Я подозрительно посмотрел на Сильвио. Тот непринужденно рассмеялся и поднял свой бокал:
- На здоровье, скотина. Я просто хотел показать тебе, что у старого Сильвио есть глаза. Хочешь, давай продолжим? Возьмем господина Едике. Ефрейтора Едике. Готовое платье оптом и в розницу. В остальном - глуп и необразован.
- Это правда. Я еще не встречал такого олуха. Когда я слышу, с каким апломбом он громогласно произносит банальные фразы, причем в большинстве случаев настоящий вздор, меня начинает мутить. Тебе же, как работнику театра, это, должно быть, еще больше действует на нервы!
- Всякий Еремей про себя разумей, - бросил Сильвио и пошел, шаркая ногами, в кухню. Возвратился он с новой бутылкой. Видно, мадам Бишет оказалась бессильна перед его обаянием.
- Теперь примемся за тебя, - продолжал он. - Как можно при твоей наблюдательности так плохо соображать?… Итак, господин Едике необразован. Это совершенно правильно, он настоящий олух, но его немецкое произношение имеет налет… кельнского диалекта.
Так оно и было на самом деле! Едике, казалось, специально создан для того, чтобы быть диктором для немцев, живущих по берегам Рейна. И как это я сразу не додумался до этого!
- А ты! Для чего взяли тебя? - спросил я. Сильвио начал брить свою колючую бороду. Было два часа ночи.
- Это мне пока еще не совсем ясно. Диктором я вряд ли смогу быть. У меня астма, и голос мой звучит в эфире плохо. Мне еще нужно присмотреться, что затевают эти господа. Об этом мы поговорим, когда дядя Патрик Шонесси побольше раскроет свои карты. Давай, однако, о тебе… Итак, перед нами художник из Праги… Эстет или, скажем… интеллигент с левыми взглядами, но политически благонадежный, иначе ты не был бы здесь. Произношение у тебя явно не немецкое, значит, диктором ты быть не можешь. Ты когда-нибудь пробовал писать?
- В журналы по искусству - да.
- А еще?
Я подумал. Собственно говоря, мне никогда не приходилось заниматься писательской деятельностью, если не считать, что у капитана Фридмена я сочинял тексты листовок и материалы для радиопередач.
- Для этого они взяли бы Бинго, - рассуждал Сильвио. - Тот издал уже две книги. Стало быть, твое умение писать их не интересует. Ты, говоришь, рисовал раньше? Что, например? Голых девушек?
- Немного. Больше пейзажи. Однажды в Праге была даже выставка моих картин. А во Франкфурте, у Шефера, издали альбом с моими эскизами. Если от города что-нибудь останется, когда мы туда придем, - например, магазин художественных изделий Гессена, - то ты получишь в подарок один экземпляр. Альбом назывался "Прогулка по Эйфелю".
- "Прогулка по Эйфелю"? Интересно, как попал чех в Эйфель и к франкфуртскому издателю изопродукции?
- Очень просто! Мой отец многие годы был консулом, сначала в Кельне, а затем во Франкфурте. Во Франкфурте я даже учился в школе. "Прогулка по Эйфелю" была моим путешествием на аттестат зрелости.
Сильвио, довольный, засмеялся:
- Ну вот видишь! Ты, стало быть, хорошо знаешь местность, которая находится перед нашим участком фронта.
Конечно, я знал ее. Сколько я исколесил на велосипеде по берегам Рейна, Майна, Неккара и Мозеля! Я не раз ходил пешком по склонам Эйфеля, Таунуса, Оденвальда и Пфальца, а позднее вместе с Ильзой объездил на ее маленьком "оппеле"…
- Теперь все ясно, - сказал Сильвио. - Художник, обладающий хорошей зрительной памятью, прекрасно знающий местность! К тому же не немец, а более надежный - чех, потерявший, конечно, из-за этой войны родственников и друзей, не так ли?
Все это было правдой, но в моем личном деле ничего этого не значилось. О Еве и Курте там тоже не было ни строчки. Знал ли обо всем этом Шонесси?
Вскоре к нам прибыли радиотехники: худой, угрюмый лейтенант Фулбрайт из Новой Англии и два ефрейтора - Джелико и Лисман, оба из Калифорнии. Машиной со всей звукозаписывающей аппаратурой управлял темноволосый водитель Кианини, автомобилем с радиопередатчиком - Тисон из штата Джорджия. Этот парень на второй день после высадки союзников на материк больше всего волновался из-за того, что воронки от снарядов на шоссе засыпали щебнем и песком белые солдаты. Он был из моей части, находившейся в Спа.
Техники ничем не интересовались, кроме своей бесформенной, окрашенной в зеленый цвет машины с передатчиком, которая стояла под соснами в парке. Питались они также не с нами, на вилле, а вместе с водителями - в большой солдатской столовой на вокзале.
Мы между тем не далеко продвинулись в своих приготовлениях. Структура нашей программы всем была ясна: в основном - известия и комментарии, разбавленные в паузах музыкой. Но какой характер должны носить сами материалы, никто из нас не знал. Приемлемой мотивировки для объяснения действий группы хорошо информированных немцев, которые в глазах своих радиослушателей рисковали жизнью, чтобы распространять правду, мы пока еще тоже не придумали.
Какая-то несведущая душа в Вашингтоне предложила выдать нас за группу католиков, которые якобы закалились за десять лет сопротивления нацистскому режиму и теперь воспылали желанием распространять среди немцев достоверные известия с фронта под девизом "За Бога и правду!". Шонесси, сам католик по вероисповеданию, отклонил это предложение под общий язвительный хохот. Позднее из Вашингтона пришла секретная бумага с предписанием вернуть этот план как "временно неуместный".
Подобный бесславный конец получил и умопомрачительный проект назвать нас учеными мужами, исследующими Библию в сердце Германии.
Более реальным выглядело предложение из Лондона выдать наш коллектив за группу социал-демократов. Но Шонесси распорядился немедленно провести опрос мнений. Оказалось, что более чем из пятисот военнопленных только семь процентов считали социал-демократов способными на решительные, связанные с риском для жизни действия.
А время не стояло на месте. Шла середина октября, и через несколько дней нужно было начинать пробные записи. Мы собирали материал, допрашивали военнопленных, читали трофейные документы и слушали передачи Верховного главнокомандования вермахта. Я штудировал многочисленные комментарии Геббельса, которые мы прямо-таки с доставкой на дом получали с помощью трофейного телетайпа за два дня до их появления на страницах "Рейха". Однако больше всего меня интересовали горы печатных изданий, которые наши военные за ненадобностью отбрасывали в сторону. Чего тут только не было! Телефонные справочники, старые иллюстрированные газеты, каталоги цен, киноафиши, театральные программы…
Шонесси много пил и курсировал между улицей Брассер и штабом, расположенным в центре. Ежедневно я представлял ему комментарии вермахта, которые собирали два наших парня, подслушивая телефонные разговоры. Майор утверждал, что эти комментарии он изучает лично, чтобы познакомиться с их стилем. Было неясно, как это ему удавалось, так как по-немецки Шонесси не понимал ни слова.
Однажды Сильвио и я сидели в скромном ресторанчике, хозяин которого за сигареты и зубную пасту время от времени угощал нас в дальней комнате неофициальными обедами. Обед на этот раз затянулся. Приближалось время передачи комментария генерала Дитмара. Я нервничал, а Сильвио смеялся надо мной:
- Ты действительно до противного образцовый ученик! Что случится, если ты не послушаешь старого Дитмаpa? Думаешь, наш майор заметит это? Напиши сам, что тебе вздумается! Никакая сволочь не сможет этого проверить…
В этот момент нам подали душистый, аппетитный ромштекс. Золотисто-коричневые ломтики американского шпика обрамляли кусок мяса. Все это творение венчало масло с петрушкой. Я остался.
Между десятью и одиннадцатью часами мне пришлось наобум выдумывать выступление генерала Дитмара. Не вставая из-за письменного стола, я сочинил две цитаты якобы из Мольтке и одну из Шлиффена. Источников, конечно, у меня не было.
В половине двенадцатого появился Шонесси в сопровождении какого-то седоволосого майора, который бегло говорил по-немецки и, как поспешил нам сообщить Шонесси, был инструктором в военной академии в Форт-Ливенворте, в штате Канзас.
Отступать было слишком поздно - только что состряпанный мною комментарий генерала Дитмара лежал уже на столе майора. Шонесси, как всегда, бегло "проштудировал" немецкий текст, сказал свое обычное "о'кей" и передал комментарий седоволосому коллеге. Тот прочитал, несколько раз кивнув головой:
- Надо полагать, что вы, Шонесси, заставляете своих ребят внимательно читать Мольтке и Шлиффена! Вы видите, Дитмар все время цитирует их…
Я не раз думал о том, что хваленая прусская военная наука - не что иное, как искусственно раздутая, приукрашенная высокопарными фразами демагогия, придуманная и тщательно оберегаемая высшей военной кастой, которая на протяжении многих поколений извлекала из нее немалые выгоды для себя. Седоволосый майор лишь подтвердил мои подозрения.
С этого вечера в нашей рабочей комнате властвовали не только Шлиффен и Мольтке, но также Клаузевиц и Бисмарк, Великий курфюрст и Карл XII. Кроме Клаузевица, правда, в нашем распоряжении не было ни одного источника. "Анни" деморализовала меня…
Странное предчувствие
Самым насущным стал вопрос о состоянии дел внутри Германии, за линией фронта. Ежедневно мы допрашивали десятки военнопленных. Больше всего нас интересовали сообщения отпускников.
- Обер-ефрейтор Биндинг, когда вы были в последний раз в отпуске?
Биндинг молчит. Это один из немногих, кто боится случайно выболтать военную тайну.
- Откуда вы родом?
- Из Буцбаха…
Видимо, этот вопрос показался пленному менее коварным.
- Из Буцбаха? Из Веттерау?
Глаза немца заблестели. Вероятно, он удивлен, откуда американец знает, где находятся Буцбах и Веттерау.
- Как там обстоят дела со снабжением?
- Ну, у нас, в Буцбахе, не особенно хорошо. А вот в Наугейме, там лучше…
- Потому что там размещены раненые?
- Разумеется. Я лично не могу жаловаться, моя жена работает в курортном управлении.
- Там иногда кое-что перепадает и вашей семье, а?
- Конечно. В Бад-Наугейме есть все… Особенно у офицеров…
- Штабс-фельдфебель Луке, вы из…?
- Из Гельнхаузена.
- Вы учитель?
- Старший преподаватель…
Пленный недоволен, что его назвали учителем.
- Ваша специальность?
- Немецкий язык, история, география.
- Щекотливые предметы, не правда ли?
- Почему?
- Ну, немецкий, например. Вы читали со своими учениками Лессинга?
- Конечно.
- "Натана Мудрого" тоже?
- Н… нет. Конечно, нет.
- А как с Гейне?
- Того да. Те его вещи, которые связаны с народным эпосом.
- Что, например?
- Народные песни. "Лорелей"…
- С комментариями автора?
- Нет, конечно.
- Конечно?
- Что вы хотите?… Я ведь всего-навсего простой школьный учитель…
- Обер-лейтенант Ваксмут, вы говорите, что в Крефельде у вас небольшое трикотажное предприятие. Как вы думаете, сколько еще будет продолжаться война?
- Думаю, это вопрос нескольких недель. К Рождеству все кончится.
- Почему вы так решили?
- У вас большое превосходство в технике!… Тут не нужно никакого искусства. У нас и без того все трещит по швам. Большинство ждет только американцев.
- Почему?
- Иначе ведь мы не сможем снова стать на ноги.
- Вы думаете, американцы для того и воюют?
- По крайней мере, чтобы русские не проглотили нас. Это не в ваших интересах. Вы ведь после войны хотите делать гешефт. И мы будем вашими партнерами в Европе.
- Вы поэтому и воевали против русских?
- Нет. Это была большая глупость. Тут мы дали втянуть себя. Но теперь вы должны выручить нас. Это логично…
Так было изо дня в день. Время от времени к нам поступали горы меню и каталогов цен, отчеты ферейнов и спортивные известия. Из всего этого мы стремились воссоздать общую картину Третьего рейха глубокой осени 1944 года.
Сильвио был неутомим. С толстой сигарой в уголке рта он мог часами расспрашивать пленных о том, хорош ли яблочный сидр в этом году, насколько популярна актриса Ильза Вернер, как повлияло поражение под Сталинградом на жизнь в Германии. Его манера разговаривать внушала к нему доверие прежде всего потому, что его лицо никогда не выдавало его мыслей. Так, молодой, но уже облысевший адвокат из Мюнхена утверждал, что он ничего не слышал о концлагере в Дахау. Сильвио сделал вид, что пропустил это мимо ушей, хотя его родители погибли в Освенциме, след его сестры затерялся в Равенсбрюке, но ведь дело было не в том, чтобы уличить мюнхенца во лжи. Я завидовал целеустремленности Сильвио. У меня этого не получалось, особенно если кто-нибудь из пленных рассказывал о Праге. Я сразу же вспоминал Еву…
Допросы, однако, не оправдали наших надежд. Если верить пленным, то для полного крушения Третьего рейха не хватало только малюсенького толчка извне. В действительности же гитлеровцы что-то замышляли. Следуя девизу "Анни", нам нужно было во что бы то ни стало взять в наших передачах правильный тон. "Иметь бы шапку-невидимку", - часто думал я. И тут случай пришел мне на помощь.
Однажды я встретил капитана Фридмена, моего бывшего шефа. Он по-прежнему руководил отделом официальных передач для вермахта - главной военной программой люксембургского радио. С момента моего перехода к Шонесси (ущемленный в своем тщеславии капитан назвал это дезертирством) Фридмен резко охладел ко мне, хотя раньше мы были почти друзьями и часто разговаривали о Праге и Будапеште.
- Ну, как вам нравится игра в индейцев? - спросил он иронически.
Фридмен терпеть не мог Шонесси и при случае всегда насмехался над таинственным ореолом, который создал вокруг себя бывший чикагский агент по печати, надев мундир майора. А может быть, Фридмен завидовал ему, так как Шонесси имел свободный доступ в клуб высшего офицерства, где бригадные генералы называли его просто по имени.
Я не знал, насколько Фридмен посвящен в дела нашей операции. Конечно, он имел какое-то представление о том, с какой целью откомандировали одного из его сержантов.
- До сих пор весьма занятно, - ответил я неопределенно.
Но Фридмен не стал допытываться.
- Ради Бога, не рассказывайте мне ничего! Я не хочу быть соучастником авантюры вашего майора. Меня это нисколько не интересует. - Он насмешливо разглядывал мою персону. - Вы растолстели, разленились, и видно, что лишь когда-то были фронтовиком.
Его слова задели меня. Наверное, потому, что он был прав.
- Ага, вам это неприятно слышать! - Он бросил на меня испытующий взгляд. - Послушайте, может быть, еще не все потеряно? Может, вас отпустят на денек-другой? Я хотел бы поехать в Аахен…
Аахен? Аахен был за линией фронта. Город хотя и обстреливался, но все еще находился в руках вермахта. По крайней мере, так было сегодня утром.
Фридмен криво усмехнулся:
- Наложили в штаны, а? Я еду сегодня вечером. Если хотите, есть одно свободное место в машине. Только предварительно позвоните, чтобы я смог выписать вам командировочные документы.
Я поспешил на улицу Брассер.
В нашей рабочей комнате на одной из стен была наклеена огромная, составленная из небольших листов карта издания Генерального штаба. Я посмотрел на красные и синие значки, обозначавшие линию фронта. Аахен еще не пал. Напротив, фронт, казалось, стабилизировался.
Южный пригород Буртшейд находился в непосредственной близости от наших позиций, а широкое шоссе, связывавшее его с Аахеном, обстреливалось нашей артиллерией. На этом участке фронта мы действительно имели шансы на успех. Видимо, Фридмен хотел пробраться именно туда. Он не без оснований предполагал, что там нет гитлеровских войск.
Ознакомившись с обстановкой по карте, Сильвио заметил:
- Фридмен сошел с ума. Вероятно, он не хочет рисковать ни одним из своих собственных парней. Спроси-ка его ради шутки, почему он не пригласил с собой Бинго? На всякий случай оставь здесь свою трубку. Я на нее уже давно зарюсь. И скажи, что я должен написать твоим в Нью-Йорк…
Шонесси не хотел и слышать ни о какой поездке. Он стоял перед зеркалом и полоскал горло.
- Вы подчинены мне, сержант, - наконец проговорил майор. - Позвоните своему Кудрявчику и скажите, что я не согласен.
Фридмен красил волосы, за что офицеры и придумали для него это "остроумное" прозвище, которое он ненавидел.
Я не собирался отступать, так как во время этой поездки надеялся многое узнать. Мне хотелось поговорить не с военнопленными, а с цивильными немцами, и не на завоеванной земле, а на их собственной территории.
Все решил полковник, явившийся в халате и домашних туфлях.
- Собственно говоря, майор, вам следовало бы самому поехать с Фридменом в Аахен, - сказал он и подмигнул мне.
Ему был известен героизм Шонесси. Майор отлично играл свою роль. Он сделал вид, что обдумывает это предложение.
- Если бы это было завтра или послезавтра, - произнес он с сожалением в голосе, - то, вне всякого сомнения, я бы поехал. Но вы ведь знаете, полковник, что сегодня вечером в штабе будет "старик", и поэтому сержанту придется ехать одному…
Я бросился к телефону и позвонил Фридмену. Поздно вечером мы добрались до Спа. Штаб моей старой части - о, чудеса и Божеская милость! - оккупировал один из красивейших отелей старинного курортного городка. В честь нашего приезда Кейвина устроил парадный обед и щедро угостил нас рюдесгеймским вином из запасов немецкого штаба, который совсем недавно был здесь расквартирован.