Когда мы забрались в хату, на нас пахнуло теплом человеческого жилья и ударило в нос резким, кислым запахом хлева. В одном углу на деревянной кровати спало трое детей, в другом за перегородкой блеяли три испуганные овцы. Хозяйка, сидя на корточках, подкладывала в очаг пахучие сосновые сучья, быстро дающие жар. Около нее, тоже на корточках, примостились трое наших: Иожка Валигура, коммунист с Всетинского военного завода, Михаль, с которым я бежал из Германии, и Вася Недайбог, красивый, черноволосый богатырь, один из наших самых отважных разведчиков. Снаружи хату охранял четвертый, Иван. Все они пришли сюда незадолго до нас, пройдя на лыжах почти по тому же пути, по которому тащились и мы. Возможно, что они пролетели на лыжах совсем рядом с нами в то время, когда мы заново переплетали свои "снегоступы", возможно, что проскользнули в нескольких метрах от нас при спуске в долину - за снежной стеной метелицы мы не видали друг друга.
От котелка; стоявшего на огне, сильно запахло кислой капустой. Вонь овчарни и запах дыма от сучьев перестали чувствоваться.
У меня закружилась голова, и все внутренности свела голодная судорога. Мы уже целую неделю питались всухомятку: сухарями, черным хлебом и "чайком", который заваривали из зеленых брусничных листьев. Кровозова, по-видимому, варила похлебку для наших ребят, пришедших первыми.
Когда мы тоже пристроились на корточках возле огня, хозяйка взглянула на нас большими глазами, и в них мелькнула растерянность. Но затем, ни слова не говоря, женщина долила в котелок воды и опрокинула на землю сплетенную из прутьев корзину. Оттуда выкатилось пять последних жалких, карликовых картофелин, с таким трудом выращенных в горах на каменистой, бесплодной почве. Женщина очистила и положила картофель в котелок. Откуда-то из шкафа в темном углу она вынула тонюсенький кусок свиного сала, - собственно, одну только прокопченную кожу, с которой был снят весь жир, - разрезала на две части и большую добавила к капусте. Костя вскочил и хотел удержать ее за руку:
- Не надо, хозяйка, не надо, мы сыты!
- Пусти, парень, - решительно вырвалась она. - По глазам вижу, как вы сыты!
Может быть, действительно наш полукруг у огня походил на волчий: в полутьме наши глаза светились страшным голодным блеском. Но когда она разрезала кусок этой кожи, наверняка последний в доме, мы почувствовали, что она полоснула ножом прямо по нашим сердцам. Для семи голодных мужчин этого, конечно, было мало. Но все величие такой жертвы способны оценить только бедняки.
Едва вода в котелке закипела вторично, мы услыхали под окном новое "стой!" Мы все разом схватились за автоматы. Но это тоже были партизаны из нашей группы: Попадяк, Скрыя и Василий Великий, которые прошли следом за нами тем же самым путем. Мы бросились друг другу на шею, - ведь это было невероятное дело: несмотря на убийственный огонь эсэсовцев, отряд не имел потерь, и только Скрыя был ранен навылет в мякоть руки над локтем. Товарищи совсем окоченели. Скрыя по дороге от потери крови два раза падал в обморок и проваливался в глубокие сугробы. Попадяку и Василию пришлось ползать на четвереньках и буквально на ощупь разыскивать Скрыю.
Но сейчас мы были все вместе и чувствовали себя так, как будто только что родились. Представляете себе, какую возню подняли на радостях девять человек! Когда мы принялись обниматься, целоваться и хлопать друг друга по спине, овцы заблеяли и стали прыгать на загородку. Дети в испуге проснулись и с ужасом в глазах следили за нашей дикой пляской, а потом громко расплакались. В гнезде у очага закудахтала переполошившаяся курица.
- Тише! - зашипел Костя, показав на детей.
Тут же трое или четверо партизан бросились их утешать, а Васька Недайбог, сам напоминавший большого ребенка, вытащил растрескавшееся зеркальце в жестяной оправе - единственный подарок, который мы могли предложить ребятишкам.
В этой суматохе мы едва заметили, как Кровозова снова подлила воды в котелок с капустой. И когда мы уже успокоились и рассаживались у огня, вдруг ни с того ни с сего закричала испуганная курица, а в руках Кровозовой при свете очага блеснул нож.
- Нельзя! - закричал Костя.
Но куриная голова уже повисла на тонкой кожице, и в кастрюльку с бульканьем полилась куриная кровь.
Костя наклонился к хозяйке, схватил ее своими сильными руками за плечи и плачущим голосом с упреком повторял только:
- Что же ты сделала? Что же ты сделала?
Вам следовало бы ближе познакомиться с богатырской душой советских людей, которые умеют в высоком душевном порыве раздать все до последнего кусочка, пожертвовать всем до последней капли крови, но сами принимают подарок очень смущенно; надо вам понять, что было в голосе Кости и что было написано в ту минуту на лицах остальных - Васи, Сережи, Василия Великого… Сколько раз мне хотелось быть художником, чтобы запечатлеть этот миг на полотне!..
Хотя вполне возможно, что сегодня эта картина показалась бы смешной: худая, оборванная горянка держит в руке ощипанную курицу с перерезанной шеей, а перед ней мужские обросшие, потные и грязные лица. Но в том свете, который горел и в их глазах и в глазах мамаши Кровозовой, было что-то такое, что превращало обыкновенную историю с курицей в героическую драму.
Ну, извините, я немного разволновался. Наконец мы, дети и хозяйка уничтожили похлебку из последней курицы. И возможно, что, не будь этой похлебки, на следующий день мы бы замерзли и погибли, потому что нам предстояло пройти еще километров тридцать по горам во время снежного бурана. Когда мы прощались с Кровозовой, Костя, наш начальник, долго жал ее костлявую руку, а потом вдруг сказал очень-очень тихо, почти про себя:
- Мамаша… знаешь что… твои щи… мы никогда, не забудем!..
И поцеловал ее в обе щеки.
Через несколько лет
Нас было четверо в купе поезда, вышедшего на склоне январского дня из Праги в Южную Чехию. Пожилая крестьянка в светлом платке то и дело открывала свою объемистую полотняную сумку и перебирала натруженными руками кипу книг, шопотом читая по слогам их заглавия. Плечистый юноша в коричневой шерстяной куртке погрузился в чтение свежего номера журнала "Творба", в котором он иногда что-то подчеркивал карандашом. Худощавый белокурый гимназист с увлечением дочитывал роман "Молодая гвардия". Толстая истрепанная книга рассыпалась, страницы часто падали на пол. А он читал торопливо и страстно, словно стремясь опередить сумерки, медленно опускавшиеся на землю.
Одному мне нечего было читать. Я с удовольствием наблюдал за своими соседями, такими не схожими и все же объединенными одним и тем же бескорыстным влечением к книге.
Книга в новой Чехословакии стала для народа такой же насущной потребностью, как хлеб.
Мне очень хотелось завязать разговор с соседями, но я боялся их обеспокоить. И только когда совсем стемнело, я решился заговорить. Гимназист успел дочитать роман. Он поднял покрасневшие влажные глаза и стал всматриваться в сгущающуюся темноту. На его полудетском лице еще сохранялось выражение торжественной строгости, словно он в этот момент приносил присягу Олегу Кошевому.
Поезд подходил к большой станции, замедляя ход, и буфера вагонов резко звякали, ударяясь друг о друга. Молодой человек в коричневой куртке пробормотал что-то неодобрительное о неумелой езде машиниста. Гимназист, очнувшись от очарования, навеянного книгой, промолвил грустно:
- Мы еще только в Здицах.
- А вы далеко едете? - спросил я.
И тут он назвал хорошо знакомый мне город в Южной Чехии. Хоть давно я там не был, но сердце мое принадлежало этому городу: в нем я провел свою юность.
- Вы гимназист? - спросил я.
- Семиклассник, - ответил он скромно и вместе с тем гордо.
И мне сразу вспомнилась маленькая черная дощечка над коричневыми дверьми, на которой серовато-белой краской была начертана римская семерка. Я даже отчетливо почувствовал запах, царивший у нас в классе: запах мокрого мела, яблочной кожуры и смолистых дров, которыми мы щедро набивали старинную железную печку. И я представил себе на пороге класса старого учителя в неуклюжем, измятом костюме провинциального покроя, мне даже послышался его смешной скрипучий голос и слова: "С точки зрения высшего принципа нравственности…", - которыми он обычно начинал свои наставления.
- Как поживает старик "Высший принцип"? Жив, здоров? - спросил я семиклассника.
Он с недоумением посмотрел на меня.
- Я говорю об учителе Малеке, преподавателе латыни и греческого. Может быть, его по старости уволили?
Гимназист зарделся и возразил:
- Но ведь он… вовсе не старик.
Я смутился: вероятно, речь идет о его однофамильце. Ведь "Высшему принципу" - как мы называли его в гимназии - сейчас, по моим подсчетам, никак не меньше шестидесяти, и его сгорбленная спина, наверно, еще больше согнулась.
Но тут вмешалась крестьянка, очевидно, уроженка тех же мест. То, что она сказала, было еще удивительнее.
- Вы имеете в виду господина учителя… то есть товарища Малека? Так он еще совсем молодчина. Он помог нам организовать в деревне сельскохозяйственный кооператив. Когда кто-то из богатеев "забыл" выпустить из тракторов воду, рассчитывая, видно, чтобы она замерзла и разорвала радиаторы, он так осрамил их перед всей деревней, что они головы поднять не могли.
Юноша в коричневой куртке, на которой я разглядел значок компартии, вначале молчал, но потом, усмехаясь, с явным интересом прислушивался к нашему разговору. Вдруг он не выдержал и тоже заговорил.
- Разрешите, - иронически сказал он, откровенно радуясь моему удивлению, - разрешите сообщить вам еще одну неожиданную для вас подробность: коллега "Высший принцип" является членом районного комитета нашей партии.
- Но это действительно он, "Высший принцип"? - воскликнул я с недоверием, ибо все это показалось мне невероятным.
Тогда плечистый юноша проскандировал с безупречным произношением то место из "Метаморфоз" Овидия, которое преподаватель латыни "Высший принцип", как мне было памятно, очень любил и заставлял всех своих учеников заучивать наизусть:
Первым был век золотой, когда люди, насилья не зная,
Были себе и законом, и честью, и правом…
Сразу стало ясно, что юноша - бывший ученик "Высшего принципа". Я не выдержал и перебил его:
Пищу земля им давала тоже свободно и щедро.
Плуга чужда и кирки избегая касаний…
Юноша, смеясь, сказал мне:
- Теперь коллега "Высший принцип" относится несколько иначе к золотому веку!
- Вы, конечно, его бывший ученик?
- Да… Я учился в том самом седьмом классе, из состава которого фашисты в 1942 году расстреляли троих учеников за то, что они с одобрением отнеслись к покушению на Гейдриха… Моя фамилия Горак, по алфавиту я был следующим за казненным Гавелкой.
Так мы все вспоминали о мужественном поступке нищего старого школьного учителя. Во время жестокого разгула фашистского террора, когда нацисты расстреляли троих учеников "Высшего принципа", он во всеуслышание заявил перед лицом всего седьмого класса, что он тоже одобряет покушение на Гейдриха, ибо убить тирана - это не преступление.
- А что было дальше с "Высшим принципом"? - нетерпеливо спросил я, так как после 1942 года у меня не было никаких сведений об учителе Малеке.
- Кое-что могу вам рассказать. Седьмой класс после расстрела наших троих товарищей был разогнан, нас таскали по концентрационным лагерям, а потом послали на принудительные работы в Германию. Во время бомбардировки завода мне и еще двум товарищам удалось бежать. Днем мы прятались, а по ночам пробирались в Чехию и в конце концов дошли до родины. Мы были вконец измучены, но нас поддерживал огонь ненависти к нацистам. Мы стали искать связи с партизанами, действовавшими против фашистов в окрестностях нашего города. Голод и усталость валили нас с ног. Но мы никак не могли найти партизан. Только впоследствии мы узнали об их осторожности. Они знали о нас уже две недели, наблюдали за каждым нашим шагом, но не доверяли нам, так как нацисты подсылали в лес провокаторов.
Однажды, когда мы отдыхали в кустах, нас врасплох захватил лесничий. Сначала он пригрозил нам ружьем, а потом велел прийти вечером в лесную сторожку. Там уже ждал комиссар партизанского отряда, старший лейтенант Водолазов. Подробно допросив, он отвел нас в лагерь партизанской группы, и ее командир, капитан Олексинский, принял нас в отряд "Серп и молот". Там были советские парашютисты и много чехов. Мы жгли заводы, подрывали железнодорожные пути, уничтожали транспорты. В общем работали неплохо, но это уже другая статья.
Вот тогда-то, в партизанах, я вновь встретился с "Высшим принципом". Послали меня однажды на передовой пост, примерно километрах в шести от города. Было это в октябре сорок четвертого, листья уже пожелтели и едва держались на деревьях. Солнце напоследок перед зимой напрасно пыталось согреть землю. Я взобрался на холм, поросший буком. На горизонте туманно вырисовывались трубы нашего города. Меня охватила тоска. Мне страшно захотелось встретить кого-нибудь из земляков: девушку, прибежавшую на свидание с парнем, старуху, пришедшую в лес по дрова. Хотелось посмотреть на них из буковой чащи и хоть взглядом послать привет дому.
И вдруг вдалеке, на дороге под холмом, я вижу человека. Его походка показалась мне знакомой. Смотрю в бинокль и узнаю… "Высший принцип"! Трудно передать, с какой быстротой я скатился с холма, забыв обо всякой осторожности. Автомат бил меня по груди, ветки царапали лицо, раз я даже упал в яму, где росла ежевика, но старого учителя все же догнал.
Когда я подошел к нему на повороте лесной дорогая, он немного испугался при взгляде на мой автомат и защитный плащ, снятый с немецкого парашютиста, и только моя штатская шляпа успокоила его.
- Что вы тут делаете, Горак, и что это у вас здесь? - Он указал тонким костлявым пальцем на мой автомат, словно застиг меня в классе за чем-то недозволенным.
- Это, господин учитель, извиняюсь, автомат русского образца, - сказал я со смирением школьника, пойманного на месте преступления.
- Отсюда следует, что вы…
- Да, господин учитель, уже несколько месяцев…
Старик стиснул мне руку и оказал растроганно:
- Спасибо, Горак… Я знал, что в моем классе есть благородные ребята…
Сказал и вдруг смутился, словно сам в чем-то провинился. Он подарил мне свой перочинный нож, яблоко, которое у него оказалось в кармане, и усиленно навязывал мне свое вечное перо, на всякий, мол, случай, - вдруг придется записывать какие-нибудь "данные". Поверьте, я был растроган до слез его заботливостью. Мы провели вместе - это, конечно, была с моей стороны непростительная неосторожность - больше часа в густом кустарнике подле дороги и договорились, что через три дня снова встретимся. Старик меня уверял, что это его "любимая привычка" - совершать продолжительные прогулки по лесу, - настойчиво допытывался, в чем мы нуждаемся, предлагая принести все необходимое из города. Я назвал ему несколько вещей: подробные карты нашего и соседнего районов, кремни для зажигалок и, если можно, горсточку чая - наш комиссар давно мечтал о нем. Старик все старательно записал в блокнот. На прощанье он спросил:
- А для освежения хотите что-нибудь из классической литературы - Овидия или Горация? Вы всегда были отличным латинистом…
Когда я рассказал об этой встрече нашему комиссару Михаилу Константиновичу, он меня основательно выругал и запретил встречаться с учителем.
- Старик не удержит язык за зубами, раструбит на весь город.
Тогда я рассказал комиссару, как "Высший принцип" публично одобрил покушение на Гейдриха. Михаил Константинович с интересом выслушал меня, нахлобучил шапку и сказал;
- Это другое дело…
Через три дня Михаил Константинович пошел на свидание вместе со мной.
Трудно передать, как они подружились - наш комиссар и учитель Малек. Поначалу они, надо сказать, не поладили. До войны Михаил Константинович был аспирантом исторического факультета. Через пять минут после встречи он уже поспорил с "Высшим принципом о характере античной эллинской демократии. "Высший принцип" всю жизнь считал ее идеальной. Миша на ломаном чешском языке заявил, что к истории нужно подходить с марксистских позиций.
- Но марксизм, - легкомысленно воскликнул учитель, - это ведь теория опровергнутая!..
Миша побагровел, но сдержал себя:
- А вы читали Маркса? А Ленина? А Сталина?
- Нет… - признался смущенно "Высший принцип", - но как все утверждают…
- Дураки утверждают, дядя! Ты почитай сначала, а потом суди.
Старый учитель был ошеломлен. Он опустил глаза и побледнел. Мне стало жаль этого славного, но наивного добряка. До тех пор голова его была забита платоновскими идеями. Он искренне и убежденно верил, что после Сенеки никто не сказал ничего существенного о нашем мире. Поразмыслив, "Высший принцип" поднял глаза, в упор посмотрел на комиссара и проговорил:
- Прошу прощения. Я действительно сказал глупость. Учение, которое вам дает силу воевать и за нас, - это по-настоящему хорошее учение.
Михаил Константинович был человек глубоко образованный. Перед отъездом в Чехию (его спустили к нам на парашюте) он захватил из дому "Краткий курс истории ВКП(б)". Он пользовался им как руководством, проводя в минуты отдыха беседы с нами, чьи головы были засорены схоластической школьной премудростью. Вечером в лагере, после встречи с "Высшим принципом", Михаил Константинович отвел меня в сторону и сказал;
- Слушай, Володя, надо что-то сделать для старика. Сердце у него молодое…
За четыре месяца жизни в партизанах я заучил две-три сотни русских слов. Михаил Константинович знал примерно столько же чешских. С этим багажом в тот же вечер мы начали переводить второй раздел четвертой главы "Краткого курса" - "О диалектическом и историческом материализме".
- Драгоценные сталинские слова! - говорил Михаил Константинович.
Слово за словом в течение восьми дней мы переписали карандашом в школьную тетрадь этот важнейший документ марксистско-ленинского учения. При ближайшем свидании Михаил Константинович вручил его старику.
- Сталин мудрее Платона, - сказал он с улыбкой и поцеловал учителя, как родного отца.
Я видел, как дрожали сухие руки "Высшего принципа", принимая тетрадь в синей обложке.
Два дня спустя, еще до начала дождливой осенней погоды, наш отряд покинул лагерь. Совершив два ночных перехода вдоль горного лесистого хребта, мы продвинулись на юго-запад и напали на гитлеровцев там, где они меньше всего нас ожидали. Последнюю военную зиму мы провели в непрестанных, почти ежедневных боях. Мы выгнали немцев из лесу и прилегающих деревень. Только к пасхе мы возвратились в наш старый лагерь. Об учителе Малеке всю зиму мы не имели никаких сведений. Михаил Константинович часто вспоминал о нем.
- Ну, как там старик? - спрашивал он меня вечерам у костра. - Думаешь, учится?
- Учится, Михаил Константинович, - отвечал я уверенно.
- Ну, посмотрим… Придет время, возьмем город штурмом, а потом проэкзаменуем старика.