- Приходи в гости, Миша, - покричала Самойловна, - у Кубани мы.
На земле лежали цветы, забытые Ивгой. Миша порывисто поднял их, хотел побежать отдать, но в нерешительности остановился. От коронок лилий, словно отлитых из белого воска, червями свисали жирные стебли. Миша опустил стебли в воду, цветы прикрыл лопухом - казалось, их могло расплавить солнце.
Цвели дикие тополя, покрытые клейкой светло-зеленой листвой. Пух цветения опускался на траву. А может, недавно отсюда снялась утиная стая? Ивга не возвращалась за цветами. Миша распутал лошадей, вскочил на Куклу и поехал по лесной тропинке, держа в руках цветы.
Шаховцовы расположились близ Кубани на опушке чернокленовой рощи. Марья Петровна обрадовалась Мише, усадила возле себя у разостланной на траве скатерти, уставленной разной домашней снедью. Она сказала ему, что воскресная поездка в лес вызвана благополучным для их сына окончанием екатеринодарского сражения. Илья Иванович должен приехать после митинга.
И Марья Петровна, и Петя, и Самойловна были празднично принаряжены. Миша, стесняясь, прятал свои босые ноги. Он наблюдал за Ивгой, старательно перетиравшей посуду, и тихо разговаривал с Петей.
Илья Иванович подоспел ко второму самовару. Шаховцов был в хорошем расположении духа, шутил, смеялся. Оказывается, Батурин на митинге похвалил Василия Ильича, а богатунцы, подвезшие его, тоже хорошо отзывались о Василии и относились к нему с доверием и любовью.
- По сему случаю, старуха, не мешает выпить за Васькино здоровье, - заключил Илья Иванович.
Он еще долго говорил о старшем сыне, о сбывшихся надеждах, и в похвалах сыну чувствовались нотки гордости за себя. Выпив несколько чашек чаю, Илья Иванович снял пиджак и разлегся на траве. Миша хотел отправиться в лес вместе с Петей и Ивгой, но Илья Иванович задержал его и, усадив рядом, сказал:
- И жаль тебя, урядник, но ничего не попишешь. Отец приказал коней привести, на вечер полоть поедете.
Миша угрюмо попрощался со всеми, вскочил на лошадь и, ударив ее пятками, поскакал по тропинке.
- Передай вашим - завтра приедем! - покричал Илья Иванович вслед и сказал жене - А что, старуха, надо помочь сватам, а?
Он посмеялся, повернулся на бок и моментально заснул.
Домой Миша приехал в плохом иастроении. Отец приготавливался к отъезду. Елизавета Гавриловна тоже собиралась в поле. Отец всегда неохотно отрывал мать от домашнего хозяйства, но сейчас время не ждало. Предвиделись дожди, с прополкой надо было поторапливаться. А тут еще быстро подходили сенокосы. Пришла пора, когда в заботах и спешке пролетает лето, когда земля требует короткого отдыха и длинной страды.
Подремывая на мажаре, Миша завидовал Сеньке, избравшему, как казалось Мише, более легкий труд - войну. Сенька опередил его. О Сеньке уже говорили в станице. В то время как большинство взрослых казаков отсиживалось, Сенька уже дважды дрался на фронте.
Подъехали к полевому балагану, накрытому камышом с соломой. Отец отвел лошадей на прикол. Миша снял тяпки и подточил их драчевым напильником.
Отец бросил у входа в курень уздечки, присел на корточки и закурил.
- Война войной, а работа работой, - сказал он, - завтра на восходе и начнем вторую неделю.
Зорькой они вышли на работу. Поле, наполовину уже очищенное от сорняков, лежало перед ними изогнутыми рядами подсолнухов, которые повернули широкие кроны навстречу медленно встающему солнцу.
Но и непрополотые подсолнухи тоже тянулись к солнцу, выделяясь в темных овсюгах линиями, словно прочерченными поверху светло-зеленой акварелью. Везде - и на шершавых листьях подсолнухов, и на бурьянах - подрагивали крупные капли росы, обильно выпавшей ночью.
- Сыровато, - сказал отец, беря тяпку, - возьмем по два рядка для почина. Как думаешь, мать?
- По два - так по два, - согласилась Елизавета Гавриловна. - Опоздали, Лаврентьевич.
- Да, волки воют, - сказал отец, поплевывая на ладони. - Пошли.
Мотыги забивались грязью и корневищами, приходилось часто останавливаться и очищать их деревянными лопаточками. Босые ноги, шаг за шагом, прощупывали взрыхленную землю, закиданную сырой срубленной травой. Отец ушел далеко вперед, он прихватил еще рядок, и Миша все время видел впереди себя его согнутую спину. Елизавета Гавриловна старалась помочь сыну, а он хотел отплатить ей тем же, и из-за этого между ними возникали короткие незлобные перебранки.
Невдалеке, через просяное поле, участок Тимофея Ляпина. Вахмистр привез полольщиц на двух пароконных мажарах. Сгрузившись, полольщицы выстроились цветастой шеренгой и, разом захватив не менее десятины, взмахнули тяпками. Донеслась голосистая песня.
Карагодин приостановился, облокотился на тяпку.
- Эти моментом срежут, - завистливо сказал он, вытирая пот подолом рубахи. - Вот тебе и Павловы побаски, отменили чужой труд.
От ляпинского куреня поднялся дымок. Варили пищу. Начинало припекать солнце. Кони дремали, опустив головы. Стригунок лежал возле Куклы, раскинув ноги. Парило. Клонило в дрему. Елизавета Гавриловна осторожно пожаловалась на боль в пояснице, но работать продолжала с прежним рвением. Когда пошли завтракать, Миша, пока мать мыла руки, вынимала из мешка снедь, успел вздремнуть. Этот короткий сон еще больше разморил его.
- В обед поспим, - сказал отец, осторожно потолкав сына, - что-сь парит.
- Хоть бы до дождей управиться, - заметила Елизавета Гавриловна, подавая деревянные ложки и ломти хлеба.
- Управимся, с натугой если, - сказал отец и вытряхнул в миску заквашенное молоко.
Поймав ложкой пенку, он подогнал ее к Мишиному краю.
- Цепляй, твоя.
Возле них, на рушнике, лежали пучки зеленого лука, кусок сала. Неказистая пища беспокоила Елизавету Гавриловну.
- В обед кулеша сварим, - извиняющимся голосом сказала она, - коржиков бы напечь, не успела.
- Весной время голодное, - успокоил ее муж, принимаясь за молоко, - нету овоща, кроме лука да щавеля. Про картошку не пытай в наших местах, разве со Ставропольщины докинут.
- На Ставрополыцине воюют, - сказал Миша.
- Значит, и оттуда не жди. Придется огурцы поджидать. - Отец приподнялся. - Кого это к нам бог несет? Погляди мать, кажись - шаховцовский конь.
- Шаховцовы, - подтвердила Елизавета Гавриловна.
Миша вскочил на ноги.
- Обещали они.
- А чего ж ты молчал, - укорил отец и торопливо пошел навстречу гостям.
Шаховцовы приехали всей семьей, с мотыгами. Илья Иванович снял дугу, отнес упряжь в холодок.
- Вам пособить приехали. Кости поразмять, старое вспомнить, - сказал он.
Неожиданная помощь была кстати. Карагодин обрадованно жал руки вновь прибывшим, растроганно гладил Петю и Ивгу. Они увильнули от него и вместе с Мишей побежали к делянке.
- Рад? - шепнула на бегу Ивга. - А я без тебя скучала.
Миша покраснел, оглянулся. Позади шли родители.
Ветерок совсем стих. Воздух погустел. Мошкара, поднявшаяся из бурьянов, липла к телу, лезла в глаза и уши. Вода в кубышке нагрелась, пахла прелью.
- На дождь парит, - сказал отец, почесывая бороду и грудь, - дюже знойно.
Илья Иванович приостановился. Начав работать с запалом, он скоро выдохся и рад был беседе как передышке.
- Дождь - неплохо.
- Неплохо, если вовремя… Ну, что же, Лиза, кулеш пора варить. Помощников-то подкормить нужно.
Елизавета Гавриловна, захватив тяпку, направилась к балагану.
Далекие горы затянуло. Из-за Кубани поползли тучи. Повеял зябкий ветер, поднявший пыль на полевых дорогах. Облака двинулись быстрее, опускаясь все ниже и ниже. Дым разведенного Елизаветой Гавриловной костра начал стелиться над бурьянами. Отслаивалась и шумела солома на шалаше. От просяного поля подскакал Ляпин. Задержался возле Карагодиной.
- Кажись, градовая хмара, Гавриловна! - крикнул он, указав на оловянное небо. - Не дай боже.
Ляпин быстро перекрестился и ударил коленями жеребца.
- Ежели девчата до вашего курения прибегут, пустите.
- Пускай бегут, - вдогонку бросила Карагодина, наблюдавшая, как по ветру пушисто развевался хвост ляпинского жеребца.
С поля долетела песня. Выделялся голос Марьи Петровны. Елизавета Гавриловна с улыбкой прислушивалась. Это была песня их юности, когда, молодые и бездумные, они с Машей ходили на поденные работы.
Ой, на гори дождь, дождь,
Под горою туман,
А мой милый, чернобривый
Будет атаман.
Елизавета Гавриловна видела сына рядом с дочерью своей подруги, и хорошее предчувствие волновало ее.
Кулеш кипел в чугуне, подрагивала синяя эмалированная крышка. Елизавета Гавриловна разломила кизяк, обложила чугунок и пошла на поле.
- Помогай, помогай, мать! - покричал ей муж.
Карагодин нарочито спешил, чтобы показать пример и как следует использовать помощь Шаховцовых. Он уже раскаивался, что послал жену стряпать и тем оторвал от работы лишнего человека. Возвращение ее было весьма кстати: теперь до непогоды они, пожалуй, смогут выполоть подсолнухи.
На спине Карагодина, там, где ходили лопатки, отпечатались два мокрых пятна, рубаха прилипла к телу, подол, которым он утирался, намок, бил по коленям.
- Давай, ребята, давай! - подзадоривал он.
Набрякшая туча уже нависла над ними. Дымчатые клубки, оторвавшись от свинцовых закраин, понеслись по небу. Ветер дул порывами, коротко и сильно. Ивга сжимала коленями юбку. Галопом возвращался Ляпин. Купырик, спугнутая Ляпиным, сорвалась с прикола и, взбрыкивая, понеслась по соседнему полю.
- В потраву! - закричал отец, размахивая тяпкой. - Мишка!
Выскочив на дорогу, Миша побежал ловить Купырика. Первые капли дождя запрыгали по дороге, кружась и не сразу впитываясь в пыль. Близко, за скрида-ми прошлогодней ляпинской соломы, сломалась молния, громыхнул гром. Полил густой и сильный дождь. Миша догнал Купырика, вскочил на нее и опередил девчат, бежавших прятаться в карагодинский курень.
Потоки воды неслись по придорожному ровчику. От костра поднимался редкий дым. Мать стояла в шалаше, у входа. Сверху протекало, брызги летели ей в лицо.
- Не дай, боже, града, - крестясь, шептала она, - только не дай, боже, града.
- Лаврентьевича долго нет, - сказал Илья Иванович, обжимая рубаху, - не смыло ли его?
- К лошадям побежал. На детей разве надежда.
- Батя всегда такой, - буркнул обиженный Миша.
Он умостился возле Петьки. Прокатился гром. Холодный ветер ворвался в курень. Взвизгнули девчата. На траве резко запрыгали круглые, будто обсахаренные, льдинки.
Елизавета Гавриловна схватила брезент и, прижимая его к груди, выбежала наружу.
- Тетя Лиза! Куда? - закричала Ивга.
Миша устремился вслед за матерыо, обозленный ее поступком. Но когда он увидел, как оскользаясь и падая, она потащила брезент, горячая жалость залила его сердце. Миша догнал ее.
- Мама, мамочка, простудитесь!
- Ой, сыночек, сыночек! - шептала мать.
Ее побелевшие губы тряслись.
Град больно колотил по голове, плечам. Миша помогал, не обращая внимания на боль. Он понимал безрассудность поступка матери, но перечить ей не мог. Они принялись натягивать брезент над подсолнухами. Им помогали выскочившие из куреня Илья Иванович и Петя. Град, отпрыгивая от брезента, скатывался в кучки, таял.
- Мама, мама! - громко закричал Миша, - не поможет. Мама!
- Поможет, поможет, - просила мать, - держите! Скоро пройдет.
Она стояла мокрая, простоволосая, согнувшись под непосильной тяжестью брезента, и ручьи обмывали ее щиколотки.
К ним бежал отец, закрывая лицо руками. Он еще издали кричал и ругался так, как никогда до этого не слышал от него Миша. Отец подбежал мокрый, с окровавленным лицом и косматыми волосами. Схватив жену и сына, он грубо потащил их за собой, продолжая браниться скверными словами. Мать, пораженная этими ругательствами, тревожно махала рукой.
- Семен, что ты… Миша тут…
В курене Миша опустился на колени перед матерью, а она положила ему на лицо холодные посиневшие руки. Отец прикладывал подол рубахи к ссадинам на своем лице, и на холсте множились кровяные пятна. Он искоса поглядывал на сына, покрякивал, вздыхал.
- Ничего, Семен Лаврентьевич, бывает всякое, - сказал Илья Иванович.
- Одно к одному.
Градовая туча ушла. Шел мелкий дождь. Разгромленное поле обмывалось дождем. Выйдя из куреня, Шахов-цов присел на корточки. Осторожно приподнял перешибленный подсолнух, повисший на кожуре шершавого стебля. Карагодин опустился рядом, протянул грязные подрагивающие пальцы.
- Отойдут?
- Какие отойдут, какие подсохнут. - Илья Иванович обмахнул лысину ладонью. - Не горюй, Лаврентьевич. Люди и то умирают…
ГЛАВА III
Павло верхом объезжал пострадавшие от градобоя форштадтские земли. С ним ехали Меркул, Шульгин и писарь. Совет решил градобойные земли пересеять просом, а семена отпустить из общественных магазинов.
Хозяева, явно преувеличивая размеры градобоя, старались убедить недоверчивого Шульгина. Степан часто спрыгивал с лошади и, ведя ее в поводу, вымеривал участки.
- Шагает-то как, ирод, из двух десятин одну делает, - жаловались станичники.
- Шаг у него правильный, - спокойно говорил писарь, делая отметку в списке.
Павло не вступал в пререкания, и эта спокойная сдержанность нравилась казакам.
В Совете Батурин просмотрел списки, покидал костяшками счет и твердо сказал:
- На перепашку три дня.
- Не много ли? - съязвил Меркул, зная, что за три дня не управиться.
Павло поглядел на Меркула, чуть-чуть улыбнулся.
- По-прежнему не управились бы, - обратился он к Шульгину, - выгоняй-ка плужки со станичного бока пущай пособляют.
- Всем?
- Нет, - сказал Павло, - только тем, у кого с тяглом худо. А ты, Меркул, магазины откроешь. Семена давай с отдачей. Понял?
- Понял, Павел Лукич, - сказал Меркул, берясь за шапку, - давать семена с отдачей.
К вечеру от форштадта, узнавшего о необычной помощи, оказанной Советом, приходила делегация с благодарностью.
Павло выслушал форштадтцев.
- Поручили хозяиновать - хозяиную. Не от меня это. Вас на мое место поставят - так же делать будете, власть уж такая беспокойная.
В полдень к Карагодиным прибежала Любка, любившая приносить новости. Она торопливо поведала о новой ссоре, вспыхнувшей в их доме. Оказывается, Павло не разрешил отцу брать общественные семена и пользоваться чужими конями. Лука разгорячился, поднял брань, плохо обозвал сына, а тот пригрозил охладить отца в "каталажке". Любка, припоминая подробности ссоры, поминутно прыскала смехом и ушла, пощелкивая семечки.
Вскоре после того как Любка ушла, подъехал Меркул. Не слезая с дрожек, он помайил Мишу. Когда тот подошел, яловничий показал ему прикрытую войлоком перепелиную сеть и две байки.
- Рискуешь, урядник?
Предложение было заманчиво, но Миша колебался.
- Утром перепахивать подсолнушки.
- Так то утром. Мне тоже с утра в магазины.
Меркул положил на ладонь кожаную байку, постукал по ней пальцем, одновременно наблюдая за Мишей. Мальчик услышал зовущий голос перепелки, как бы выговаривающей "спать пойдем, спать пойдем", и улыбнулся. Меркул был доволен. Перепелиная охота была нарочно придумана им, чтобы отвлечь мальчишку от тягостных впечатлений градобоя.
- Сейчас прибегу, - согласился Миша, - только маму спрошу да хлеба возьму.
* * *
На заходе солнца они расположились вблизи Северного леса, на межнике ячменного поля… Раскинув сети, которые сам он вывязывал в долгие зимние ночи, Меркул проверил байки, продул головки, одну байку передал Мише. Возле себя он поставил клетки, плетенные из чернолозника, по форме напоминающие рыбные вентери. Подстелив зипун, он лег на живот, упершись локтями.
- Не казацкое дело птичек ловить, а тянет, привычка, - сказал Меркул.
Миша смотрел на его опаленную с правого бока бороду. Миша знал, что подпалины - следы выстрелов древнего Меркулова ружья. Ребята частенько за глаза издевались над бородой яловничего, но в душе каждый из них завидовал этим подпалинам.
Тишина. На уровне глаз мягкие и широкие листья ячменя и кое-где начинающая цвести сурепка. Из леса покричал удод, и, словно в ответ ему, по полю зачирикали невидимые глазу пичужки. Солнце склонилось огромное, красное, таким оно, по приметам, бывает перед сильными ветрами, долетающими сюда из среднеазиатских пустынь и из Афганистана. Кузнечики прекратили верещанье, зашмыгали ящерицы. Комары, прилетевшие из недалекого лимана, надоедливо запели над ухом. Начали перекликаться перепела. Меркул подвинулся вперед, вынул байку. Тихий позывной ее голос породпл ответное хриплое и глухое "хавав-хавав-хавав!". Выпорхнул перепел, полетел над ячменем и грузно упал невдалеке от них. Меркул и Миша затаили дыхание. Растопырив крылья и взъерошившись, самец кружил со своим требовательным "хавав-хавав". Он искал ту, которая позвала его на свидание. Меркул тихонько подбаял. Перепел вспорхнул и угодил в сетку. Маленькое тельце затрепетало в руках Меркула.
- Жирный, - шепнул дед и поплевал на птичку. - Для почину.
Он снова принялся баять. Отозвались сразу два перепела.
- Теперь ты, - разрешил Меркул.
Миша взял свою байку и сразу же поддался очарованию этой ночной охоты…
Утром у них были серые, но веселые лица. Меркул поднялся, расправил плечи так, что захрустели кости, и закурил впервые за всю ночь. В густо набитых клетках притихли перепела.
- Поделим добычу поровну. Доставай бутылку водки и зови меня в гости.
- Не пью я водку, - Миша скривился, - горькая она.
- А сладкую водку пить неинтересно, - сказал Меркул. - Вот перекурим и домой. Как раз к выезду успеешь.
Вдруг тревожно зазвонили обе жилейские церкви.
- Всполох! - воскликнул Меркул, вскакивая на ноги.
От станицы показались два всадника, наперегонки скакавшие по дороге. На развилке двух шляхов, ведущих на приписные хутора Песчаный и Галагановский, всадники разъединились. Меркул бежал по ячменному полю, оставляя сизый примятый след. Его догонял Миша, томимый какими-то предчувствиями. Перед ним ощутимо страшно вставала та памятная "рафоломеевская ночь", когда дико ревел могучий конокрад Шкурка, избиваемый казаками, и багровые факелы отбрасывали черные хвосты копоти. Всадник приближался. Это был Писаренко. В руках его трепетал красный флаг, наискось поставленный по ветру карьера. Запыхавшийся Меркул выпрыгнул на дорогу и поднял руку. Писаренко круто осадил коня.
- Война? - крикнул Меркул, указывая на флаг, поднимаемый станицей только во время мобилизации.
Писаренко махнул рукой на север:
- Германец идет! Оттуда идет! На Кубань идет!
Он вздыбил коня, на секунду перед глазами Миши мелькнули лепешки-подковы, серебряный эфес шашки, и Писаренко исчез в клубчатом облаке пыли. Меркул побежал к лесу, к подводе.
- Перепелов как? - догоняя, спросил Миша.
Меркул отмахнулся и помчал быстрее.