Павло мимоходом пожал ему руку. Огийченко подвел коня, подарок генерала Гурдая, передал повод Павлу.
К Батурину, уже взявшемуся за луку седла, подошел отец.
- Павлушка, - сказал он, тронув сына за локоть, - может, карого конька подседлать? Жалко гнедого.
- Нет, батя, - ласково трепля коня, сказал Павло, - Никита Севастьянович для войны коня назначил. Не могу генералу, да еще родычу, перечить.
- Зубы скалишь, - упрекнул Лука, - перед отцом зубы скалишь; гляди, пеший снова не заявись, да еще с червивым пузом.
Перфиловна пыталась успокоить мужа, но Лука зло цыкнул на нее. Сердито согнал мальчишек с колодезного журавля. Подозвал Карагодина.
- Зря своего отпускаешь, сосед. Дите еще.
- Пущай попробует.
- Шибеник он. - Лука наклонился ближе: - Полковые сундуки огласил! А? Какое ему дело? Кто его за язык тянул? Поверь моему слову, не простят твоему сынку такой шкоды. Уже поговаривают старики.
- Что ты! - Семен отмахнулся. - Такое сказал.
- Да, да. Заберет Барташ весь скарб с собой. Воров в отряд пристроил. Шкурка-то идет. Работник мой, Франц, тоже идет, а? Поверь мне, все до последней скобы растащать. Пущай бы уж лучше в земле сундуки прели.
Зазвонил колокол станичной церкви - сигнал сбора. Павло попрощался с отцом, с матерью и выехал со двора. На улице казаки построились и рысью поскакали к мосту. Миша скакал в общем строю, рядом с Лучкой и Огийченко, которые не смеялись над его юностью, а, точно по обоюдному согласию, приняли его в свою семью. Они скакали к площади, откуда всегда отправлялись боевые казачьи сотни. Миша знал, что там их ожидают станичники, вчера утвердившие поход. Вынесут из Совета старинные знамена и регалии, проиграет оркестр полковой марш, блеснут клинки, и вытянется на Армавирский шлях отряд Павла Батурина. Вот под копытами прогудел мост, промелькнули мимо дымчатые вербы, и знакомая крыша дома Шаховцовых скрылась из глаз. Вспомнил мальчик, как скромно вчера пришла Ивга, вспомнил ее горячий шепот на лавочке, возле их дома. Она что-то сунула ему в суму. Какой-то подарок. Ее сегодня не будет на площади - она предупредила его.
Батурин свернул к Совету. Приветственные крики народа выплеснулись на мальчишку. Все мысли улетели. Он приосанился, и ему казалось, что это им восхищенно любуется народ, что ему кричат приветствия и в честь него неустанно играет оркестр, звучат литавры жилейских полков.
…Двести двадцать тысяч отборного войска оккупантов, растоптав поля Украины, подходили к окраинам молодой Республики. По бывшим чумацким шляхам скакали тяжелые эскадроны, методически и страшно шагала пехота, катились автомобильные и мотоциклетные команды авангарда, снабженные скорострельным оружием. Пылала Украина, павшая жертвою многих предательств. Ту же участь готовили и казачьим областям Дона, Кубани и Терека. Казалось, неумолимо надвигается мрак новой батыевщины и среди русских людей не найдется нового Дмитрия Донского.
Но поднимались на защиту родины свободолюбивые окраины, спешно подходило к весеннему Дону ополчение, и вез казак Павел Батурин в кованом сундуке жилейского полка грамоту в багряном сафьяне. "К оружию, донцы! К оружию, кубанцы! Смерть врагам народа! Гибель предателям!" Так было написано в той грамоте великим Лениным, вождем партии, возглавившей борьбу народа за свободу и независимость…
ГЛАВА V
Походно-эшелонным порядком Батурин довел отряд до станицы Кущевской, где уже находилось главное командование Северо-Кавказской армии. В Кущевке сообщили о прибытии в Ростов посланного Лениным чрезвычайного комиссара юга России Орджоникидзе. Жилейцам фамилия Орджоникидзе не была известна, но Ленина, пославшего его, знали, поэтому и к нему отнеслись с доверием. Батурин же лишний раз убеждался, что начинается борьба очень важная и центральная власть выполняет свои обещания казакам о поддержке. Немного смущали анархисты, в панике отступавшие с Украины. Они разносили лживые слухи о разгроме армий Сиверса, Киквидзе, о гибели колонны Ворошилова. Казаки, привыкшие к дисциплине и серьезному отношению к войне, мрачно наблюдали этих людей.
Сгрузившись на третьем запасном пути, Батурин направился с отрядом в станицу. Колесный обоз он увел с собой, категорически отказавшись сдать его в резерв армии. В станице им пришлось разместиться с большим трудом. На новом фронте были подтянуты войска из Екатеринодара и Тихорецкой.
Плохо было с фуражом. Не желая трогать вьючный запас, Батурин с большим трудом добыл два воза сена и десяток мешков ячменя. Разбив в широких дворах взводные коновязи, казаки задали лошадям сена и выставили дневальных. Батурин решился держаться кучно и осторожно. Запретив отпуска, он приказал сварить кулеш в медных полковых казанах, предусмотрительно захваченных из дому. Поужинав, казаки расположились на ночлег рядами, подстелив толстые походные полости.
Запелн казаки старинные запорожские песни. Невдалеке посвистывали паровозы, поднимались столбы дыма, очевидно от костров, разложенных беженцами вдоль железной дороги. Пока все находилось в томительном и неясном ожидании. С минуты на минуту должен был появиться Барташ, уехавший в штаб армии за распоряжениями.
Миша держался возле Огийченко, который понравился ему своим спокойствием. И Огийченко, заметив это, установил за мальчиком чисто отеческий присмотр. Вот и сейчас они лежали вместе, подмостив под головы седла, и Огийченко, закинув руки за шею и уставившись в звездное небо, старательно выводил "хвосты". Павло вторил, подыгрывая на гармошке. На песню, как на огонь мотыльки, слетались девчата, образовавшие у забора так называемую "улицу". Молодые жилейцы вначале зубоскалили, задирая девчат, а потом один по одному начали подниматься и уходили к ним. Вскоре на всем протяжении квартала, занятого жи-лейцами, пели, играли на гармошках, отбивали гопака, парами танцевали польку-бабочку.
Часам к десяти во двор въехала тачанка. С нее соскочили Барташ и Мостовой. Павло поднялся, пошел им навстречу. Появление Мостового и обрадовало и как-то ущемило его самолюбие. Он чутьем военного догадался, что Барташ не зря прихватил с собой Егора. Тем не менее Батурин, не подав вида, радушно поздоровался с Егором. Отовсюду подходили жилейцы, старые фронтовые друзья Мостового. Барташу, очевидно, понравилось радушие встречи. Он решил без обиняков приступить к делу, которое до этого он считал щекотливым.
- Павел Лукич, - сказал он Батурину, - я добился в штабе, чтобы вы поступили в распоряжение Мостового, а не кого-нибудь другого.
- Ну, что же, магарыч с меня, - уклончиво сказал Батурин.
- Егор-то у нас теперь в почете. Скоро командиром дивизии будет.
- Теперь эполеты на фунт небось продают. Дело не хитрое. - Он полуобнял подошедшего Егора. - Ну, как твои дырки, командир дивизии?
Егор со смехом вывернулся.
- Тише, Павло, щекотки боюсь. Насчет дырок не сомневайся. Нашего брата мало убить, надо еще повалить. Так мне говорил один иногородний комиссар. - Повернулся к Барташу: - Сказал уже?
- Да.
Егор подтянул оружие и сразу посуровел.
- Так вот, Павло, завтра холодком на Ростов трогаем.
- На Ростов? - удивился Павло. - А огнестрельный припас, пулеметы?
- Получишь на станции из цейхгаузов, у интенданта.
- Все трогаем? Ишь сколько нагнали.
- Только кавалерию.
- А пластунов моих куда?
- Пластунов придется определить с какой-ся надежной части. - Мостовой вопросительно поглядел на Барташа. - Может, до Ваньки Хомута?
Барташ утвердительно кивнул головой.
- Хомутов под Каялой стоит, - продолжал Егор, - придется туда верстав тридцать потопать.
- Пластуны топать привышные, - сказал Павло, - а Ванька Хомутов мужик надежный… Хотя и не командир дивизии.
Чуткий Барташ уловил в голосе Батурина насмешку, и это неприятно покоробило его. Он хотел что-то сказать, но потом, раздумав, подал руку.
- До завтра, Павел Лукич.
- А может, дольше?
- Нет, только до завтра. Я отправлюсь с вами.
Барташ и Мостовой приготовились уезжать. Томимый желанием узнать о Сеньке, Миша до сих пор все же не решался подойти к занятому Егору. Теперь был удобный момент. Мальчик подбежал к тачанке.
- А, Михаил Семенович, - обрадованно воскликнул Мостовой, - вот где привелось встретиться. Хорошо, очень хорошо, - он приподнял его к себе. - Про дружка не пытаешь?
- За тем и прибег, дядя Егор.
- Во-первых, - сказал Мостовой, просматривая пряжки подсумка и портупеи, - раз такие штуки нацепил, значит, дядя Егор в Жилейской остался, а тут перед тобой товарищ командир, а во-вторых, Сеньку увидишь завтра. В один взво;; спаруем. Только ежели какое высшее начальство вопрос о годах поставит, смело прибавляй два, можно поверить. Л то как бы обратно не списали. Понял, товарищ боец?
- Понял, товарищ командир, - твердо ответил Миша.
- Выходит, школьник понятливый. Ну, иди спать… ' Мишка.
Тачанка ушла, но выполнить последнее приказание командира мальчик сразу не смог. Хотя он и лег, спать не хотелось. Часовые перебранивались со вновь прибывшими в станицу переяславцами, джерелиевцами, незама-евцами, чепиговцами, не пускали их во дворы, уже занятые отрядом Батурина. Ржали кони, почуяв корм и отдых; позванивали барки мажар; раздавалась протяжная кавалерийская команда. Продолжали прибывать кубанцы с первой оборонной линии и из станиц, носящих красочные названия бывших запорожских куреней. Всадники зачастую спрашивали отряд Кочубея, уже прославленного по Кубани. Но Кочубея в станице не было, он подтянулся ближе к Дону, и его дозоры обшаривали ковыльные просторы Сала.
Павло тихонько разговаривал с Огийченко, который невольно растравлял рану, нанесенную Батурину назначением Мостового. Огийченко не был враждебно настроен против самого Егора и даже похвалил его; Огийченко обижало решение командования, не посчитавшегося с волей станицы. Павло понимал несостоятельность доводов собеседника, не поддерживал его опасных для дела настроений, но чувствовал, как в сердце все же откладывалась горечь незаслуженного оскорбления.
Подошел затянутый в рюмочку Лучка. Он сегодня дежурил по части. Решил побеспокоить Батурина только потому, что в станицу прибыли ополченцы из Гунибовской и Камалинской станиц. Павло ушел размещать на постой земляков. На его место опрокинулся Шкурка, только что сменившийся с поста. Он потеснил Огийченко и моментально захрапел. Огийченко встал и куда-то ушел. Опускалась роса. Миша накрылся буркой. Стожары, словно горсть самоцветов, поблескивали над вершиной тополя-белолистки. Тело будто распустилось от усталости, и Миша заснул.
Утром его грубо и весело растолкал Шкурка, только что облившийся холодной водой. Шкурка разделся до пояса. На теле дрожали каплц воды, шрамы, украсившие грудь его и руки выше кистей, покраснели, и он растирал их ладонями. Казаки умывались у чанов возле колодца, фыркали в ладони, вытирались либо рушниками, либо исподними рубахами.
Потом! взводы вытянулись на улицу, где Мостовой, начальнически строгий и непохожий на вчерашнего побратима, тщательно проверил седловку, ковку и содержимое боевых выоков. Он по списку вызвал командиров, заранее выбранных землячеством, коротко поговорил с каждым из них и против фамилий поставил крестики, что означало утверждение. Пятьдесят пять гунибовцев и камалинцев, рекомендованных Павлом, он присоединил к первой сотне, одновременно объявив Батурина командиром этой сотни и своим первым заместителем. Новое назначение снова укололо самолюбие Батурина, и он, искоса поглядывая на Егора, пытался найти в нем как можно больше недостатков. Правда, по внешнему виду Мостовой уступал ему, был некрасив, не сановит, даже хуже одет, но в командирском поведении его было что-то новое, уверенное, начальственное. Павло вспомнил, как Егор привел полк с фронта, припомнил его речь при встрече со станичниками, и чувство некоторого пренебрежения сменилось чувством зависти: зависти, похожей на ту, какую он испытал в Екатеринодаре при появлении победителя Эрдели - Ивана Кочубея.
Осмотрев полковое имущество жилейцев, Егор приказал сложить старые знамена и опечатать сундуки. Заметив недоумение Павла, сказал:
- Анархисты кругом. Не поймут. Насмехаться будут. Не хочу, чтобы над казацкими хоругвями глумились.
- А как же без хоругви? - спросил Павло.
- Пойдем под красным штандартом. Так лучше будет.
- Лучше ли? - усомнился Павло.
- Лучше, - твердо сказал Мостовой, - враги наши тоже казацкий скарб высветили. Надо какое-сь отличие от них иметь.
- А сундуки кущевскнм горлодерам сдать? Они уже на них зарились.
Нет, - ответил Егор, - при нас оставим сундуки. Приказ даю - хранить по-прежнему. Без них возвертаться в станицу позорно.
Мостовой назвал новое соединение полком, хотя в штабе армии с этим не согласились, поименовав их жилейским отрядом. Повел полк по грунтовой дороге через Семеновну, Алексеевну, Мокрый Батай. Привалить для ночлега предполагал на Шамшевских хуторах, богатых фуражом и водопоями. Егор выбрал фланговое направление марша, по западной окраине Сальских степей, чтобы проверить слухи о широком распространении армии Деникина. Слухи пока не подтверждались, хотя га-лагановцы несли тщательную разведку на своих выносливых конях. Только в полдень на одном из курганов, синевшем па горизонте, появились и исчезли всадники, вооруженные пиками. По всей вероятности, это были казаки повстанческой группы генерала Семенова, действовавшего в Задонье.
Дул ветер от недалеких Манычей и Калмытчины. Над степью и взгорьями балок плыли миражные марева, и казалось, колыхались земля и трава. Потных коней обсушило, бока и пахи покрылись белыми солонцеватыми пятнами. У разъезда Мокрый Батай подошли к железной дороге, идущей на Торговую. Переезд был закрыт и охранялся довольно многочисленной стражей. Увидев казаков, охрана всполошилась, залегла за насыпью, выкатила пулеметы.
Мостовой, остановив полк, подъехал к насыпи, назвал часть, помахал документом. От разъезда подполз, до этого точно застывший на путях, бронепоезд. Орудия повернулись в их сторону. Так продолжалось несколько минут, и Батурин, оставшийся с полком, уже хотел принимать меры к боевому расчленению сотен. Но вот открылась блиндированная дверца, пригибаясь, вышел обнаженный до пояса человек, взял у Мостового документы, внимательно перечитал и, не говоря ни слова, полез обратно.
- Можно ехать? - раздражительно спросил Егор.
Странный человек обернулся, Махнул рукой на запад.
- Только через Койсугский разъезд. Тут движение закрыто. Деникина ждем.
Подъехали Барташ, Батурин, Огийченко.
- Послушайте, товарищ, - сказал Барташ, - я член чрезвычайного штаба обороны и приказываю открыть путь.
- А то мы сами откроем! - запальчиво выкрикнул подскакавший Лучка.
- Попробуйте. Наши покисли. Уже вторую неделю без казацкой юшки…
Барташ тоскливо оглядел переезд. Пулеметы стояли наготове, ленты поблескивали, у зеленых щитков прилегли чубатые молодцы, очевидно нетерпеливо ожидавшие потасовки. Из обоза подошла Донька, растревоженная задержкой. Она протиснулась, отодвигая в стороны лошадиные морды.
- Ефим! Ефим! - подозвала она Барташа. - Да это тот самый!
Она выскочила на полотно, откинула платок, так чтобы лучше было видно ее лицо, закричала:
- Эй, ты, броневик раненый. Не узнаешь?
Командир бронепоезда глянул на Доньку, как-то съежился и нырнул внутрь. Запыхтел паровоз, бронепоезд вздрогнул и пошел задним ходом. Поднялся шлагбаум, и охрана нехотя скатила с насыпи пулеметы.
Пропуская мимо первую сотню, Мостовой задержался возле Доньки.
- Что за знакомец? - спросил он, наклонившись с седла. На лице его появилось отчуждающее выражение.
Донька улыбнулась уголками губ, погладила обветренную руку Егора, теребившую повод.
- Не тот, что ты думаешь, Егор, - тихо сказала она, - комиссара спроси, Ефима Саввича. Он все знает…
Мимо проходила кавалерия. Донька поджидала обоз. Поравнялся Сенька, ехавший в одном звене с Мишей. Томимый любопытством, придержал Баварца.
- Тетя Донька, какое слово против семафоров знаешь?
- Утиное слово, Сеня, утиное.
Сенька коротко, по-мужски, посмеялся, хотя и не понял, в чем смысл утиного Донькиного слова.
- Абсолютно правилыная утиная слово, - сказал он, пристроившись. Подмигнув Мише, попросил закурить у Огийченко и принялся деловито свертывать папироску.
На второй день, когда солнце повернулось с полдня, вдали на сизовато-синем взгорье вырисовался какой-то большой город, затянутый полупрозрачным маревом.
- Ростов, - сказал Шкурка, - приходилось бывать.
Сенька приподнялся в стременах.
- Ростов, - солидно подтвердил он, хотя впервые попал в эти места.
- Значит, там будем воевать, - задумчиво и тревожно сказал Миша, вглядываясь в далекое крутогорье, усыпанное каменными домами.
Сенька залихватски сплюнул сквозь зубы:
- Что ж такого! Воевать - так воевать. Чего страшного!
Над крупнейшим городом войска Донского прокатился отдаленный громовой разряд, усиленный рекой и эхом, отдавшийся в беспредельных просторах Задонья. Кукла тревожно навострила уши. Незаметно подъехал Батурин, задержался.
- Градобойная хмара, Мишка, как в Жилейской! - сказал он. - Только не пужайся.
- Я града теперь не боюсь.
Павло ласково поглядел на мальчика.
- Не без удальцов в нашем полку.
Весенний Дон, широко разлившийся по батайской низменности, искрился, словно покрытый серебристой чешуей. Полк проходил железнодорожным мостом. Пробежал черный и юркий катер, обдавший их дымом. Сверху по реке подходила "Колхида" - "Аврора" донских событий. На ее борту стояли полевые орудия, закрытые примитивными полубашнями и мешками с песком. Виднелась длинноствольная пушка Канэ. Палубу "Колхиды" усыпали матросы гвардейского экипажа. "Колхида" спешила на помощь левому крылу обороны, атакованному подошедшими в этот день офицерами Дроздовского. Орудийный гул усилился. Когда полк прошел мост, от Ростова двинулись поезда, переполненные беженцами и отступающими отрядами.
- Много еще? - спросил Мостовой крикливого солдата, руководившего движением.
- Сем верст до небес, и все лесом, - огрызнулся тот.
- Отсюда до Зверева, браток. До Зверева эшелоны! - проорал матрос из проползшей мимотеплушки.
Начали попадаться вооруженные рабочие. Они шагали быстро, и у всех были хмурые глаза и крепко сжатые челюсти. Эти шли на защиту города, как на защиту своего собственного дома.
- Мастеровые везде одинаковые, - сказал Павло Барташу.
- Почему? - не понял Ефим.
- Как в Катеринодаре. Твердым хлебом-солью хозяев встречают. Зуб нужен крепкий.
Полк с большим трудом пробрался по привокзальному району. Сотни подвод стиснулись на улицах, на тротуарах. Вперемежку с подводами - беженцы с узлами, сундуками, самоварами. Говорили, то разные летучие и анархистские отряды с оружием осаждали поезда, но пути были настолько забиты, что поезда не могли уже маневрировать.
На Садовой улице стояла спешенная конница, расположившись под корончатыми ясенями и кленами. Магазины и подъезды были закрыты и так же глухи, как окна, выходившие на улицу. Казалось, что гражданское население покинуло город. Такое положение не нравилось Сеньке. Он привык воевать веселее, при общей поддержке тех, кого ему приходилось защищать.