- В Катеринодаре было куда лучше, - сказал он: - сколько кадет снаряду ни клал, никто не ховался.
- По улицам народ ходил? - недоверчиво спросил Миша.
- Ходил. Не война была, а какое-сь воскресенье.
- А когда же мы начнем?
- Когда скажут. Наше дело маленькое. По всему видать, конных приберегают. Пока на пехоте отыгрываются.
- Пехота всегда пешка, - сказал Огийченко, расстегивая бешмет, и вздохнул: - Нет воздуха, от домов жар. Вот так потели в Жирардове, в Тарнополе, в Варшаве.
- Не любитель и я за города воевать, - вмешался Писаренко.
Из переулка с шумом вылетела батарея. Ездовые круто завернули уносы, и тяжелые колеса затарахтели по камням. Позади ехали всадники прикрытия на отличных, но зацуканных лошадях, украшенных лентами и цветами. За батареей вылился отряд с двумя знаменами и оркестром.
- Здорово, херсонцы! - закричали им с тротуара.
Когда херсонцы прошли, Егор остановил полк. Барташ и Лучка выехали вперед. Примерно через полчаса от Таганрогского проспекта появился запыленный автомобиль. В задке автомобиля - двое вооруженных. Между ними покачивал гофрированным кожухом "шварц-лозе". Автомобиль продвигался с небольшой скоростью, так что Барташ и Лучка, скакавшие по обеим сторонам, могли говорить с человеком, сидевшим рядом с шофером.
- Какое-сь начальство, - сказал Сенька, приподнимаясь в седле, - ишь, на Ефима руками махает.
Шкурка тоже вгляделся - и отвернулся, словно то, что он увидел, не заслуживало его внимания.
- На войне бывает военное начальство, без пиджаков, - вразумительно сказал Огийченко, - в пиджаке не навоюешь.
- То, видать, комиссаров дружок, - сказал Шкурка, - рыбак рыбака видит издалека.
Автомобиль остановился возле них. Поднялся смуглый человек, чуть горбоносый, с быстрыми энергичными глазами и пышной шапкой черных волос, которыми он поминутно встряхивал. Казалось, они ему несколько мешали. Миша заметил небольшой шрам - над левой бровью, черные усики и тонкие решительные губы. Человек быстро сунул руку Мостовому.
- Кубанцы? Очень хорошо, - сказал он с заметным грузинским акцентом. - Направляйте своих молодцов, товарищ Мостовой, к Балабановской роще. Не знаете? Ее легко найти, там сейчас дерутся. Вы человек военный, по шуму найдете. Там встретимся.
Миша услышал, как тот же человек в пиджаке приказал новому отряду пехоты:
- Юзовцы? Район Гвоздильного завода. В окопы.
Пехота прибавила шагу. Миша видел, как автомобиль повернул к отряду кавалерии, праздно расположившемуся на тротуаре в тени деревьев и магазинов. Автомобиль, сигналя, двинулся дальше, а кавалеристы, как бы пристыженные, засуетились, подтянули подпруги и галопом проскакали к Таганрогскому проспекту. Вскоре куцые хвосты лошадей исчезли из виду.
Мостовой приказал расчехлить знамя и рысью тронул полк.
- Куда? - спросил Миша своего приятеля.
- Слыхал же приказ. Шумное место шукать, какую-сь Балабановскую рощу.
- Кого ж это твой батя послушал?
- Орджоникидзе, - сторого ответил Сенька. - Видал, как он всем духу дал?
ГЛАВА VI
"…В дороге мысль настойчиво вертелась вокруг прошлого, настоящего и дней грядущих; нет-нет да и сожмет тоской сердце, инстинкт культуры борется с жаждой мщення побежденному врагу, но разум, ясный и логичный разум, торжествует над несознательным движением сердца. Мы живем в страшные времена озве-ренья, обесценивания жизни. Сердце, молчи, и закаляйся, воля, ибо этими дикими, разнузданными хулиганами признается и уважается только один закон: "Око за око". А я скажу: "Два ока - за око, все зубы - за зуб". "Поднявший меч…"
"В этой беспощадной борьбе за жизнь я стану вровень со страшным, звериным законом: "С волками жить…" И пусть бедное сердце сжимается иногда непроизвольно - жребий брошен, и по этому пути пойдем бесстрастно и упорно к заветной цели, через поток чужой и своей крови. Такова жизнь… Сегодня ты, а завтра я. Кругом враги…"
Миша перевернул две странички толстой тетрадки в коричневом переплете. При свете костра плохо разбирался убористый почерк. Как нанизанные, стояли ровные ряды слов, написанных без единой помарки.
"22 марта 1918 года. Владимировка.
Окружив деревню, поставив на позицию горный взвод и отрезав переправу, дали две-три очереди из пулеметов по деревне, где все мгновенно попряталось. Тогда один конный взвод ворвался в деревню, налетел на большевистский комитет, изрубил его, потом потребовал выдачи убийц и главных виновников. Наш налет был так неожидан и быстр, что ни один виновник не скрылся… Были выданы и тут же немедленно расстреляны. После казни подожгли дома виновников, перепороли жестоко всех мужчин моложе 45 лет…
Затем жителям было приказано свести даром весь лучший скот в окопы, свиней, птицу, фураж и хлеб на весь отряд; забраны все лучшие лошади; все это нам свозили до ночи…"
- Ложись подремай, - сказал Писаренко, подвигаясь и уступая край бурки, - ты чего-то исхудал, аль от этого дурацкого боя?
- Не от боя! - досадливо сказал Миша.
- Значит, ешь мало. Попадет нам от твоей матери, Мишка. Ложись.
- Дочитаю, лягу, - сказал Миша, - спи уже.
Писаренко покряхтел, подмостил под голову соломы:
- Охота тебе глаза портить. Тетрадку эту надо будет комиссару отдать, трофейная. Может, там какая военная тайна. Интересное написано там, а?
- Интересное, - коротко ответил Миша.
- Писал-то кто? Писарь чей?
- Дроздовский.
Приподнялся Шкурка:
- Тот самый, что нас из Ростова вспугнул?
- Тот самый.
- Ну, тогда читай, да нам расскажешь… Не мешай ему, Писаренко. Ишь прилип…
Но Писаренко уже тихонько похрапывал, прикрыв голову серой конской попоной. Шкурка потянулся, достал полено, бросил в костер. Поднялись искры и легкий пепел. По полену, будто облизывая его, побежали зеленые огоньки. Над Ростовом поднималось короткое подрагивающее зарево. Горело где-то далеко, за главным вокзалом, примерно в районе Гниловской. На небе лежал розовый отблеск, оттенивший лохматые кружа-вины облаков. Где-то вблизи постреливали, но выстрелы были какие-то сонные.
Миша снова приблизил к огню коричневую тетрадку полковника Дроздовского.
"Оцепили Малеевку конницей, - читал Миша, по привычке пошевеливая губами, - помешали попытке удрать, поставили орудия и пулеметы на позиции и послали им ультиматум - в двухчасовой срок сдать свое оружие, пригрозив открыть огонь химическими снарядами… Всех крепко перепороли шомполами по принципу унтер-офицерской вдовы. Вой столбом стоял - все клялись больше никогда не записываться в красные. Кормился отряд, как хотел, от жителей даром: в карательных целях за приверженность к большевизму.
А в общем, страшная вещь гражданская война: какое озверение вносит в нравы, какой смертельной злобой и местью пропитывается сердце; жутки наши жестокие расправы, жутка та радость, то упоение убийством, которое не чуждо многим из добровольцев! Сердце мое мучается, но разум требует жестокости. Над всем теперь царят злоба и месть, и не пришло еще время мира и прощения".
Миша закрыл тетрадь и долго, казалось - бездумно, омотрел, как охотно поддается огню сухое полено ясеня. Рассыпались яркие угли, растрескивались, темнели. На рукоятке шашки то багровело, то темнело червленое серебро. Мальчик потрогал эфес, он был холоден. Осторожно подвинув Сеньку, подтащил ближе ковровые торока, расстегнул кожаные петельки. В руках его был альбомчик, сунутый Ивгой на прощанье перед отправлением их жилейского отряда в поход. Что в нем? Спешный марш к Ростову помешал ему рассмотреть скромный подарок. Теперь, в томительном предвидении нового сражения, ему хотелось найти какое-то успокоение. В альбоме лежали почтовая голубенькая бумага и два конверта. На них рукой Ивги выведены аккуратно два адреса - ее и Мишиных родителей. Неужели все? Нет. На первом листке заломлен уголок с надписью "Мише". Он отвернул и прочел: "Люби меня, как я тебя, и будем вечно мы друзья". Внизу стояла подпись Ивги.
"Люби меня, как я тебя…" - перечитал Миша и улыбнулся. На сердце сразу стало тепло от этого прощального бесхитростного привета. Взгляд его остановился на обложке дневника. Коричневый коленкор был груб и лоснился. Миша отодвинул тетрадку с чувством брезгливости, поспешно очистил карандаш и, нагнувшись к догоравшему костру, принялся писать той девочке, которую он мог потерять в этом жестоком мире.
"Ивга. Пишу тебе, как перед походом обещал. Воюем уже несколько дней, и знаешь, Ивга, нисколько не страшно, когда это все вблизи. Страшно только, когда убивают кого-либо из знакомых. Думаешь тогда над ним: "Не увидит он солнца, не нужны ему конь и шашка, не придется ему больше в Кубани купаться". А может быть, на том свете есть и солнце и кони, и только, видать, нет Кубани.
Сижу один, Сенька спит, Шкурка спит, Писаренко спит и Огийченко спит. Завтра утром, кажись, будет бой. Мы стоим напротив кадетов, в Нахичевани. Из Ростова нас выбили, как мы ни дрались. Теперь так: если обратно Ростов-город не взять будет - нам крышка. Потому что на Кубань вертаться Дон мешает, а мосты все у кадета. Мостовой и дядька Павло с Барташом еще с вечера подались на Нахичеванскую станцию на военное совещание. Ждем. Должны вырешить, как быть дальше. Туда посъехались командиры всех отрядов, а их тут много, не менее полуста. Видать, там будет и сам товарищ Орджоникидзе. Он тут за самого главного. Смелый, худой, быстрый. Где бы только мы ни были, - и он там. Ведь это ужасное дело, как он только может успеть: он один, а нас много! Меня он сразу заметил и Сеньку. Я думал, прогонит и не даст воевать. Нет. Он приказал приписать нас на три дня к охране по вывозке золота. Ой, сколько было того золота, Ивга! Мы и лежали на нем и спали, и никто не думал взять, даже Шкурка. Возили то золото на пароконках-дрогах из банка, что на Среднем проулке, хотя ты Ростов а-города не знаешь и это для тебя темно. Повозки - по три в ряд, а кругом мы, и на боевом взводе винтовки. Кругом много анархии, и мы боялись, что придется сцепиться, но не пришлось. Золото погрузили в эшелон, и, кажись, погонят тот эшелон на Царицын-город. Орджоникидзе всем нам сказал спасибо, а мне подарил книжку Пушкина. Приеду - покажу. Немцев пока не видали: вроде еще не подошли. Говорили в сотнях, что завтра не миновать с ними схватиться. Поглядим - увидим, как слепой старец говорил. Кукла моя жива-здорова, так и передай бате, а то он о ней беспокоился. Когда ходили в атаку по балке, отлетела правая задняя подкова, но у нас в сотне есть коваль. Подковали. Только что читал тетрадку полковника Дроздовского, он против нас стоит. Зверюга человек. Такому и ноги повыдергать не жалко. Кабы не сдавать тетрадку в штаб как трофей, привез бы тебе, почитала бы. Напиши, как в станице, как там наши без меня управляются и без Куклы. Отошли после града подсолнухи и кукуруза, завязались уже кавуны и дыни? Перекажи нашим, чтобы не беспокоились, бакшу сами свезем, немцу не дадим. За Доном, от Батайска до Кущевки, много нашего войска стоит, и только тут, под Ростовом, мы одни, кубанцы. Передевай низкий дорогой поклон своим, а также нашим и если встретишь, то дедушке Харистову, Самойловне, Меркулу. Вашего Василия видал одним глазом, как с Кущевки на Батайск трогали. Он стал гладкий и к начальству приближенный, так что его ни пуля, ни шашка не достанет".
Подписавшись, Миша старательно перечитал письмо, подправил неудачные буквы и, подумав, завернул уголок и написал: "Люби меня, как я тебя, и будем вечно мы друзья".
- Не спишь? - изумился Писаренко, протирая кулаками глаза - Наши командиры еще не возвертались?
- Не заметил.
- Ну, значит, еще можно в две дырочки посопеть. Видать, по случаю святой пасхи бой отклали.
- Боя не миновать, - хрипло сказал разбуженный разговором Шкурка, - передавали ребята с отряду какого-то Якова Хромого, будем пробиваться главным мостом через Ростов. Разговеемся…
Писаренко отмахнулся:
- А как по моей кубышке, так на Ростов надо плюнуть.
- Почему же это плюнуть? - насторожился Шкурка.
- Потому что не взять нам его. Посуди сам, в каждом доме гады сидят, кадеты. Того и гляди не с ружья подцепит, так кирпичом врежет аль горячего борщу на голову вывернет.
- Борщу испугался, - презрительно выдавил Шкурка.
- Посреди высоких строений воевать тошно, - высказал Писаренко как будто давно продуманную мысль. - Казак к полевому бою приучен, под копытом чтобы травы росли, цветы цвели. По моему соображению, надо пробиваться до своих левым берегом. У Аксая Дон брать.
- Зря тебя на совет Орджоникидзе не покликал, - буркнул успокоенный Шкурка, - ты бы там отчубучил.
* * *
Падение Ростова поставило под угрозу большинство частей Первой и Второй Украинских армий. Не имея колесного обоза, привыкнув к "эшелонной" войне, армии растянулись примерно на сто километров по железной дороге, идущей от Дебальцева. Только часть эшелонов сумела пройти на Кубань. Взятие Ростова отрезало украинские части от Северо-Кавказской армии и зажало их между немецкими оккупационными силами, корпусом Дроздовского и восставшими донскими казаками, предводительствуемыми генералом Красновым. Выход из окружения до некоторой степени был возможен сквозь аюсайскую отдушину, которую в свое время использовал Корнилов. Но тогда Корнилов имел преимущество зимней переправы. Теперь же пришлось бы форсировать весенний Дон под огнем неприятельских батарей, под угрозой десантных операций мятежных верхнедонцов, под угрозой удара левобережной армии Деникина. Кроме того, "аксайский выход" отдавал бы в руки противника весь подвижной состав эшелонов, броневые поезда, тяжелую и легкую артиллерию, запасы боеприпасов, амуниции и продовольствия.
Ночное совещание командного состава отрядов, созванное Орджоникидзе, приняло решение о штурме Ростова. Все революционные отряды Первой и Второй армий подчинялись единому командованию. Новое войсковое соединение было названо Ростовской социалистической армией.
К Нахичеванскому вокзалу начали спешно подтягиваться и выгружаться эшелоны, части сосредоточивались у Конабашевской и у восточных окраин.
Вернувшись с военного совета, Мостовой поднял полк. Мише так и не удалось заснуть. Сотни быстро строились, позванивая снаряжением. Незлобно спросонок поругивались взводные. Дневальные сворачивали веревочные коновязи, выдергивали колья, складывали все это на высокие тавричанские брички. Рассвет еще не начинался, люди продрогли, многие надели ватники, шинели и бурки. Шагом проехал Мостовой, строгий и подтянутый. Он просматривал подразделения и глухим голосом делал замечания. Заметив Мишу и Сеньку, знаком приказал следовать за собой. Невдалеке гулко стукнул выстрел. Мостовой прислушался.
- Анархистов к порядку приводят, - буркнул он.
Белый луч прожектора скользнул по верхушкам деревьев, крышам недалеких домов и погас. Вскоре послышался короткий, приглушенный сырой землей, топот. К группе командиров, собранных Мостовым, подъехали всадники. Они были спокойны и деловиты. Среди них Миша узнал ловко, по-горски, сидевшего в седле Орджоникидзе, Барташа, Батурина. Остановив начавшего рапортовать Мостового, Орджоникидзе сказал:
- Что будем делать, товарищ Мостовой?
Он внимательно выслушал, как Мостовой тихо и без лишних слов объяснил задачу. Когда тот окончил, Серго тронул коня.
- Боевая задача ясна, товарищи командиры? - спросил он.
В ответ раздался утвердительный гул. Орджоникидзе остановил взгляд на Мише, и хотя ночная темнота скрывала выражение его лица, мальчику показалось, что он улыбнулся.
- А тебе, кубанский казак, известно, что надо делать?
В вопросе, в тоне голоса слышались отеческие подтрунивающие нотки.
- Разбить и уничтожить противника! - залпом выпалил Миша, чувствуя, как от внутреннего напряжения у него мелко задрожали колени.
- Правильно, - произнес Орджоникидзе, - совершенно правильно. Ну, товарищ Барташ, нечего нам у тебя делать. Поедем дальше. - Он поднял руку: - До свиданья, товарищи! До скорого свидания в городе Ростове.
Всадники исчезли в темноте, и Миша долго смотрел им вслед.
Павло толкнул Барташа локтем:
- Не с генералов он?
- Кто? - не понял Барташ.
- Орджоникидзе.
- Почему это вам так показалось, Павел Лукич?
- Страшный бой замышляется, а он как перед кулачками. Вроде всю жизнь только и делал что воевал.
- Вы угадали, Павел Лукич, - сказал Барташ после короткой паузы, - воевал… То с царем, то с жандармами. Нет же их теперь? Нет. Выходит - победил? Вот вам и генерал.
Подъехали фурманки, груженные патронными ящиками. Каждому бойцу выдали по девяносто патронов, заключенных в трехобоймовые картонные пакеты. Бойцы торопливо разрывали пакеты, набивая обоймами подсумки.
Оставив для прикрытия обоза полусотню галагановцев и попасенцев, измотавших коней в разведке, Мостовой повел полк на правый фланг. Туда стягивалась кавалерия третьей колонны. Поддержанная бронепоездом и батареей, конница должна была ударить по городу с севера, захватить станцию Каменоломню и, развивая успех, округлить охват вплоть до Таганрогского залива, по линии Султан-Салы - Чалтырь - Синявское. Слева от них, имея на фланге Дон, действовали вторая и первая пехотные колонны. Им нужно было уличными боями пройти город, взять вокзал и откинуть противника за станицу Гниловскую - западное предместье Ростова.
Нахичевань угадывалась по редким огонькам и по какому-то особому теплу, точно волнами катившемуся не то от прогретых днем домов, не то от реки. Вправо простиралась неясная степь, хранившая в себе загадочную и тревожную тишину. Редкие прорези балок заставляли настораживаться. И кого колонна поглощалась этими пологими южными оврагами, Миша прощупывал парусину твердых подсумков, проверял, легко ли снимается тяжелая пехотная винтовка. Ему казалось, что слишком громко стучат копыта, что батарея производит много шума и может выдать их противнику. Но то с одной, то с другой стороны прикасались к нему колени то Сеньки, то Огийченко, и он чувствовал себя лучше. Потом чувство это снова сменялось тревогой: не спят ли бойцы, готовы ли ко зсяким неожиданностям?