- Сможешь. Если хочешь продлить жизнь своим товарищам и свою собственную - сможешь.
Гордаш взял резцы, сжал в руке один из них и свирепо взглянул на оберштурмфюрера.
- Разве что из твоих костей, - почти шепотом проворочал пленный.
Однако Штубер расслышал. Он холодно смерил великана с ног до головы, положил руку на кобуру.
- Кому принадлежала кость, из которой вырезан "Обреченный" - уточнять музеи не будут, - процедил он. - Для искусства это особого значения не имеет.
Гордаш положил резец к двум другим, снова завернул их в бумагу и сунул в карман. В свою очередь Штубер сгреб газету, в которой лежала кость, ткнул ему в руки, а сверху положил "Обреченного".
- Ефрейтор, увести! - приказал по-немецки. А когда Гордаш ступил за порог, крикнул вслед ему по-русски: - Мастер должен заботиться не о собственной жизни, а о жизни своих творений! Только тогда он настоящий мастер! Я обещаю сохранить имя творца этой скульптуры. Чего еще желать тебе, обреченному?!
21
Около часа, раздирая одежду, разбивая в кровь локти и колени, выползали они лисьим лазом, как назвала его Мария, из карстовой пещеры. И когда наконец увидели над головой небо, то уже не в силах были даже обрадоваться ему.
Впрочем, видеть могли пока лишь небольшую полоску неба - ровно столько, сколько позволило глубокое каменистое ущелье, в котором они оказались. И поскольку равнинного выхода из этого ущелья не было, то оно скорее напоминало провал или воронку от упавшего здесь тысячу лет назад метеорита.
Склоны этой воронки оказались крутыми, почти отвесными, и лишь серые камни-валуны, которыми они были усыпаны, позволяли выкарабкаться из нее без альпинистского снаряжения.
- Погибельная какая-то дыра, командир, - уловил его настроение Крамарчук. - Посмотри на склоны: ни одного кустика.
- Все в норме, - устало ответил Громов, чуть приподнимая голову и отыскивая взглядом медсестру. - К черту кустики! Главное, что мы опять на этом свете. Пока что отдыхать. Но прислушиваться.
И только тогда радостно улыбнулся: "Неужели действительно спасены?!"
Сшитая из шинельного сукна уже в доте, юбка Марии выглядела намного приличней, чем их изорванные брюки. Но нужно было видеть еще и ее ничем не защищенные ноги. Это были две сплошные кровоточащие раны, и странно, что ни там, в лисьем лазу, ни уже здесь, на этих холодных безжизненных камнях, Андрей не услышал от медсестры ни стона, ни жалобы.
Девушка лежала на спине так, что голова ее свешивалась с невысокого плоского валуна, а четко очерченная налитая грудь казалась непомерно выпуклой, словно Мария хотела во что бы то ни стало дотянуться ею до первых, падающих где-то на метр выше, лучей невидимого солнца. Громов старался смотреть на грудь медсестры, чтобы не видеть ее ног. Впрочем, разглядывать ее сейчас, такую измученную, было с его стороны подло - он это тоже понимал.
Несколько минут Андрей лежал молча, закрыв глаза. При этом он очень чутко прислушивался к каждому доносившемуся из-за пределов этого затерянного мира звуку. Больше всего он боялся сейчас услышать человеческую речь: немецкую, румынскую, даже русскую. Кто бы из врагов не обнаружил их - они по существу оказывались беззащитными. Любой обозник мог перестрелять их здесь, между камнями, как в тире. Промахи только подзадоривали бы его.
Однако речи не прозвучало. Беглецов томила своей затаенностью настоянная на камнях и сосняке замшелая первородная тишина.
Отлежавшись, лейтенант, ни слова не говоря, поднялся, забросил за спину автомат и по заранее примеченной расщелине начал взбираться наверх. Увидев это, Крамарчук тоже поднялся, но последовать за командиром у него уже не хватило сил. Вот если бы лейтенант приказал…
Их ущелье оказалось посреди небольшого ельника. Вся земля вокруг была усеяна такими же камнями, как и склоны ущелья, только здесь они были помельче и все до единого присыпаны, словно замаскированы, многолетним слоем хвои.
Пробравшись через заросли, Громов внимательно осмотрел простиравшуюся перед ним небольшую равнину, отделявшую ельник от леса. Местность показалась ему знакомой. Да, вон и тропинка, которой еще совсем недавно они с Кожухарем шли от батальонного дота к своему "Беркуту". Мог ли он предположить тогда, что вернется к ней вот так, почти что с того света?
- Что тут слышно, комендант? - появился возле него Крамарчук.
- Знакомая тропинка, узнаешь?
- Пока нет.
- Слева, в километре отсюда, дот комбата. Справа, где-то вон там, должен быть обрыв. За ним, внизу, наш "Беркут".
- Значит, ушли мы совсем недалеко. А под землей казалось, что вынырнем возле Днепра. Надо уходить отсюда подальше, командир, пока нас не выловили. Фашисты будут осматривать каждый куст.
- По всей вероятности, они уже сделали это.
- Все равно подальше.
- Где медсестра?
- Вместе выползли. Прихватила бы она с собой сумку с медикаментами, мы бы хоть раны ей перевязали.
Громов достал из кармана так и не использованный им пакет и ткнул в руку сержанту.
- Отнеси. И осмотри местность по ту сторону ущелья.
- Есть, комендант.
Это его "комендант" уже начинало раздражать Громова, но запретить называть себя так он не решался. В конце концов, Крамарчук и Мария - последние, кто помнил, что еще несколько часов назад он действительно был комендантом. И в этом обращении Крамарчука, наверно, было что-то и от обжигающей болью памяти, и от преданности, и от солдатского братства. Хотя раньше, в доте, он называл его в основном командиром.
"Мотоциклы?! Точно. И еще… Грузовик? Нет, кажется, легковая".
Лихорадочно проверив автомат, Громов заполз в заросли и поднялся на небольшой увенчанный тремя густыми елями, холм. Лучшего места для обороны, чем этот холм, здесь не найти - это он сразу понял. Да только долго ли продержишься, если на троих - один рожок к шмайсеру и пистолет с двумя обоймами? К сожалению, из-под елей не видно было ни мотоциклов, ни машины, хотя они проходили где-то рядышком. Неужели собираются окружать рощицу? Что они, сквозь землю видели, как трое выбирались из дота?! Разве что солдаты, окружавшие дот (не могли же немцы так сразу оставить его без присмотра), услышали подземный взрыв и догадались, в чем дело. Теперь этот самый Штубер кружит возле дота, выискивая спасшихся.
Ага, вот и они. Хорошо, что он не сменил позицию. В данном случае ему помогла собственная нерасторопность. Мотоцикл, легковушка, еще два мотоцикла… Нет, таким "королевским парадом" на прочесывание местности немцы не выедут.
- Комендант, - услышал он растерянный голос Крамарчука. - Где ты? Немцы!
- Вижу, - негромко ответил Андрей. - Возвращайся к медсестре. Ждите меня в ущелье.
Но через минуту и сержант, и медсестра уже были рядом с ним. Тем временем, поравнявшись с ельником, первый мотоцикл неожиданно свернул направо и, проехав метров двести, остановился. За ним последовала машина. "Там обрыв, - понял Громов. - Под ним - "Беркут". Отсюда, с этой линии, генерал, которого они охраняют, сможет прекрасно видеть в бинокль все три дота с их секторами обстрела, позиционными преимуществами и недостатками. Но зачем это ему? Ведь фронт уже далеко".
Многое бы он отдал, чтобы иметь сейчас бинокль и присмотреться к тем троим, что остановились на краю обрыва. Впрочем, двое держались чуть в сторонке. Подчеркнуто не мешая старшему. О чем они там говорят? Очевидно, изволивший прибыть сюда генерал считается специалистом по фортификации. И вслед за этим общим осмотром он пожелает побывать в одном из дотов. Доставить бы такого языка через линию фронта!
- Ты видишь, командир, - взволнованно прошептал Крамарчук, - как они разгуливают? Генерала по лесу возят. Где же наши? Заметил, даже стрельбы не слышно?
- Придет время - выясним, сержант.
Осмотр длился недолго. Офицеры сели в машину, мотоциклисты мигом развернулись, и вскоре вся колонна скрылась в долине, по которой, как вспомнил лейтенант, проходила дорога, ведущая в город. А еще где-то здесь, недалеко, он чуть было не попал в лапы десантников из дивизии "Бранденбург".
- Но если наши уже далеко, что тогда будем делать мы? Идти по тылам сотни километров до своих? Так ведь не пройдем. Через фронт не пробьешься. Или переждать, пока уляжется? Как тебе это предложение?
- Переждать не выйдет, сержант, - властно улыбнулся Громов, поднимаясь, чтобы лучше осмотреть окрестности. Ели маскировали его. Лучшего наблюдательного пункта здесь не найти.
- А что, присоседиться к какой-нибудь молодке… Одобряешь, доктор Мария?
- Ты видел эту машину? Будь у нас еще один автомат, пару магазинов с патронами и хотя бы одна граната… Думаешь, мы не дали бы им бой? Не сбили с них спесь? Не поубавили наглости? Но у нас ведь будут и автомат, и патроны. И за гранатами дело не станет.
Громов взглянул на сержанта, на поникшую Марию и ощупал пальцами небритое, осунувшееся лицо. Еще несколько минут назад он думал только об одном: как спасти жизнь себе и своим бойцам. А теперь уже страдал от осознания того, что не может привести себя в порядок.
- Я тоже так думаю. Добывай форму, добывай оружие… И учись воевать. Не маршировать и глотки драть, а воевать. По-настоящему. Только вот… - замялся Крамарчук, - спросить хочу, лейтенант. Я видел тебя в атаке. Слышал, как ты с ними по-немецки. В доте мы потом много говорили о тебе. И все сошлись на том, что ты не простой взводный. Что тебя специально готовили… Ну, чтобы остался в тылу фашистов. Вот как немцы готовили своих бранденбуржцев… - Он умолк и вопросительно посмотрел на лейтенанта.
- Я готовился к этому с детства, сержант. Но не будем уточнять… - Громов вдруг подумал, что легенда, которую Крамарчук вынес из дота, сможет сослужить ему неплохую службу. Не сейчас, конечно, а потом, когда вокруг них соберется еще десяток-другой окруженцев. Растерянных, измученных… Офицер, которого специально подготовили и оставили в тылу, чтобы он собирал окруженцев, освобождал пленных, налаживал партизанскую борьбу… зачем разрушать такую легенду? За таким офицером пойдут. С таким не будут трусить. Обдумав все это, он, неожиданно даже для самого себя, добавил: - А в общем, ты молодец, сержант, что понял это… И поскольку нам с тобой еще воевать и воевать, скажу… меня действительно готовили - и не меня одного, конечно… А потом разбросали по дотам, гарнизонам, частям. Вдоль всей границы…
- Мог бы и не сознаваться, - довольно ухмыльнулся Крамарчук. - Раз уж до сих пор молчал.
- Обстановка, видишь ли, другой была.
- Ну а что сказал - спасибо… Доверяешь, значит. Впрочем, я и так все давно понял. Вспомни Рашковского, командира маневренной роты, - сказал он, уже спускаясь вслед за лейтенантом и Марией с холма. - Я же слышал, как он просил твоего подтверждения. И знаю, что ты дал ему…
- Да, войну люди встречают по-разному. Воевал Рашковский вроде бы неплохо, но, видно, нервы сдали. Захотелось уцелеть. Любой ценой уцелеть. А это уже первая ступень трусости. Которая очень часто становится последней. Кстати, фамилию мою забудь, - воспользовался ситуацией Громов. - Ты, Мария, тоже. Отныне для вас и для всех остальных я буду Беркутом. Как и там, в доте. По крайней мере, так называл меня комбат.
22
В камере Гордаш коротко рассказал о том, что произошло, положил свертки с костью и резцами на пол, сам уселся рядом и, обхватив голову, замолк. "Мастер должен думать не о собственной жизни, а о жизни своих творений. Только тогда это настоящий мастер".
- Неужели действительно человеческая? - недоверчиво переспросил пилот, наклоняясь над костью.
- А ты не видишь? - ответил Есаулов, поднимая сверток и осматривая его на свету.
- Что тут видеть? До сих пор человеческой в руке не держал. Из могилы выкопали, что ли?
- Черт их знает, - по-стариковски покряхтывая, спустился с нар младший лейтенант Величан. Он был так избит, что трое суток вообще не мог подниматься, да и сейчас еле двигал ногами. - Может, в госпитале взяли. Или где-то в поле нашли. Теперь в полях столько костей, что если бы они могли пускать корни, к следующей весне негде было бы ступить. Ты, монах, за это дело не берись, а кость… она ведь человеческая как-никак. Здесь, в земляном полу, и похороним ее.
Все пятеро заключенных посмотрели сначала на младшего лейтенанта, потом на кость и уже потом, долго, испытывающе - на Гордаша. Решать должен был он. Однако "монах" молчал.
- Может, они в самом деле сдержат свое слово и две недели не будут трогать нас, - пришел ему на помощь Есаулов. - А здесь резцы, - кавалерист настороженно оглянулся на дверь. Охранявшие их полицаи часто подслушивали под дверью. - Можно попытаться сделать подкоп.
- Как только мы его сделаем, так сразу ты нас и заложишь, - парировал Величан. - Ты ведь к ним собрался.
- Не к ним, а спасаться от смерти. Это разные вещи, казаки-станичники, - спокойно заметил Есаулов. - Хотя власть эта ваша - бесовская. Но если будет возможность бежать на свободу, то на кой черт они мне, твои немцы? Казаку, что цыгану - конь да волюшка.
Они все еще спорили, а Орест лег на нары лицом к стене и, сжавшись в огромный неуклюжий ком, лежал там беззвучно и недвижимо, пытаясь хоть на какое-то время забыться, отдохнуть от всего, что приносило ему страшное бытие обреченного пленника.
Так прошло несколько часов. Заключенные вдоволь наспорились, разошлись по своим нарам и постепенно угомонились. Кость все еще лежала на полу, однако Гордаш пытался не вспоминать о ней. Он проклинал лейтенанта всеми известными ему проклятиями, но какая-то неведомая сила все же согнала его с нар и подвела к "материалу" и резцам. Уселся над ними, отрешенно втупился в кость и замер, сдерживая яростное желание схватить ее и хотя бы раз пройтись резцом. Хотя бы раз!
В конце концов не сдержался, взял кость в руки.
- Я вырезал бы из тебя… если бы ты меня простил, - прошептал он, обращаясь к духу того, чья кровь еще недавно омывала эту кость. - Я бы вырезал из тебя "Обреченного", который перед казнью рвет веревки… Чтобы умереть свободным.
- Слушай, Есаулов, отбери у него эту кость, не то он сойдет с ума, - устало попросил пилот.
- Не я давал ее, не мне отбирать. - И тоже смотрел на Гордаша так, словно видел его впервые в жизни.
Однако Орест не обращал на них внимания. Решение должно было зависеть от его мыслей, его убежденности, совести - и посторонних это не касается.
- Пусть бы действительно смотрели на это творение и ужасались. В лучших музеях мира - ужасались. Через много лет после войны. И знали, на что способны люди, растерявшие в себе все человеческое.
- Вот увидите, он вымудрит из этой кости такого же человечка, как из липы, - сказал единственный гражданский среди них, старик-бухгалтер, которого немцы заподозрили в том, что он агент НКВД, оставленный для диверсионной работы. - Чтоб в меня стреляли, я бы не дотронулся до нее.
- Если бы я знал, что из моих костей кто-нибудь нарежет таких человечков, - не так страшно было бы ложиться в яму.
Целый день Гордаш просидел над своим "Обреченным", отстраненный от всего, что происходило в камере, в коридоре тюрьмы, во дворе. Боялся, что под вечер часовой отберет инструменты, однако им всем принесли довольно сносный ужин, каким никогда раньше не кормили, а потом еще повесили на стену вторую керосинку и подсвечник с двумя свечами, приказав работать всю ночь.
Но как только полицай, принесший свечи, закрыл дверь, Орест метнулся под свои нары и принялся разгребать пол тыльной стороной резца. Он знал, что забор проходит всего в метре от стены их тюрьмы и, пробившись под ним, они сразу же оказались бы на свободе. Невольник, который до сих пор покорно и молчаливо нес свой крест обреченного, вдруг ожил в Гордаше, взбунтовался и разрывал кандалы.
На следующий день никого из камеры на допрос не водили и вообще тревожили только тогда, когда приносили еду. Причем мастеру - двойную порцию. А еще, меняясь, часовые приоткрывали дверь камеры, довольно вежливо интересуясь, скоро ли он завершит работу. Им приказано было докладывать. А Гордаш, действительно, с утра до ночи работал над своим творением, в то время как другие заключенные, сменяя друг друга, поспешно делали подкоп, утрамбовывая извлеченную землю под нарами, по углам и вдоль стен.
А через две недели, поздним вечером, когда у "Обреченного" наконец начали зарождаться первые черты изможденного лица, когда на едва зримых мышцах его уже просматривались грубые шрамы веревок, первый заключенный успел протиснуться по подземелью и оказаться на пустыре за оградой.
Но прежде чем и самому раствориться в спасительном мраке вечерней вольницы, Гордаш в последний раз схватил резец и с яростью исковеркал то, над чем так тяжело работал и чему так никогда и не суждено было стать творением искусства.
23
Дот Шелуденко оказался невзорванным, и Громов решил, что лучшего места для ночлега им не найти. Неподалеку от дота чернели два могильных холма. Один был увенчан грубо сколоченным крестом, на котором висела немецкая каска. На другом не было ничего. Именно под этим холмом, очевидно, и покоились сейчас гарнизон дота и бойцы из группы прикрытия.
Они молча постояли возле могилы, отдавая дань памяти павшим. Громов попытался вспомнить лицо майора Шелуденко, но оно не являлось ему. То есть он вроде бы и вспоминал, но почему-то по частям: усы… морщинистый лоб… густые седоватые брови. А еще… "Петрушка мак зеленый…" Аляповатая шелуденковская присказка. Но мужик вроде был ничего…
"Мужик вроде ничего…" - это все, что, по скупости своей словесной, лейтенант мог сказать сейчас на могиле батальонного, с которым он и виделся всего два-три раза по несколько минут.
- Помянуть бы вас, хлопцы, да нечем, - вздохнул Крамарчук, первым отходя от могилы. - Где-то и наши будут лежать вот так же. Если, конечно, немчура решится распечатать их могилу.
- Вряд ли, - ответил лейтенант. - Они и забетонировали-то нас для острастки. Мол, каждого, кто не сдается, ждет такая же страшная смерть. - А увидев, что Крамарчук направился к доту, крикнул:
- Стоять! Я сказал: стоять!
Тот остановился и непонимающе посмотрел на лейтенанта.
- Ты же видишь: не тронули. Значит, могли заминировать. Чтобы окруженцы не воспользовались. Лучше я сам осмотрю осторожно. А вы пока пройдитесь. Любое оружие, патроны, гранаты, штыки - все сюда, все может пригодиться. Да и ты, сержант, без оружия как-то не смотришься.
- Только осторожно, командир.
Крамарчук ушел, а Мария задержалась.
- Оставь его, Андрей. А вдруг там и вправду мина? Лучше где-нибудь здесь побудем.
- Отойди и подожди меня. Все будет нормально. Вряд ли здесь минировали, это я так, подстраховываюсь.
Внимательно осматривая окоп, Громов осторожно приблизился ко входу и заглянул внутрь. Заходящее солнце едва пробивалось сюда. Несколько снарядов, очевидно, легли возле самых амбразур, и они оказались полузасыпанными.