- Сам пригласил зайти. Встретил на улице, говорит: "Подсоби. Принеси харчей. Сколько можешь. Тут ко мне хлопец из лесу должен прийти. Их там лейтенант один собрал. Человек шесть…" Я как услышал про лейтенанта, так решил, что это ты и есть. А потом пришел, вижу, как будто действительно ты. Только в красноармейской форме и бинты… Ну так мало ли что… Я-то тебя мельком видел. Да и то ночью.
- Так, отец, так… Ты с хлопцами этими, что в лесу, мог бы как-нибудь связаться?
- Думаю, что ночуют они не в лесу, а в селе, у старухи. Она в том конце живет, в яру, возле леса. Как-то немцы наведывались к ней вместе со старостой и полицаями, но она прикинулась сумасшедшей. Хотя на самом деле это обычная сельская ведьма. Такая кем хочешь прикинется. Так вот, Вишняк намекал, что окруженцы вроде бы собираются у нее. А утром уходят в лес.
- Объясни мне, как найти хату этой старухи. И намекни ей, что один офицер хотел бы присоединиться к тем боевым хлопцам. Послезавтра ночью буду у нее.
Старик уложил его в той же постели, где раньше спала Мария, и Громов долго не мог уснуть - подушка все еще пахла ее волосами, а простыни, казалось, хранили тепло ее тела. Будь она сейчас здесь, он, наверно, чувствовал бы себя самым счастливым человеком в этом разразившемся войной мире. Но ее не было. И лейтенант с отчаянием думал о том, что теперь он вряд ли когда-нибудь встретит ее. Может, в этом и заключается смысл их судьбы: война свела их, влюбила друг в друга, развела и, очевидно, так, поодиночке, и похоронит.
Дот. Ужас человека, почувствовавшего себя заживо погребенным. Почти немыслимое спасение. Ночь, проведенная рядом с Марией там, в "гнезде" майора Шелуденко. Распятие красноармейца. Проверка в доме Залевского. Гибель майора Поморского, спасшего его ценой своего солдатского подвига "во имя великой Польши от моря до моря"… Громову казалось, что за эти несколько недель он прожил целую жизнь, причем не имеющую никакой связи со всем тем, что прожито за предыдущие двадцать пять лет.
Как было бы хорошо, если бы оказалось, что Крамарчук жив! Как хорошо!…
Проснулся Громов на рассвете. Быстро побрился, позавтракал вареной картошкой в мундире с кислым молоком, проверил все три пистолета и попросил старика спрятать на время автомат и магазины с патронами. Он за ними еще вернется.
- Не ходил бы ты, сынок, никуда, - задержал его на пороге старик. - Тоскливо мне на душе. Мария ушла - неизвестно, жива ли. Теперь вот ты… Может, не поверишь, но и ее, и тебя провожаю с такой болью, будто с родными детьми прощаюсь.
- Верю, отец. Сам привыкаю к людям настолько, что становятся роднее родных. Только на дорогу ты уж, пожалуйста, не каркай. Все будет хорошо. Не забудь поговорить со своей хитро-сумасшедшей ведьмой. Пусть передаст хлопцам, что нашелся еще один охочий к путешествиям окруженец.
45
Штубер сам выехал на то место, где было совершено нападение на колонну. Из показаний солдат, охранявших груз, он уже знал, что партизаны были одеты в немецкую форму. И что прежде чем открыть огонь по колонне, они убили водителя машины, на которой ехали сами, ефрейтора и унтер-офицера.
Оберштурмфюрер, конечно, высказал старшему колонны все, что он думает по поводу его личной бдительности и храбрости его вояк, однако все это - эмоции, которые вряд ли стоило расточать. Теперь он не сомневался, что и это дерзкое нападение - работа лейтенанта Беркута. Но если раньше Беркут действовал в одиночку, то теперь, похоже, у него появились сообщники. Значит, вскоре сколотит целый отряд. Такой сколотит, можно не сомневаться.
Партизан лежал на плащ-палатке, расстеленной на траве. Он еще был жив, но колдовавший над ним фельдшер (Штубер сразу же приказал вызвать его) очень сомневался в том, что сумеет довезти раненого до госпиталя живым.
- Он - поляк, - объяснил обер-лейтенант, командовавший взводом, который захватил партизана. - В бреду говорил по-польски. И, судя по всему, офицер. Черты лица - аристократические.
- Вот как? Аристократические? Черты лица? Психолог! А что-нибудь посущественнее вы бы не могли мне сообщить? Тогда помолчите.
Штубер наклонился и, ткнув дулом пистолета в щеку партизана, спросил по-польски:
- Вы слышите меня? Пан офицер, вы меня слышите?
- Да, - прошептал тот.
- С вами был лейтенант Беркут? Я спрашиваю, с вами был Беркут?
Тот кивнул, хотя, очевидно, уже не осознавал своих действий. На него влияла магия родного языка.
- Где он сейчас? Где он скрывается?! Фельдшер, укол! Я сказал: сделайте ему укол!
- Бесполезно. Он уже не придет в себя.
- Мне лучше знать, что полезно, а что нет! Укол!
- Где скрывается Беркут? - продолжал он допрос после того, как фельдшер ввел в вену партизану какое-то средство. - Хорошо, ответьте: вас забросили сюда с самолета? Из Англии? Нет, вы - местный поляк? И Беркут - тоже?
- Еще укол? - угоднически спросил фельдшер, понявший, что злить эсэсовца не стоит.
- Еще, еще! Что вы трясетесь над ним, словно повитуха над младенцем? В машину его! И живо в госпиталь. Обер-лейтенант, выделите двоих в помощь фельдшеру. Зебольд, поедете с ними. Если поляк придет в себя, попытайтесь поговорить. Возможно, он проболтается в бреду. Меня интересует абсолютно все!
Штубер молча проследил, как поляка подняли в кузов, закурил и пошел к машине, которую Беркут и этот партизан пытались захватить. Унтер-офицер, ефрейтор и рядовой лежали в ряд, плечо в плечо, словно в лежачем строю на смотре. "Неистребимый немецкий педантизм, - заметил Штубер. - Пусть каждый, кто считает его легендой о немцах, придуманной самими немцами, прибудет на это страшное место и убедится".
- Он что, отстреливался один, обер-лейтенант?
- Сначала их было вроде бы двое. Потом один исчез. Пока мы проходили долину, он скрылся в лесу. Этот же остался прикрывать, зная, что с его раной не уйти.
"Значит, это или Беркут, или тот сержант из дота". На пятые сутки после операции сумел пробраться на чердак больницы и бежать оттуда через крышу. Причем бежал всего за час до того, как его должны были перевезти в лагерь. Очевидно, до побега он просто-напросто симулировал тяжелое состояние, потому что раны, в общем-то, были пустяковые.
- Лес уже прочесали?
- Да, но пока брали этого поляка, потеряли слишком много времени. Поляк был ранен, однако хорошо вооружен и еще не потерял способности сопротивляться.
- О таких подробностях вы могли бы и не докладывать мне, - проскрипел зубами оберштурмфюрер, язвительно улыбаясь при этом. - "Не потерял способности сопротивляться!…" Любой служащий магистрата позавидует.
- Я всего лишь объясняю ситуацию, господин оберштурмфюрер, - проглотил обиду обер-лейтенант. - Я приказал солдатам взять его живым. Они выполнили бы приказ, если бы польский варвар не взорвал возле себя гранату. Очевидно, пытался бросить ее, да не хватило сил.
- Он пытался взорвать себя вместе с вашими солдатами, обер-лейтенант. Что здесь непонятного? Именно на это у него, раненого "польского варвара", как раз и хватило силы… воли. Побольше бы таких варваров в нашей армии. Когда поляк бредил, он употреблял английские слова?
- Кажется, нет. Честно говоря, я не прислушивался. По-моему, он бредил по-польски.
- А вот это вы напрасно, милейший, - оскалил сжатые зубы оберштурмфюрер. - Ни к чему не стоит так внимательно прислушиваться, как к человеческому бреду. Ибо нет ничего более любопытного и достойного внимания, человеческого и Божьего, чем наш с вами бред, обер-лейтенант!
Окончательно сбитый с толку манерой общения и странной логикой эсэсовца, командир взвода несколько мгновений недоуменно смотрел ему прямо в глаза, представления не имея о том, как ему реагировать на сказанное и вообще как вести себя дальше. Но все же, когда оберштурмфюрер садился в машину, щелкнул каблуками и отдал честь с такой чинопочитательской лихостью, словно провожал генерала.
- Бред может казаться абсурдным только тогда, когда мы живем в нормальном мире. Но мы-то с вами оказались в мире абсурда, обер-лейтенант.
- В моих действиях было что-то не так? На самом деле поляк - известный английский шпион?
- Меня интересует не поляк, а тот, кто был с ним. Вам приходилось что-либо слышать о Беркуте? Диверсанте Беркуте?
- Диверсанте? - демонстративно напрягал не столько память, сколько мышцы грубоватого обветренного лица командир взвода. - Простите, не приходилось. Я только недавно прибыл в эти края.
- Тогда вы счастливый человек, обер-лейтенант. Беру свои слова обратно - "абсурдный мир"! Никакой он не абсурдный. Просто идет обычная война. Которая имеет свою, особую логику. А что касается лейтенанта Беркута, то о нем вы еще услышите, обер-лейтенант. А теперь уводите своих саксонских храбрецов, больше им здесь делать нечего. Этот день война им еще подарила. Точнее - простила. Как прощают страшный грех.
46
Мотоцикл стоял неподалеку от штаба, и топтавшиеся возле него водитель-рядовой и ефрейтор, очевидно, решили, что капитан вышел именно оттуда. Сам же Громов так и не понял, почему они здесь и кого ждут. Он просто подошел, молча сел в коляску и тоном, не допускающим никаких возражений, приказал:
- Водитель, мотор! Ефрейтор, на заднее сиденье!
Судя по реакции ефрейтора, он оказался здесь совершенно случайно: остановился поболтать с водителем. Но приказ есть приказ.
- На окраине села я покажу вам один дом. Как только подъедем к нему, проверьте оружие.
- Слушаюсь, господин капитан, - сразу же как-то сник ефрейтор.
Старуха, которую, коверкая русские слова, Громов спросил, где живет Готванюк, указала ему на верную примету: в конце села, в долине, напротив холма, на котором стоит ветряк. Хотя солнце уже зашло и в широкой долине, по склонам которой раскинулось село, быстро темнело, крылья этого ветряка все еще были видны издали. Андрею казалось, что где-то там, за мельницей, должна появиться и река. Однако ее не было. Каменистая долина, над которой ревматично поскрипывал крыльями ветряк, была пепельно-серой и безжизненной.
Громов приказал водителю остановиться у ворот и вошел во двор. Деревянный забор, калитка, ставни на окнах - все было украшено резьбой, все подогнано и покрашено с такой любовью, с какой может украшать свое жилье только истинный мастер по дереву. Да и сам дом Готванюка, кажется, был единственным деревянным строением в этой буквально заваленной камнем долине.
"Видно, не родился этот человек ни солдатом-храбрецом, ни предателем, а создала его природа мастером на все руки, - подумал Громов, внимательно оглядывая двор, нет ли там засады. - Однако войне совершенно безразлично, кем и для чего создавала нас природа и кем бы мы стали, если бы ее не было".
Справа, между двумя яблонями, виднелся небольшой холм свежей земли, чем-то напоминающий могилу. Впрочем, креста на нем не было. Где это видано: во дворе - и вдруг могила?
- Господин капитан! - встревоженно окликнул его ефрейтор. Громов оглянулся и увидел, что возле мотоциклистов, наведя на них винтовки, стоят трое мужчин в какой-то странной форме с белыми повязками на рукавах. "Это и есть засада! - понял он. - Сидели в ветряке". - Они требуют документы, господин капитан!
- Нам приказано проверять. Всех, - едва сумел объясниться по-немецки один из мужчин. - Мы - полиция. - И по-русски добавил: - Партизаны часто переодеваются в немецкое, так что вы уж извините, если что…
- Ефрейтор, дайте-ка ему в морду, - четко приказал Громов и, выждав, пока ефрейтор вроде бы и нерешительно, но тем не менее довольно старательно исполнит приказ, вошел в дом.
"Документ" ефрейтора подействовал сразу же, потому что полицаи отошли к ветряку и уже оттуда наблюдали за тем, что будет происходить дальше. "А ведь тоже, наверное, из окруженцев", - подумал Андрей, нащупывая в темноте коридора дверную ручку. - Докатились, сволочи. Сколько их наберется, этих предателей? Интересно, посчитает их кто-нибудь после войны?"
47
Готванюк - в грязных сапогах, заросший, исхудавший - лежал в постели и напряженно всматривался в открытое настежь окно, словно упрямо ждал кого-то.
- Встань, Готванюк. Встать!
Готванюк спокойно перевел взгляд на Громова. Ни одна жилка на его лице не дрогнула. И вставать он не собирался.
- Что, не узнаешь, красноармеец Готванюк?
- Неужели и ты у них служишь?
- Я служу у нас. Так же, как служил Крамарчук, которого ты предал, и тот красноармеец, которого замучили и распяли на дереве. Там, возле дота.
- Неужели и впрямь распяли? - переспросил Готванюк, медленно поднимаясь с койки. - Зачем? Зачем же так страшно мучить человека? Немец мне тоже говорил, что распяли, но я не поверил.
Готванюк остановился посреди комнаты и, переступая с ноги на ногу, нервно ощупывал себя дрожащими руками, словно искал чего-то.
- Лучше расскажи, как ты предал нас. И что тебе за это пообещали.
- Избивали, смертно избивали - вот и все их обещания. - Он ответил так просто и естественно, что Громов вдруг почувствовал: злость его на этого человека начинает таять. - Я думал, что вас там уже нет. А сказать что-то надо было. Ведь били бы, пока не сказал бы.
- И распинал красноармейца тоже, потому что били?
- Там не били. И распинал не я - немцы. Я из лесу сбежал. Сразу сбежал, еще когда он из пулемета отстреливался. Меня возле машины оставили, но солдат зазевался, отошел, хотел своим помочь. А тут еще из лесу кто-то по машине стрелять начал… Словно сам Бог послал мне этого самоубийцу-окруженца. Ну, я - в овраг и дай бог ноги.
- Значит, удрал, и все? И теперь они тебя охраняют? Не трогают, не бьют, даже в лагерь военнопленных не отправили? Живешь себе как ни в чем не бывало?
- Выследили меня. Ночью зашел, чтобы попрощаться со своими, вот полицаи и выследили. А потом… Жену, дочку мою, Наташку, и старуху, ту, у которой я, значится, ночь просидел, чтобы под утро сюда пойти, всех там… - кивнул он на дверь. - Всех троих…
- Что там? - не понял Громов.
- Во дворе. При мне. Почему их, почему меня не захотели, а, лейтенант? Я ж перед ними на коленях ползал. Не спасения просил, а чтобы с ними. Они же видели, что меня не расстреливают. Они все видели… Три бабы… За меня, за солдата, смерть принимают.
- Так этот холм во дворе - могила?!
Готванюк кивнул и опустил голову. Он все еще был в форме, только без ремня, однако отшельнический вид его мог отпугнуть кого угодно.
- Мне бы повеситься надо было… А не могу. Не хочу я идти туда… висельником. Не было у нас в роду таких… Что ж ты меня не стрельнул возле дота? А, да… Крамарчук не дал. Заступился. Зря он вмешался тогда, зря…
- Да уж, видно, зря, - совсем незло подтвердил лейтенант, осматривая в окно могильный холм во дворе.
- Там, в ветряке, полицаи дежурят. Я боялся, что ты придешь, а они и тебя схватят.
- А все равно знал, что приду по твою душу?
- Знал. Другой мог бы и не ввязываться, побоялся бы. А ты найдешь - я это сразу понял.
Наступило неловкое, тягостное молчание, прерывать которое пришлось Громову:
- Так что, полицаем стать предлагали?
- Старостой.
- Ну?! Сразу старостой? Божественно. И ты, конечно, согласился.
- А куда денешься? Боялся. Снова бить будут. Они страшно бьют, под ребра. Я не смерти… калекой подыхать оставят. Ну да тебе некогда.
- Да, Готванюк, времени на разговоры у меня нет.
- Ты знаешь что… ты меня не здесь. Ты там меня, во дворе. Подожди минут десять. Ну, пятнадцать. Я при тебе яму отрою. Хотя бы небольшую ямку! - вдруг взмолился он, приложив руки к груди. - Чтобы только землей потом кто-нибудь притрусил. Но чтобы рядом с ними. По справедливости.
"А ведь я не смогу пристрелить его, - вдруг понял Громов. - Я не смогу поднять руку на этого человека. На этого труса и предателя. На этого исстрадавшегося… Не смогу. Это было бы слишком жестоко".
- Слушай, Готванюк, я обязан или сейчас же казнить тебя как предателя, или попытаться спасти. От всего этого… спасти.
- Да? - изумленно посмотрел на него Готванюк. - Как спасти? Как ты можешь спасти меня? И зачем?
- О том, что ты выдал нас и что согласился быть старостой, знаю только я. И никто больше не узнает. Нас теперь целая группа. Мы идем к линии фронта. К своим. Ты пойдешь с нами. Мы вернемся к своим, и весь этот кошмар останется здесь. В прошлом, позади. Если, конечно, искупишь свою вину в бою с фашистами. Ну, идешь? Решай. Только быстро.
Готванюк беспомощно развел руками. По щекам его текли слезы. Он был перепуган и беспомощен, как ребенок.
- Значит, решено: идешь. Теперь слушай меня: забудь о страхе. Делай, что прикажут. У тебя есть веревка?
Готванюк метнулся в коридор, порылся там и принес довольно толстую веревку, на конце которой была связана петля.
- Это ты что, в самом деле готовился? - изумился Громов.
- Готовился, но… как видишь. Не хочется представать перед Ним висельником. Жил не по-людски, так хоть смерть принять по-божески.
- Задумчивый ты, Готванюк. Все хочешь предвидеть. Вплоть до Страшного суда. Ладно, руки за спину. Выходи. Делай, что прикажу, и ничего не бойся. Смерть "по-божески" я тебе гарантирую.
48
Они вышли во двор. Немцы и полицаи стояли двумя группками и ждали, чем кончится разговор капитана с хозяином дома.
- Ефрейтор! Вместе с одним полицаем остаетесь в засаде. Этот болван действительно ждал к себе в гости партизана. А эти двое, - показал пальцем на старшего среди полицаев, которого бил ефрейтор, и на самого юного из них, - пойдут со мной. Им выпала честь казнить врага рейха. Большая честь. Объясни им это.
Ефрейтор, успевший заучить несколько русских слов по разговорнику, который ему выдал в части фельдфебель, объяснил тем двоим, что господин капитан приказывает им "имель экзекуция, вешаль".
Старший полицай безропотно склонил голову в поклоне:
- Яволь, герр капитан.
"Уже и знаки различия успел запомнить!" - вскипел Громов.
Он бросил ему в руки веревку и показал на виднеющийся за селом, в конце долины, лес.
- Шнель. Пошел! Бегом, бегом!… Ефрейтор, скройтесь в ветряке! - крикнул он, уже садясь в коляску мотоцикла.
Полицаи гнали Готванюка к месту казни, а Громов ехал вслед за ними на мотоцикле, подгоняя всех троих.
Когда наконец углубились в лес, Громов оглянулся. Те, оставшиеся в селе, в засаде, теперь уже не могли видеть их. Значит, пока все идет хорошо.