Что и говорить, планы эти были фантастически сложными. И, очевидно, неосуществимыми. Однако, понимая это, Беркут мудро щадил мечту и самолюбие своего друга, стараясь корректно прорабатывать каждый из них, взвешивая при этом все "за" и "против". И то, что до сих пор Мазовецкий не погиб где-нибудь в горах Чехо-словакии, на подходе к Швейцарии, или на побережье Балтики, было прежде всего заслугой Беркута.
Единственное намерение, которое он в принципе поддержал сразу же и безоговорочно, заключалось в желании поручика вернуться в Польшу и создать там партизанский отряд. Теперь, после побега из плена, Андрей уже более отчетливо представлял себе и эту страну, и то, что там происходит, те условия, в которых Мазовецкому пришлось бы начинать свою борьбу.
Правда, с походом в Польшу он тоже не советовал торопиться. Лучше подождать до весны. Когда впереди лето, есть время позаботиться об отряде, базе, о надежных связях. Кроме того, через полгода многое изменится. Вряд ли война к тому времени закончится, но то, что вермахт ослабнет, что фронт сожрет многие немецкие части, которые пока что находятся в Польше, – это несомненно.
– Так, может, мне вообще подождать, пока туда придет Красная армия, и уже тогда начинать партизанскую борьбу? – язвительно поинтересовался Мазовецкий во время их последней беседы на эту тему.
– В принципе ты можешь уйти хоть сейчас, – сухо ответил Беркут. – Никакой партизанской присягой сдерживать тебя не стану. Но пойми: пока ты дойдешь до Польши, там уже будет поздняя осень. Бесконечные дожди, снег.
– Сейчас меня сдерживает не это. Когда ты исчез, я решил, что уйду, как только выясню твою судьбу. Я не мог уйти просто так, не повидав тебя. Надеялся, что теперь, когда группа разгромлена и мы остались вдвоем, удастся уговорить тебя пойти со мной в Польшу. Какая разница, где бить фашистов? Ведь воевали же русские и украинские добровольцы в Испании. Тем более что ты владеешь немецким и немного знаешь польский.
– Логично. Однако предпочитаю оставаться в Украине до тех пор, пока здесь остается хотя бы один немец. А что сдерживает тебя?
– Хотел бы увести с собой Корбача и Анну. Все-таки втроем. У них есть опыт рейда из Польши сюда. Прошли твою школу. Они польские граждане, и было бы вполне оправданно…
– Согласен, было бы… – перебил его Беркут. – С ними ты говорил?
– Корбач решительно отказался. Сказал, что останется воевать с Беркутом. Все мои напоминания о том, что он поляк…
– Он украинец, Владислав. Украинец, живший в Польше. Где их немало. Как, впрочем, и поляков, живущих в Украине.
– Но разве он родился не в Польше? Разве не там его Родина?
– Предоставим это решать ему самому, – примирительно остудил поручика Беркут, понимая, что продолжать спор на эту тему – значит бередить "национальную рану" Мазовецкого. – Ты согласен с таким подходом, что Корбач, как украинец, родившийся в Польше, сам имеет право решить, возвращаться ему сейчас в Польшу, или же оставаться на этнической родине?
– Согласен.
– Слава богу, что хотя бы по одному из вопросов "высокие договаривающиеся стороны" сумели кое-как договориться.
– Но дело даже не в этом.
– В чем же тогда?!
Какое-то время Мазовецкий молчал. Беседа происходила в одной из хат Горелого, куда они, вместе с тремя бойцами, зашли после очередного выхода на шоссе, устраивая "вольную охоту" на немецкие машины. Была ночь, двое бойцов спали в соседней комнате, поэтому офицеры говорили вполголоса, стараясь не нарушать их сон.
– Корбач не говорит об этом, но я уверен, что парень ждет твоего приказа. Ты его кумир. Стоит тебе приказать…
Беркут сдержанно улыбнулся. Как все просто: прикажи – и он пойдет!
Корбач тоже был с ними. Сейчас он охранял их, затаившись где-то между сараем и стожком сена.
– Так что, выйти и приказать: "Следуй за этим человеком в Польшу и поднимай там восстание"? Если ты, поручик, уверен, что поступать следует именно так, – скажи, я пойду и прикажу. Хотя я не уверен, что человека, рвавшегося в Украину, чтобы продолжить борьбу с фашистами на земле своих предков, человека, который сражался с войсками довоенного польского правительства, можно вот так, просто, взять и заставить вернуться в Польшу? А главное, что в этом есть смысл! Ведь не на прогулку же ты отправляешься. Тебе нужны надежные люди. В которых ты был бы уверен, как в самом себе. Другое дело Анна Ягодзинская, истинная полька, католичка. Ты – красивый парень…
– Много ты знаешь о ней! Если Корбач еще сомневался, говорил, что, в общем-то, конечно, можно было бы и вернуться, но ведь Беркут остается здесь… то Ягодзинская сразу ответила резким отказом.
– В таком случае, можешь не сомневаться, что уж Анне-то я смогу приказать, – иронически заметил Беркут. – Это проще простого.
– Просто ты не понимаешь, что девушка влюблена в тебя.
– Глупости, – быстро ответил Андрей. – Все говорят, что она увлечена другим офицером. Неужели не приходилось слышать?
Если бы Беркут мог видеть лицо Мазовецкого! Но в темноте он заметил только то, что Владислав вдруг запнулся и старательно, уже не заботясь о покое спящих бойцов, прокашлялся.
– Ладно, пан поручик, не будем выяснять. Конечно же, самой Анне виднее. Одно могу сказать: если тебе эта жгучая полячка нравится, то считай, что Беркут тебе не соперник. Из этого и исходи. Но решать идти или не идти в Польшу, – ей самой. Как, впрочем, и то, любить или не любить того или иного поручика Войска Польского.
– Ты и в беседах с другом ведешь себя так, словно командуешь боем, – неожиданно подытожил Мазовецкий, поднимаясь и направляясь к двери. Разговор он считал законченным. – Мне не понятна твоя жесткость, очень смахивающая на жестокость.
* * *
Разговор этот Беркуту вспомнился не случайно. Узнав о запросе Украинского штаба партизанского движения, Мазовецкий сказал, что ответит сегодня, в семнадцать ноль-ноль, за полчаса до радиосеанса. Капитана удивляло уже хотя бы то, что поляк попросил так много времени на раздумья.
– Ну что, решился наш пан поручик? – появился в штабной землянке, соединенной давним, еще "монашьим", подземным ходом с пещерой на склоне плато, младший лейтенант Колодный.
– Пока не знаю, – пожал плечами Беркут.
– Так что передавать будем? Смотрю: бродит по пустоши. Вроде бы не в духе, нервничает.
– Сейчас поговорю с ним еще раз.
– Твердо посоветуй согласиться. Твердо. Если полетишь без него, в Центре это могут "не так" истолковать.
– Что значит "не так"? Лететь или не лететь – право самого поляка.
– …Но поляка, действующего в составе нашей группы, – напомнил Беркуту командир десантников. – Отказ лететь на Большую землю может породить много лишних вопросов, касающихся не только самого Мазовецкого, но и вас, капитан, всей нашей группы.
– Они и так неминуемо возникнут, так что на этот счет я не обольщаюсь.
Они вышли из землянки и сели на замшелые, покрытые изморозью камни, принесенные сюда и уложенные так, чтобы образовалось нечто похожее на крепостной вал.
– Тут, знаете ли, вопрос еще и политический, – попробовал развить свою мысль младший лейтенант. – Ведь кто такой, в сущности, Мазовецкий? Офицер армии буржуазной Польши. Столько воевал в советском партизанском отряде, и вдруг отказался сесть в специально присланный в тыл врага советский самолет! – Младший лейтенант протянул Беркуту пачку "Казбека", но тот лишь вежливо улыбнулся, уже в который раз напоминая, что не курит. Обычно Колодный, как и все остальные, курил либо махорку, либо трофейные немецкие сигареты. Но, когда хотел серьезно поговорить с командиром, обязательно извлекал из своего огромного вещмешка пачку "Казбека", запасы которого казались неисчерпаемыми. – Из этого что, товарищ капитан, следует, – проговорил десантник, не вынимая изо рта папироски. – Из этого следует, что то ли работы с ним никакой не проводили на предмет классового сознания, то ли вообще…
– Какое еще "классовое сознание"? Он – потомственный польский шляхтич, дворянин. Человек воюет, бьет фашистов. Разве этого недостаточно? И что значит "вообще"? – сдержанно спросил Беркут. – Что "вообще"? Договаривай.
– Почему договаривать должен я? – нахмурился Колодный. – Договаривать будут там, за линией… Как-никак не из командировки в Самарканд возвращаетесь – из вражеского тыла. Это всегда учитывается. И еще, товарищ капитан, я бы посоветовал запросить у Центра разрешения на прилет вместе с вами Анны и Арзамасцева.
– С полькой все ясно: она может стать медсестрой в одной из польских частей. А почему возникает имя Арзамасцева?
– На мой взгляд, оно должно возникать в первую очередь. Насколько я помню, вы бежали вместе с ним из эшелона. И до прибытия сюда никогда более чем на час не разлучались. А если бы захватить и Корбача, вообще было бы прекрасно.
– Считаешь, что там станут проверять меня?
– Я этого не утверждаю, – насторожился Колодный. – И не говорил ничего такого, что подводило бы вас к подобной мысли, разве не так, товарищ капитан?
– Понятно, – кивнул Беркут, опустив голову. – Надеюсь, в тех радиограммах, которые ты посылал в штаб?..
– Там была святая правда. Я ни на минуту не засомневался в вашей преданности Родине, товарищ капитан, – Колодный почему-то поднялся и одернул гимнастерку, словно собирался докладывать о выполнении задания.
– Да садись, чего подхватился? Разговор у меня с тобой, как видишь, не командирский.
– Вы же помните, как я встретил вас. Как сразу же признал. Хотя вы были без группы. После плена, побега… Конечно, в душе кое-какие сомнения возникали, кошки мяукали. Тем более что мне было приказано выяснить все основательно.
– Значит, само появление твоей группы уже было проверкой?
– Естественно, – четко ответил младший лейтенант, и взгляды их встретились. – Видите ли, до высадки в вашем районе я успел побывать в одном лжепартизанском отряде. Высадился, проник туда… Он был создан немцами. Из полицаев, из бывших военнопленных, у которых нервишки оказались слабоватыми… И получалось так, что вреда партизанскому движению эти лжепартизаны наносили больше, чем любые самые лютые каратели. Потому что подрывали веру в справедливость партизан, потому что своими зверствами низводили партизан до одного уровня с фашистами.
– Мне самому приходилось сталкиваться с такими отрядами здесь, на Подолье. Ну а ты, младшой, в каком-то роде специалист по изобличению? Не ожидал…
– Двое засланных до меня в этот отряд под различными легендами погибли. А я перед вами. То, что вы попали в плен и вернулись уже из Польши, было полной неожиданностью и для меня, и для Центра. Мазовецкий тоже мог оказаться агентом абвера или гестапо. Но я видел вас обоих в бою. Вместе с вашими людьми…
"Вот ты, оказывается, кто, младшо́й! – мельком взглянул на него Беркут. – Я-то считал, что ты – так себе, из первых попавшихся под руку. Думал: назначили в последнюю минуту, причем так, лишь бы офицер, чтобы у группы, пока она соединится с группой Беркута, был командир. А ведь не раскрывался. Конечно, четкие инструкции… И все равно молодец".
Младший лейтенант посмотрел на часы.
– Пора беседовать с паном поручиком. Попытайтесь уговорить его. Если нужно, зовите на помощь. Вдвоем легче. А просьбу относительно Арзамасцева и Ягодзинской в текст радиограммы я все же внесу.
Беркут не ответил ни "да" ни "нет". Молча поднялся и пошел разыскивать Владислава. Однако молчание его Колодный воспринял как знак согласия. И Беркут понимал, что воспримет именно так.
Хотя командиром группы был Беркут, радист по-прежнему находился в полном распоряжении младшего лейтенанта. Радиограммы составлял лично Колодный, согласовывая их текст лишь тогда, когда Беркут был в лагере, да и то в общих чертах. Такое положение закрепилось с самого начала их встречи, когда Дмитрию нужно было передать кое-какие сведения и о самом Беркуте, и о его людях, и когда Беркут еще не был формально, приказом штаба, утвержден на должности командира, а Колодный – комиссара отряда. Сейчас ситуация иная, однако менять сложившееся положение Беркут не стал. И, похоже, Колодный был признателен ему за это.
25
Владислава капитан увидел возле Черного Монаха. Он разговаривал с Анной, но, судя по всему, "сердечным" разговор у них не получился.
Беркут как-то сразу понял это и, считая, что поляки не обратили на него внимания, остановился поодаль, и даже начал понемногу отступать. Но он ошибся: девушка заметила его сразу же, как только вышел на поляну, и последние слова поручика выслушивала, уже нетерпеливо переступая с ноги на ногу и посматривая в сторону командира. Ей не хотелось, чтобы Беркут истолковал их разговор как свидание. Очень не хотелось этого.
– Извините, пан капитан, – вполголоса проговорила она, проходя мимо Беркута. – Пан поручик просил поговорить с ним. О службе.
– Я так и воспринял это, – суховато ответил Андрей, направляясь к поручику. – Не помешал?
– Что, пора давать ответ?
– Если ты не готов, я так и радирую. Подождут до завтра. Днем раньше, днем позже…
Мазовецкий задумчиво посмотрел вслед Ягодзинской, и Беркут снова почувствовал, что явился он явно не вовремя. Но что сделано, то сделано.
– Знаешь, я подумал… лучше поступлю так, как мы решили раньше. Не возражаешь, капитан? Мне не хотелось бы, чтобы ты возражал.
– Значит, в Польшу?
– Я нужен у себя на Родине сейчас, а не в далеком будущем. Из отряда уйду вместе с тобой.
– Но ведь через каких-нибудь полгода ты мог бы войти туда офицером польской армии. И в другом чине. Мы – кадровые офицеры и понимаем друг друга…
– Боюсь, что, когда части, формируемые на советской территории, войдут в Польшу, – а рано или поздно они войдут, в этом сомневаться не приходится, – там уже будут войска, сформированные законным польским правительством. Даже если они будут сражаться методами партизанской войны, это ситуации не меняет. Кроме того, уже существуют отряды местных партизан, которые имеют не меньшее моральное право на формирование органов власти, чем те несколько батальонов, которые придут с Красной армией. А может, и большее. Ибо многие из них сражались за Польшу с первого дня нападения фашистов. В невероятно трудных условиях. Представляешь, что будет происходить на польской земле, когда там встретятся просоветские и антисоветские части? Ты ведь еще не забыл, что такое гражданская война в России?
– Спасибо, откровенно.
– Когда ты уходишь к партизанскому аэродрому?
– Это станет известно во время радиосеанса.
– Возможно, твой путь проляжет на север, и мы еще несколько километров пройдем вместе. Думаешь, легко расставаться с тобой, с ребятами?
– Как и мне с тобой, – вздохнул Беркут. – Но это уже сантименты. А что пани Анна?..
– Наша пани Анна желает только одного – остаться с Беркутом, – ехидно ухмыльнулся Мазовецкий. – Где бы он ни был и что бы с ним ни происходило.
– Ну, положим, она намерена оставаться не со мной, а в отряде.
– Было бы хорошо, если бы ты еще раз поговорил с ней, – сменил тон поручик. Эти слова он произнес почти умоляюще. – Прошу тебя об этом уже не просто как командира, а по-человечески.
– Я не мог предположить, что все так серьезно… – грустно улыбнулся Беркут. – Знал бы, что она будет доставлять тебе такие муки, бросил бы где-нибудь по дороге. А так привел на твою и свою голову.
– Это не ты привел сюда Анну, – сокрушенно покачал головой Мазовецкий, – это судьба ее привела. Жаль только, что не моя.
Во время первой же встречи поручика и Анны капитан заметил, что девушка понравилась Владиславу, и запретил Корбачу и Арзамасцеву даже упоминать о том, при каких обстоятельствах полька оказалась вместе с ними. Если Анна сама захочет исповедаться перед "паном поручиком" – это ее личное дело. Но тогда и Мазовецкий воспримет это происшествие совершенно по-иному, чем из грубых мужских уст.
– Хочешь побыть один? – спросил Беркут, напомнив Мазовецкому, что до радиосеанса остается всего лишь десять минут.
– Хотелось бы. Есть о чем подумать.
– Помнишь, я рассказывал тебе о группе "лесных мстителей"? Когда будешь уходить, поговорим о ней более подробно. Мы условились, что все трофейное оружие "мстители" будут складировать в условленном месте. Первый взнос я сделал еще тогда, прощаясь с ними. Если они сдержат свое слово, у тебя появится неплохая база. Для начала, конечно.
– Учту и такую возможность, – признательно молвил поручик.
* * *
Беркут уже подходил к землянке радиста, когда между камнями, на тропинке, ведущей со стороны Горелого, неожиданно появился Крамарчук. Он был в поношенном ватнике и в старой, изношенной овечьей шапке. На плечах – переметная сума, в руках сучковатая палка. На встречу с разведчиком-связником Крамарчук всегда ходил только в этом маскараде и без оружия. Уходил обычно вечером, возвращался рано утром. Но сегодня почему-то задержался.
– Командир! – на ходу сбросил он с плеча суму. – С Отшельником беда! Ты знаешь, что эти черви замогильные сделали с Отшельником?! Я потому и задержался. Не поверил. Подсел к мужику, который по приказу старосты вез зерно на помол в Сауличи. Понимаешь, мы поехали…
– Так что они сделали с Отшельником? – жестко перебил его Беркут.
– Распяли, – с ужасом в глазах проговорил Крамарчук. – Построили новую виселицу. А его – на кресте!.. Понимаешь, на кресте!
– Живым? Распинали его живым? – нервно и как-то инстинктивно ощупывал кобуру Беркут.
– Вроде бы да. Так говорят. Крест прибили к столбу, на котором перекладина. А командовал всем какой-то офицер-эсэсовец. В черном. Там разрешают подходить, смотреть. Я видел. Пулевые раны. На теле. Его самого заставили сбить этот крест, еще до ранения.
– Не могли его заставить.
– Что? – осекся на полуслове Крамарчук.
– Отшельника нельзя было заставить сбивать для себя крест. Он сам согласился смастерить его, зная, что для себя "старается".
Крамарчук растер ладонью запыленное, вспотевшее лицо и посмотрел на Беркута так, словно видел его впервые.
– Слушай, дай мне пару гайдуков. Ну, максимум троих. Я еще раз пройдусь и по виселице, и по лагерю. Я их, гадов… Я приведу их сюда. Хоть одного, но приведу. Они у меня не только кресты, они сами для себя гробы делать будут. И сами себя заколачивать в них. И даже засыпать землей!
Из вежливости Беркут промолчал. Он понимал, что такое мстительная ярость, и старался не развеивать ее до тех пор, пока Крамарчук сам не догорит в ней.
– Этот офицер в черном мундире… – вновь заговорил он, когда Николай немного успокоился. – Человек, поведавший тебе о казни, видел его?
– Только издали. Высокого роста, широкоплечий…
– Впрочем, и так ясно, что на эту библейскую казнь мог решиться только один человек – гауптштурмфюрер фон Штубер. Только он мог заставить человека сколотить крест и прибить его к виселице, чтобы затем распять на нем.
– Но ведь Штубера я прикончил. Еще тогда, во время боя на дороге. Мы же всю эту колонну…
– Однако трое остались живыми. Среди них и Штубер.
– Его машину разнесло гранатой, лейтенант! – Крамарчук так и не смог привыкнуть к его новому званию и часто называл, как и прежде, – "лейтенантом".
– Меня тоже и расстреливали, и всякими прочими методами убивали. Притом не раз. Так что из этого еще ничего не следует. Но интуиция подсказывает: это Штубер. И нам еще не раз придется столкнуться с ним.
– Так дашь ты мне троих гайдуков? Хотя бы троих…