27
Партизанский аэродром располагался у истоков лесной речушки, русло которой служило пилотам ориентиром, а просека, расчищенная после бурелома, представала в виде взлетно-посадочной полосы.
– Немцы уже знают, что где-то в этих краях мы умудряемся принимать самолеты, – объяснил Беркуту командир местного отряда Дмитрий Дробар, чернобородый, патриаршего вида мужик лет пятидесяти, которого партизаны по его прошлой профессии все еще называли "Ветеринаром".
Это был человек свирепого вида и столь же свирепого нрава, который сам никогда в боях не участвовал, тем не менее держал в страхе всю полицию и полевую жандармерию в округе, не зная при этом жалости ни к врагу, ни к своим, хоть в самой малости провинившимся, бойцам.
– Появление здесь лесного аэродрома, конечно же, выводит немцев из равновесия, – смело предположил Беркут.
– Не то слово: оно приводит их в ярость. И в полиции, и в гестапо прекрасно знают, кто возглавляет партизанский отряд, и там даже предположить не могли, что я не только сформирую мощный отряд, но и обзаведусь рацией, свяжусь с Москвой, и мне даже будут присылать самолеты с оружием, газетами и взрывчаткой. Я взял их всех за рога – вот чего они не могли предположить, считая, что расправятся со мной, как порасправились с десятками других местных "народных мстителей".
Беркут обратил внимание, что в его устах это "народных мстителей" прозвучало с явной долей сарказма. Хотел бы он знать, кем считает себя в таком случае сам Дробар, уж не местным ли Ганнибалом? Тем не менее вежливо произнес:
– Следует признать, что такого успеха добились не многие командиры.
– Так расскажи об этом в Москве, – почти прорычал Дробар. – Что они там телятся? Пусть бы звание какое-нибудь офицерское дали, да орденок, исключительно для поднятия престижа. Уж я им и так и эдак намекаю. Но когда-то же и за рога их брать надо.
– Хорошо, обязательно буду рекомендовать вас командованию партизанского движения, как способного командира.
– Вот это будет по-мужски. Я тебя самолетом на Большую землю переправляю, а ты за меня словцо: мол, так и так – храбрый, мужественный, и, понятное дело, преданный делу партии. Чтобы все по анкете.
– Относительно храбрости не знаю, поскольку в бою видеть не приходилось, – мрачновато обронил Беркут. – К тому же молва говорит, что вы вообще ни разу не побывали ни в одном бою. Даже во время большой карательной экспедиции немцев и полицаев кто-то сумел предупредить вас, и вы с двумя своими телохранителями отсиделись в одном из сёл, предоставив отряду выходить из окружения без вас.
Беркут понимал, что откровение его было слишком неуместным, и что Дробар мог сделать все возможное, чтобы офицер с таким мнением о нем не смог дожить до прибытия самолета. И был очень удивлен, когда командир отряда лишь махнул рукой:
– Ты, Беркут, это брось: "молва", "отсиделся"… Кого ты слушаешь. Мало ли что о тебе по селам плетут: что давно продался германцам, что из плена тебя специально выпустили, чтобы подсунуть красным, уже ихнего, под власовца завербованного… Но ведь я в эти бредни не верю. – Дробар выдержал угрожающую паузу и, подавшись поближе к уху Беркута, уточнил: – Пока что не верю. Или может поверить? Так что давай, парень, дуть в одну дуду, а главное – брать этих партизанских тыловиков подмосковных за рога. Ведь для чего-то же Сталин приказал сформировать Украинский штаб партизанского движения. Значит, в этом была какая-то политическая необходимость. Конечно же, была!
– Не исключено, – проворчал Беркут, озадаченный напором Дробаря.
– Так пусть теперь телятся: пропагандируют, награждают и… чтут, – потыкал он пальцем в грудь Беркута. – Таких, как ты и я, талантливых партизанских командиров, чтут. Потому что на всей Подолии есть только два настоящих партизанских вождя: Беркут и Дробар. Или, наоборот, Дробар и Беркут, что уже не суть важно. Поэтому прилетаешь, и сразу же бери их за рога.
– Однако мы слегка отвлеклись. Что там с вашим ложным аэродромом?
Дробар ответил не сразу. Он не считал, что тот принципиальный разговор, который только что состоялся между ним и Беркутом, следует воспринимать как случайное отвлечение от главной темы.
Они постояли у родника, возле которого еще заметны были остатки давно сгоревшей часовенки, очевидно, возведенной здесь лесником или лесорубами; обошли вокруг векового дуба, под которым стояла утепленная армейская палатка присланного с Центра радиста, и только после этого Дробар наконец нарушил их затянувшееся молчание:
– Дважды появлялся немецкий воздушный разведчик, всё пытался выяснить, где тут у нас может быть аэродром. Так мы специально расчистили для них поляну километрах в пяти отсюда, и даже флажки на деревьях развесили, чтобы сомнения их развеять. А просеку эту, как видишь, хворостом завалили.
Они вместе прошлись вдоль "полосы" и остановились в поросшем высокими соснами распадке, между двумя каменистыми холмами. По отпечаткам колес на глинистом грунте и следам от горючего нетрудно было догадаться, что если самолет не улетал в ту же ночь, его загоняли сюда и старательно маскировали под еще один холм.
– Уверены, что немцы клюнули на ваш запасной лжеаэродром? – спросил Беркут, находя подтверждение своей версии в припрятанной в небольшом гроте маскировочной сети.
– Судя по тому, как два дня назад старательно обследовали с воздуха его окрестности, – еще как клюнули!
– И появился этот авиаразведчик сразу же после вашей последней радиосвязи с Центром?
– За рога берешь, за рога! – похвалил Ветеринар. – То ли радиограмму из Центра перехватили, то ли кто-то в отряде завелся. Сам над этим думаю.
– Если бы завелся в отряде, то знал бы, что принимать самолет собираетесь здесь, в километре от собственной базы.
– В том-то и дело, что я распустил слух, будто завтра самолет прилетит туда, на Игнатово болото. На самом же деле прилет перенесен, поэтому отправить вас сможем только через два дня, отсюда, от речки Теретвы.
– В таком случае, завтра на рассвете устройте на Игнатовом болоте засаду. Не исключено, что немцы пришлют туда отряд полицаев, чтобы захватить, или в крайнем случае сбить самолет. Я со своими людьми готов подключиться к этой операции.
– Засаду организую, – сказал Ветеринар, задумчиво пожевывая стебелек какой-то травинки, – однако вас подключать не буду. Мне приказано отправить вас на Большую землю, а не погубить по местным болотам. Вы и так пришли с потерями.
– Одного бойца мы действительно потеряли, – признал Беркут, – но если нужна наша помощь…
– И потом, я ведь уже объяснил, что ты, Беркут, нужен мне в Москве, а не здесь. Чтобы в Москве знали, что это Дробар обнаружил Беркута, сообщил о нем в Центр и отправил со своего собственного аэродрома. Что я их давно взял за рога.
– Я всего лишь предложил помощь своей группы.
– У меня в отряде более трехсот бойцов, причем большинство из них – армейцы, некоторые даже из кадровых, – горделиво тряхнул окладистой, старательно ухоженной бородой Ветеринар. – На Подолии есть такие, что только называют себя командирами партизанских отрядов, хотя на самом деле под их началом всего лишь небольшие группы. У меня же полноценный отряд, к весне до полутысячи штыков доведу. Так что отдыхай, капитан, и молись ангелам – покровителям авиации.
– Ну, смотрите, если возникнут трудности, то у меня бойцы опытные.
– Знаю, наслышан, – суховато молвил Ветеринар. – У начальника аэродромной охраны Логача есть подробная карта здешних мест. Он же и возглавит засаду на Игнатовом болоте. Посмотри ее внимательно, может, подскажешь, как ему лучше эту засаду устроить. Исходи из того, что под командованием Логача будет пятьдесят бойцов.
* * *
Группе Беркута отвели землянку рядом с двумя землянками-казармами охраны аэродрома. Еще одна, совсем крохотная, землянка предназначалась для отдыха пилотов. Расположены были эти жилища в центре небольшой сосновой рощи, вокруг миниатюрного карстового озерца, берега которого казались "отлитыми" из вулканической лавы.
Такое базирование Беркут признал крайне неудачным, поскольку в случае нападения бойцы сразу же оказывались прижатыми к озеру и лишались какой бы то ни было возможности маневрировать. Зато местность! Местность была изумительной по своей красоте. Да что там, воистину божественной казалась она Беркуту. Он даже с тоской подумал, что именно здесь и хотел бы завершить "свою" вой-ну. И здесь же готов прожить хоть всю оставшуюся жизнь, пусть даже вот так, в землянке…
– Я невольно подслушал ваш разговор с командиром отряда Дробаром, – остановился рядом с Беркутом на берегу озерца Владислав Мазовецкий.
– Особой тайны там не было. Тем более от тебя, поручик.
– Знаешь что, Беркут, не рвись ты на эту операцию. Не напрашивайся на нее. У Ветеринара действительно бойцов хватает.
– Не понял, – удивленно уставился на него капитан. – Странно слышать нечто подобное от тебя, Мазовецкий, человека, который не раз провоцировал меня на такие операции, на которые идти мне действительно не хотелось.
– Был грех, провоцировал. Сам постоянно рвался в бой и тебя в некоторые авантюры втягивал. А теперь дружески советую: не рвись в эту драчку. Судьба предоставила тебе возможность побывать на Большой земле? Так воспользуйся же ею! Не стоит лишний раз испытывать удачу – и так чуть ли не каждый день злоупотребляешь ее благосклонностью. Ты ведь знаешь, что самое страшное обычно происходит тогда, когда человек достигает излома своей судьбы. Вот она, мечта, завтра все должно совершиться, человек уже полон надежд, он уже весь в будущем, и вдруг – на тебе! Поэтому спокойно переночуй, дождись самолета и прощально помаши всем остающимся рукой.
– Скажи прямо: у тебя появилось какое-то предчувствие?
– У тебя его не появилось? Ты все еще веришь, что самолет прилетит, что его не собьют немецкие "мессеры" и что ты благополучно долетишь до Москвы?
– Волнение, конечно, есть.
– Вот и у меня оно проявляется. И касается прежде всего операции у ложного аэродрома. Может, просто сдают нервы, может, это я от усталости смертельной. Но если так упорно отговариваю тебя от участия в этой операции, значит, за этим что-то стоит. Возможно, предчувствие, а возможно, страх и безнадежность?
– Единственное, что я могу сказать в ответ, – хорошо, подумаю. Кстати, тебе тоже советую. Принимай решение, и улетай на Большую землю вместе со мной.
– Свое решение я уже принял.
– Окончательное?
– Окончательное.
– Посвяти.
– Ухожу в Польшу. Завтра же. На рассвете.
– Один?
– Анна погибла, Корбач не согласился, Смаржевский предал. Еще несколько людей, на которых я рассчитывал, присоединиться ко мне не смогут: одни погибли, другие оказались в концлагере, третьи просто сломились… И таковых немало. Стоит ли удивляться, что идти придется одному, благо партизанский опыт у меня имеется?
– Но ведь я тебя к другой мысли подвожу: зачем идти в Польшу? Оставайся здесь. Тем более что ты хотел создать отряд поляков здесь, в Украине. Вспомни, сколько раз мы обсуждали эту идею.
– Идей было много: от создания крупного польского отряда на Подолии до побега в Северную Африку, где формируются войска союзников и где я мог бы стать то ли польским легионером, то ли бойцом Иностранного легиона Франции.
– Припоминаю эти романтические фантазии.
– В каждой из которых ты со своим жестоким прагматизмом подстреливал меня на взлете.
– Извини, если что не так, – покровительственно улыбнулся Беркут.
– Однако остановился я в конце концов на самом сложном и наименее романтичном варианте: идти в сожженную, разоренную Польшу и сражаться там, пристав к любой партизанской группе. Я принял такое решение, капитан. Очень трудное, но очень важное для меня… решение.
Беркута так и подмывало вступить в спор с Владиславом, разубедить его, отговорить… Но всякий раз Беркута останавливало то, что завершил Мазовецкий свой рассказ словами: "Я принял такое решение. Очень трудное, но очень важное для меня… решение".
После двух-трех минут молчания, во время которого Мазовецкий настораживался при каждом вздохе Беркута, он вдруг положил капитану руку на плече и сказал:
– Спасибо, Беркут, что ты согласился со мной.
– Я не имею права запретить тебе любить свою родину, Польшу. Как не имею права и запретить тебе защищать её, права умереть за свою Отчизну.
– Дело не в этом. Пойми, для меня очень важно было, чтобы понял именно ты. Потому что свой "Польский рейд" из рабства к свободе ты уже совершил, а свой я буду совершать, имея перед собой твой пример, твой образ, твоё мужество.
…Уходил Владислав Мазовецкий на рассвете, скрытно, не прощаясь, стараясь никого не потревожить.
Беркут был единственным, кто заметил уход поручика, однако окликать его не стал.
Выглянув из землянки, он увидел стройную фигуру Владислава у подножия небольшой холмистой гряды. Пройдя вслед за ним по едва припорошенному снегом лиственному ковру, Беркут еще долго наблюдал, как Мазовецкий медленно и почти торжественно, стараясь не сгибаться даже на самых крутых подъёмах, восходил к осветлённой свинцовым сиянием утра вершине ближайшего холма, к вершине своего духа, к своему гордому фронтовому одиночеству.
28
Предчувствие Мазовецкого оказалось вещим. Отряд Логача выступил из лагеря слишком поздно и, вместо того чтобы устраивать засаду у Игнатового болота, сам сразу же нарвался на засаду.
Правда, партизанам Логача повезло в том смысле, что им удалось залечь на окраине крутого, густо поросшего терном оврага, и только поэтому бой затянулся почти на весь день. Однако вернуться на базу удалось лишь трем бойцам из пятидесяти. Причем двое из добравшихся до лагеря оказались ранеными.
К удивлению капитана, Дробар остался доволен этим рейдом.
– Все-таки полицаи поверили, что аэродром наш там и сюда даже не сунулись, – молвил он, азартно потирая руки, когда стало известно, что самолет уже приближается к его лесу.
– Но вы потеряли почти полсотни людей, – напомнил ему Беркут.
– Да что ты все о людях да о людях? Они будут. Народа хватает. Отряд пополним, а местную полицию и местечковые гарнизоны снова возьмем за рога. Главное, что минут через двадцать самолет уже будет здесь, и никакое полицай-падло помешать его посадке уже не сможет. А значит, задание Центра выполним.
– Вот и божественно, – промурлыкал себе под нос Беркут, не желая вступать с Ветеринаром ни в какую полемику. Уже хотя бы потому, что это бессмысленно. – Ваша уверенность меня взбадривает.
Единственное, что капитан отметил про себя, – что профессия ветеринара со всей отчетливостью наложила свой отпечаток на характер и мировоззрение этого человека, научившемуся и людей воспринимать, как животных.
– Не боись, Беркут, у меня посты дальние, в случае чего, предупредят. Кстати, ты о нашем разговоре, капитан Беркут, не забыл?
– Каком именно?
– Ты это брось: "Каком именно?" Звание для меня, хотя бы майорское, и какой-нибудь орденок. Я там, в донесении, которое пилоту передам, все детально описал и попросил считать наш отряд диверсионным отрядом Красной армии. Чтобы все, как полагается. Не нравится мне эта партизанщина, не в Гражданскую ведь, в конце концов, воюем.
– Диверсионный отряд Красной армии – это хорошо придумано.
– А еще неплохо было бы, чтобы Центр вызвал меня в Москву. Представляешь, какой слух по окрестным селам-местечкам пошел бы! Не о себе, Беркут, пекусь, о славе партизанского движения.
Пилоты отказались от ночлега и какого бы то ни было отдыха. Они лишь осмотрели при свете фонарей и факелов мотор и фюзеляж своей машины и приказали всем, кто отбывает на Большую землю, немедленно садиться.
– Корбач, Арзамасцев и Крамарчук – в самолет! – тотчас же скомандовал Беркут, как только по трапу на него поднялся майор-авиатор, сбитый немцами над лесом за неделю до этого.
– Но ведь на меня разрешения нет, – напомнил Крамарчук капитану.
– Именно поэтому – в машину.
– Ты это всерьез?
– Выполняй приказ. Нас должно было прилететь четверо? Столько и прилетит.
– Ты что, лишнего решил взять? – насторожился командир отряда.
– Вместо убитой польской партизанки, – объяснил ему Беркут.
– Но требовали польку Анну, а не этого твоего сержанта.
– А ведь именно этот парень, сержант моего дота, из местных, и расскажет штабистам о том, какие яростные легенды ходят в наших краях о легендарном командире Дробаре, – сказал Андрей на ухо командиру. – Можете не сомневаться, я его подготовлю.
– Ну, смотри, лично потом проверю.
– Теперь это уже и в моих интересах.
– Черт с тобой, бери своего сержанта. Как видишь, со мной договориться нетрудно.
– Я это учту.
– И не тушуйся там, в этом их партизанском Центре, сразу же бери их за рога. Потому что истинный центр партизанского движения – здесь. В этих лесах, а там, у них, – всего лишь тыловые службы.
Усевшись в самолете рядом с Беркутом, сержант Крамарчук радостно пожал ему кисть руки:
– Век не забуду тебе, Беркут. По гроб жизни должником твоим буду. Если начальство начнет напирать на тебя, скажешь, что я сам в самолет ворвался. Надо будет, отвечу.
– Сначала надо долететь, – спокойно ответил капитан. – Потом будем разбираться.