Прежде чем пройти в кабину, пилот пересчитал пассажиров и остался доволен: лишних не оказалось, а значит, машина не перегружена. Ну а кто там и вместо кого летел, это его не интересовало.
Беркут посмотрел в проем все еще не закрытой дверцы самолета и передернул плечами. То, что с ним сейчас происходило, похоже было на сон: он летит на Большую землю! Впервые за много месяцев он окажется на территории, которая не оккупирована врагом! Подумать только, не оккупирована!
Капитан вдруг поймал себя на том, что уже даже не представляет, как она может выглядеть, эта самая "неоккупированная" земля. Как на ней можно жить; как на ней жили все те люди, которым так и не суждено было познать ад оккупации?
А еще он вспомнил Анну, вспомнил свой дот, ребят, которые навечно остались замурованными в его подземельях; медсестру Кристич и, конечно же, сержанта Крамарчука…
"Стоп, сержант Крамарчук здесь, рядом с тобой!" – напомнил себе Беркут, и, поражаясь этому "открытию", отчаянно повертел головой. Что ни говори, а Крамарчук оставался последним из бойцов гарнизона дота "Беркут", последним из тех, кто еще способен был соединять его нынешнюю жизнь с жизнью "дота смертников" лета сорок первого.
29
Подбитую, уже потерявшую высоту машину летчик все же сумел посадить на полоске равнины, левый край которой был увенчан холмистым рубцом поля, а правый, буквально в десяти метрах от крыла самолета, обрублен высоким крутым склоном, почти отвесно уходящим к затерявшейся в глубине широкого каньона речушке. Пилот приземлил ее с умолкшим мотором, кое-как спланировав, и в последнюю минуту каким-то чудом даже смог отвернуть нос от крутизны, потому что, если бы ему не удалось сделать этого, обломки самолета вместе с телами экипажа и восьми пассажиров валялись бы сейчас где-нибудь в глубине ущелья.
Уже ощутив себя вернувшимся с небес, все прилетевшие еще несколько минут сидели в темном чреве самолета и чего-то ждали, прислушиваясь к странной гнетущей тишине, прочно сковавшей умолкнувшую машину. Никто не решался ни заговорить, ни двинуться с места, словно все еще не верили, что самолет цел, а каждый из них жив.
Неизвестно, сколько продолжалось бы это тягостное оцепенение, если бы в салоне не загорелось аварийное освещение и не открылась дверца пилотской кабины. Эта дверца показалась Громову воротами потустороннего мира, у которых он задержался лишь по воле счастливого случая.
– Нас подбили, – дрожащим голосом произнес тот, первый из экипажа, кто появился в проеме. – До линии фронта километров сто сорок – сто пятьдесят. Рядом село. Вокруг фашисты…
– Так уж и вокруг? – негромко заметил Беркут, как-то сразу обретая силу воли и ясность ума. Ему стыдно было сознаваться самому себе, но в самолете он оказался впервые в жизни. И когда их неожиданно начали освещать прожекторами и расстреливать из зениток, Андрей почувствовал себя так, словно завис над вражескими позициями в корзине воздушного шара.
Враги стреляли, а он, смешной и беззащитный, болтался над ними, сжимая в руках совершенно бесполезный в этой ситуации автомат, и молил Бога и судьбу, чтобы пронесло, не попали, не разнесли в клочья… Но сейчас ощущение этой кошмарной беспомощности проходило – он снова на земле.
– Да, вокруг, – негромко подтвердил пилот. – Они вели нас прожекторами до самой посадки. А значит, через полчаса наверняка будут здесь.
"Так уж и через полчаса. Набежали, окружили. Па-никеры!" – снова огрызнулся Беркут, но уже про себя, чисто по-детски радуясь тому, что самолет все-таки приземлился. И не важно, где: хоть по ту, хоть по эту сторону фронта. Главное – на земле. Даже если фашисты в ста метрах от машины.
– Взлететь мы уже не сможем, я верно понял? – спокойно спросил он, поднимаясь и проверяя автомат. Как ни просили партизаны оставить шмайсеры им, Беркут запретил улетающим оставлять оружие, помня, что впереди сотни километров захваченной врагом территории.
– Сможем – не сможем… Что гадать? Мы, конечно, попытаемся поднять машину, – ответил уже выглянувший из кабины бортмеханик. – Гарантии нет, но попытаемся. Только оборону займите подальше от самолета. И продержите немцев хотя бы часик.
– Так, ясно. Все из машины! Занять оборону в двухстах метрах от самолета! – вдруг ожил майор, сидевший ближе всех к пилотской кабине. Протиснувшись между Беркутом и кем-то из сидящих бойцов, он оказался возле летчика, открывавшего дверцу. Но Беркут жестко остановил его, отстранил и, как только дверца открылась, выставив автомат, осторожно выглянул из самолета.
В лицо ударила наэлектризованная морозом струя колючего воздуха. Лицо посекло заледеневшими крупицами снега. Но вблизи – никого. Единственный ясно ощущаемый звук – завывание ветра. Ни луны, ни звезд не было, однако ночь выдалась довольно светлой: метрах в двадцати можно было рассмотреть любой силуэт. По крайней мере, Андрей довольно четко различил гребень, за которым кончалась равнина, щедро разросшийся кустарник, а чуть ближе – большой валун, столкновение с которым при посадке закончилось бы для них трагедией.
– Правильно, капитан, разведать местность! – опомнился майор только тогда, когда Беркут был уже на земле. – Остальные – за капитаном. Круговая оборона!
Непривычным для Беркута было уже хотя бы то, что им пытались командовать. До сих пор, начиная с первых минут войны, командовал он. Или, в худшем случае, был предоставлен сам себе. Если, конечно, не считать телефонных наставлений комбата Шелуденко. Но даже тогда, в первые дни боев на Днестре, в 120‑м доте, все зависело от его, Беркута, решений, от его приказов.
Так ничего и не ответив майору (о нем Беркут знал только, что он был летчиком, его бомбардировщик подбили, и майор почти месяц скрывался в погребе под сеновалом у какой-то сердобольной тетки, которая не выдала пилота, хотя ее трижды допрашивали в полиции), капитан быстро осмотрелся. Позиции неважные. Продержаться час-полтора, в общем-то, можно, но вот уберечь от пуль самолёт…
Он подождал, пока выберутся наружу шестеро его спутников, в том числе трое легко раненных партизан, которых командование отряда отправляло в тыл, чтобы, подлечиваясь, они заодно обучились минерному делу.
Все выходили на промерзшее плато медленно и неохотно, но все же выходили. Только майор все еще оставался в самолете: там он чувствовал себя увереннее.
– Сбор у самолета, по ракете, – успел преду-предить пилот. – И чтобы одним рывком.
– Понял, – ответил Андрей. – Дождаться бы!
– На рубеж, на рубеж, арёлики! – командовал майор, словно, сидя на коне, отправлял в бой по меньшей мере батальон.
– И по-гвардейски, до последнего патрона!
Ему никто не ответил.
– Там, справа, обрыв, оттуда не попрут, – успел появиться откуда-то из-под винта самолета Крамарчук.
– Вот это по делу, – спокойно заметил Беркут. – Бери двоих партизан – и бросок вон к тем деревьям, за хвостом самолета. Вы двое, – обратился к одетому в короткую мадьярскую шинель партизану и к Звездославу Корбачу, – держите оборону спереди, по курсу самолета, вон у той скалы. С вами – майор. Ты, Арзамасцев, со мной. Мы в центре.
– Не тяни, не тяни, капитан! – нервно выкрикивал майор. – За тылы не беспокойся – прикроем!
– Послушайте, вы! – вернулся к дверце Беркут. – Если не прекратите орать и сейчас же не займете свое место в цепи, самолет взлетит без вас! Вы поняли меня?! – И, не ожидая реакции майора и не оглядываясь, бросился догонять Арзамасцева.
Они добежали до заснеженных холмиков, присели за одним из них и снова осмотрелись. Впереди – то ли заснеженный луг, то ли поле, в конце которого, чуть левее их, чернело какое-то строение. "Скорее всего, сарай, – определил Беркут, внимательнее присмотревшись к нему. – Но, похоже, без крыши. Все равно это уже кое-что. Можно зацепиться".
А еще левее, напротив той скалы, за которой засели Крамарчук и раненые партизаны, угадывались силуэты хат. Ни огонька, ни собачьего лая. Но все же там располагалось село. Именно его и имел в виду пилот, ориентируя их в ситуации.
– Странно: пока что не всполошились, – тихо проговорил Арзамасцев, поднимая ворот немецкой шинели. – Неужели не заметили?
– Сейчас выясним.
– Как фрицы могут воевать в этих шинелях? Порванной портянкой обернись, и то будет теп-лее. Хотя бы уже в своей, красноармейской, замерзал – не так было бы обидно.
Беркут устало взглянул на ефрейтора. Он знал, что Арзамасцеву очень не хотелось представать за линией фронта, перед своими, в шинели, снятой с немца. Однако никакой другой более или менее пригодной одежонки для него в отряде не нашлось. Сложилось так, что немецкие или румынские шинели оказались на большинстве бойцов отряда, и никто не чувствовал себя ущемленным.
Перед посадкой в самолет, чтобы успокоить Армазасцева, Андрей пообещал отдать ему свою, комсоставовскую, шинель, почти новую, только слишком уж пропахшую дымом партизанских костров. Сам он получил ее в обмен на эсэсовскую форму, которая, как прикинул командир отряда, могла им когда-нибудь пригодиться. А пока что Арзамасцев мечтательно поглядывал на обещанную ему шинель, не веря, что капитан замерзает в ней не меньше, нежели он – в немецкой.
– Нервирует меня эта тишина, – негромко произнес ефрейтор. – Засекли нас немцы, должны были засечь.
– Потерпи, наведаются. – Снега на этой равнине было немного. Вместе с ним резкий холодный ветер бросал им в глаза песок и промерзшие крупицы глиняной пыли. Ослепленные и до последней клеточки тела промерзшие, бойцы ждали появления врага, как обреченные – избавления от мук.
– Как думаешь, удастся этим чертовым летунам починить свою тарахтелку?
– Будем готовы к худшему. Хотя пилоты свое дело знают.
– Механик у них… вроде бы толковый парень. Я с ним вечером погуторил. Боюсь только, что они и взлететь-то с такого пятачка не сумеют. Знать бы наверняка, не теряли бы времени, а пробивались к фронту лесами.
Андрей ничего не ответил, молча тронул ефрейтора за плечо – мол, полежи тут, – а сам, пригибаясь, пробежал метров двадцать к ближайшему стожку. Как оказалось, находясь возле него, немцы могли видеть верх кабины самолета, а значит, вести по нему огонь. Это сразу меняло ситуацию. Поэтому держать оборону следовало не за спасительным гребнем, а здесь, на равнине. А еще лучше – у сарая.
Правда, в таком случае трудно, почти невозможно будет отходить. По заснеженной равнине, под огнем… "Невозможно!" Беркут терпеть не мог этого слова! На войне им можно прикрыть все, что угодно: трусость, нерешительность, бездарность, стремление отсидеться за чужими крестами, избегая своего.
Еще окончательно не решив, как ему поступить, капитан вдруг обнаружил, что не такое уж это село вымершее, как ему вначале показалось.
Сначала до него вдруг донесся окрик. Потом еще один, чуть погромче. И хотя слов он не расслышал, однако сразу уловил, что это команды и что отдают их на немецком. "Ну вот, не заждались". Беркут поудобнее устроился за стожком, готовясь к бою, но село, словно вскрикнувший во сне ребенок, снова затихло.
Сквозь снежную песочницу поля медленно просачивалось время. Пять минут, десять… Иногда капитану казалось, что он действительно видит перед собой огромные часы, из которых медленно – песок со снежной крупой – вытекали минуты томительного ожидания. Оно выдалось таким тягостно-медленным, что когда слева от сарая, на дороге, ведущей к окраине села, Андрей заметил свет фар, вслед за которым долетел треск мотоциклетных моторов, он даже не огорчился.
"Летчик, пожалуй, был прав. Фрицы действительно провели самолет прожекторами до самой посадки", – подумалось ему, но без капли горечи. Хотя до этого несколько раз с грустью вспоминал о теплом чреве их самолетика. Он – солдат. И появился враг. А значит, бой. Конечно, еще каких-нибудь сто пятьдесят километров, и они были бы за линией фронта! Но это уже из области мечтаний, из самой фортуны, из судьбы. А враг – вот он.
– Ефрейтор! Кирилл, – негромко позвал он. – Давай ко мне!
– Какого черта я здесь не видел? – еще издали недовольно спросил Арзамасцев, перебежками приближаясь к стожку. – Немцы вон. В селе тоже неспокойно. Отходить надо. Они там самолетик подлатают – нас дожидаться не станут.
– Встречать их нужно здесь, иначе фрицы изрешетят машину, – объяснил капитан, словно ефрейтор сам не понимал этого.
– Можно подумать, что мы вдвоем сдержим их.
– Еще как сдержим, на какое-то время, конечно. А там бой покажет.
30
Мотоциклов оказалось три. Два остановились напротив сарая, третий направился в село. "Очевидно, где-то неподалеку отсюда находится городишко или большой поселок, – быстро анализировал ситуацию Андрей. – Именно оттуда и примчались эти мотоциклисты. А если решились приехать ночью, значит, леса вблизи нет, иначе не рискнули бы, партизан побоялись".
– Знать бы все-таки наверняка, что самолет не поднимется… – снова занудил Арзамасцев. – Боже мой, гибнуть на этом лужке-болотце?! Уходить надо, пока не зажали!
– Остаешься здесь, – резко приказал капитан. Но тоже с надеждой взглянул на небо над местом посадки: "А вообще, есть ли у пилотов ракеты?" – Прикроешь.
Несколько метров он пробежал, сильно пригибаясь, почти касаясь руками земли, потом прополз, а когда понял, что заметить его из-за сарая немцы уже не смогут, снова побежал. Но как только Беркут достиг спасительной стены, в той стороне, где засели Крамарчук и двое партизан, глухо бахнул винтовочный выстрел. Услышав его, немцы все разом заговорили, и обе машины умчались назад, по дороге в обход села, поближе к тому месту, откуда повеяло порохом.
"Что у них там? – с тревогой подумал Беркут, прислушиваясь, не прогремят ли еще выстрелы. – Спросонья, что ли, пальнул кто-то из партизан?" У Крамарчука шмайсер – это он помнил.
А вот и немецкий пулемет голос подал, очевидно, тот, с коляски мотоцикла… Андрей тут же пожалел, что сам не открыл огонь по мотоциклистам, не задержал их, не отвлек на себя. Но уже было поздно. К пулемету присоединилось несколько автоматов. Немцы палили напропалую, наугад, поскольку никто им не отвечал. Просто их радовало, что русские наконец обнаружили себя. Ну а все, кто был в селе под ружьем, уже подняты по тревоге.
Капитан видел, как снова появился на окраине третий мотоцикл, как вслед за ним бегло промаршировало до взвода солдат, но прошли они далековато, открывать огонь было бессмысленно.
"Хорошо, что они сразу же не развернулись в цепь, – подумал он, внимательно следя за окраиной. – Иначе сразу же пришлось бы принимать бой. А теперь пусть поищут партизан".
Еще несколько минут капитан следил за окраиной. Больше оттуда никто не появлялся. Но чуть левее, на соседней улице, послышалось несколько пистолетных выстрелов. Значит, еще какое-то подразделение могло выплеснуться в поле оттуда. "Неужели здесь такой большой гарнизон?" – изумился он.
– Капитан, капитан, – долетал приглушенный голос Арзамасцева. – Отходим!
– К сержанту! К сержанту, давай. По дороге позови тех, что по курсу самолета. И майора, – негромко выкрикивал в темноту Беркут, отбежав на несколько метров от сарая. Как оказалось, Арзамасцев тоже отошел от копны, и между ними было не больше двадцати шагов. – Выручай Крамарчука. Я сейчас.
– Смотри, снова мотоцикл!
Пригибаясь, Беркут метнулся назад к сараю. Увидев, что мотоциклисты подъезжают справа, перебежал за левый угол и упал за высящуюся белой пирамидой промерзшую навозную кучу.
– У реки они, это точно, господин обер-лейтенант, – донеслось до него. – Старший полицейского патруля утверждает, что слышал, как самолет пролетел где-то в районе реки. Но решил, что немецкий.
– Эти идиоты до сих пор не способны отличить по звуку свою "русише-фанеру" от немецкого самолета, – заметил властным голосом обер-лейтенант. Громов определил его по тому, что именно он вскоре скомандовал: – Пройдитесь вон к тем холмам. Посмотрите, что там. Может, они по ту сторону реки.
– Стреляли оттуда, чуть правее.
– Это выстрелил кто-то из болванов-полицаев. Самолета там нет. Иначе они уже обнаружили бы его. И помните: самолет приказано захватить невредимым, а пилотов – живыми.
Осторожно высунувшись из-за кучи, Андрей увидел только задок мотоцикла. Мотор все еще не был выключен, и на слух трудно было определить, что там происходит у машины. И лишь когда услышал нахрапистое: "Смелее, смелее! За русских летчиков дают железные кресты!" – поднялся и тремя неслышными шагами перешел к стене, а оттуда – к повисшей на одной, верхней, петле, проломленной двери.
Тот, командовавший, немец сидел в коляске за пулеметом. Осторожно выглянув из-за угла, капитан Беркут видел, как водитель неохотно сошел с мотоцикла, заглушил мотор и побежал догонять своего товарища. Когда, по его расчетам, немцы уже должны были подходить к стожку, еще раз выглянул. Офицер беззаботно мурлыкал себе под нос. Там, где держал оборону Крамарчук, снова вспыхнула стрельба. Но в этот раз шел настоящий бой. Значит, медлить больше нельзя было.
Поудобнее перехватив автомат, Андрей метнулся к мотоциклу, с силой опустил оружие на голову немца и тут же присел за коляской. Если бы не стрельба, вермахтовцы, возможно, услышали бы приглушенный стон и лязг металла, когда Беркут зацепил автоматом за край коляски. Но рядом клокотал бой, и тем двоим, что осторожно подкрадывались к стожку, было не до какого-то донесшегося со стороны сарая едва уловимого скрежета.
Выждав еще несколько секунд, Беркут вырвал обмякшее тело из коляски и, усевшись за пулемет, повел длинной густой очередью по едва различимым фигурам, по копне… В ту же минуту он услышал истошный вопль, а вслед за ним в стену сарая ударили автоматной очередью, но, очевидно, эти несколько пуль оказались последним, на что способен был один из прошитых пулеметным свинцом мотоциклистов.
"Ну, не подведи!" Мотор ожил после первого же качка. Капитан облегченно вздохнул. Впрочем, к этой выносливой немецкой машине он начал относиться с трепетным уважением еще летом сорок первого, когда один из мотоциклов достался его группе в виде трофея. Имел для этого все основания.
На замерзших кочках мотоцикл трясло так, словно Андрей оседлал камнедробилку, но все же, по-лягушачьи подпрыгивая на рытвинах и чахоточно покашливая, он напористо пробивался к гряде. Проехав еще несколько метров уже вдоль цепочки холмов, в ту сторону, где уже вовсю разгорался бой, и загнав машину на возвышенность между двумя холмами, Беркут снова взялся за пулемет.
Он так и не понял, как случилось, что ракету он все-таки заметил. Чисто инстинктивно Андрей оглянулся именно в тот момент, когда она прожгла растревоженную темноту зимней ночи.
Появившись в небе, словно вырвавшийся из глубин земли астероид, ракета на несколько мгновений осветила и всю равнину перед ним, и цепь врагов, очевидно, так и не понявших, что означает ее появление, и стоящий чуть в низине, у реки, самолетик. Да Беркут и сам не сразу сообразил, что сулит ему появление в небе этого светила, потому что воспринял его сугубо по-солдатски: пока ракета в небе – поле боя освещено. А цепь врагов – вот она, левым крылом развернута к его пулемету…
Опытный боец, Беркут прежде всего уловил именно это: позиция у него удобная, на фланге врага; он со своим пулеметом пока не замечен, а значит, две-три минуты ошарашивающей врага неожиданности ему уже отмеряно…